Глава первая (428—421 гг.)

Первые годы Нестория до епископства. Назначение его на кафедру архиепископа константинопольского и разговор его на пути в Константинополь с Феодором Мопсуэтским. — Первые слова и действия его в сане архиепископа: преследование и изгнание ариан.—Возбуждение спорного вопроса о наименовании Марии Девы Богородицею и о двух естествах в Иисусе Христе. Проповедь Нестория о тайне Воплощения.—Прокл и Евсевий Дорилейский открыто нападают на учение Нестория об этой тайне веры. — Жестокости Нестория против клириков и монахов константинопольских. Кирилл Александрийский выступает на борьбу с Несторием, заключает союз с папою Целестином и обращается за содействием к императору Феодосию II.—Прибытие послов Кирилла к Несторию с ультиматумом и отказ Нестория принять их. — Защитительная речь Нестория, обращенная к константинопольскому народу.—Император Феодосии созывает Вселенский Собор в Эфессе.

I

Несторий и Евтихий— эти два имени волновали римский мир Vro века может быть более, чем имена Алариха и Аттилы: Аларих и Аттила угрожали только земле, а те простирали свои угрозы даже до неба, потрясая христианство в самом главном основании его, в учении о Воплощении. Когда Дева Мария родила Эммануила, Богочеловека, пришедшего спасти род человеческий, то — кого собственно родила она, человека или Бога? И если она родила того и другого, то в каком отношении находились между собой два еcтества, Божеское и человеческое, в лице ее сына Иисуса? Таков был грозный в очах веры вопрос, внезапно поднятый в первой половине Vro века и возбудивший религиозную войну, знаменосцами которой были Несторий и Евтихий.

Никейский Вселенский Собор, в 325 году, оказал великую услугу зданию католической веры, определив догмат Пресвятой Троицы и безапелляционным решением утвердив единосущность трех Божественных лиц; но относительно тайны Воплощения он не входил в подробное и обстоятельное рассуждение. В его изложении веры, резюмировавшем его работы, которое мы называем его Символом веры, об этом сказано только, "что Иисус Христос, единородный Сын Божий, сошел с неба для нашего спасения, воплотился и вочеловечился, пострадал, был погребен и воскрес в третий день". Это была, выраженная в общей формуле, традиционная вера большинства церквей; но эта, немного общая, формула таила в себе много частных вопросов, которых Никейский Собор не счел нужным и поднимать. Довольный окончанием своей ближайшей и непосредственно предлежавшей задачи, он оставил своим преемникам заботу выработать другое, более точное и подробное вероопределение о тайне Воплощения, — что представлялось не менее важным, но не менее и трудным.

Важность и потребность этого вероопределения уже давно чувствовалась христианскими учителями, и Церковь на многочисленных частных Соборах установила два предела для свободы мыслей. Павел Самосатский в III веке и Фотин в IV учили, что сын Девы Марии был простой человек, просвещенный Духом Святым. Это учение уничтожало в самом основании совершенное Иисусом Христом дело искупления, имеющее принципом своим жертву самого Бога, приносящего себя во всесожжение для нашего искупления: оно было вовсе нехристианское, и потому предано было анафеме Соборами, как западными, так и восточными¹ . ВIV веке Аполлинарий Лаодикийский, став на точку зрения диаметрально противоположную, утверждал, что Иисус Христос по существу своему был истинный Бог, но не был истинный человек, — что Он — вечное Слово Божие, восприявшее во чреве Марии плоть, но созданную из других элементов, чем те, из коих образована наша человеческая природа, с которой она имела сходство только кажущееся². И это учение, не менее чем первое, уничтожало действительность искупления, потому что для искупления вины Адама нужно было быть в одно и то же время Богом и человеком; поэтому многие Соборы осудили и это учение, как еретическое. Таковы были два барьера, поставленные Церковью в качестве пределов, за которыми учение переставало быть христианским. Но внутри этих двух крайних пределов традиционная вера Церкви в Божественного Искупителя мира царила вместе с большой свободой изъяснений ее, потому что ничего еще не было определено с точностью относительно частных, второстепенных вопросов, касающихся предмета ее. Таким образом, в рассматриваемую нами эпоху проявлялось множество различных мнений: то в поучениях епископов к их пастве, то в изданиях изложений веры или символов, которые переходили из рук в руки под именами большей частью уважаемых лиц, и где пробовали разрешить вопросы, волновавшие умы. Для внимательных наблюдателей было очевидно, что христианская Церковь переживала трудный процесс рождения, подобный тому, который она испытала при императоре Константине и который вызвал на свет Никейский Собор.

Таково было положение вещей, когда за смертью константинопольского архиепископа Сисиния эта первая на востоке епископская кафедра сделалась вакантною. Сисиний был старец простой, снисходительный и кроткий, как голубь³, но слабый, болезненный и мало заботившийся о делах своей церкви⁴. Он ничего не подготовил, чтобы облегчить дело избрания своего преемника. Поэтому, когда он закрыл глаза, всюду обнаружился страшный беспорядок. Образовались враждебные партии, начались происки: испорченный клир, недостойные претенденты, не пренебрегавшие никакими средствами развращения избирателей, золото, рассыпаемое щедрою рукой, — все это предвещало благомыслящим людям одно из наиболее постыдных избраний. Император Феодосии II и сестра его Пульхерия, принимавшая постоянное участие в государственных делах⁵, особенно когда в них предоставлялся какойлибо религиозный интерес, испугались того прискорбного результата, на который все указывало им как на верный исход выборов, — и они задумали предупредить его, решившись сами выбрать епископа в другом месте. Это значило сделать то, что на нынешнем языке мы назвали бы coup d'etat (государственным переворотом), потому что избрание епископа имело свои канонические законы, свои регламенты и свои гражданские обычаи. Тем не менее, они подумали, что из двух зол,—иметь ли епископа выбранного по правилам, но дурного, или же выбранного не по правилам, но хорошего, — последнее было всетаки предпочтительнее первого. Они припомнили также, что при подобном же обстоятельстве их отец Аркадий вызвал из Антиохии Иоанна Златоуста, чтобы сделать его константинопольским епископом⁶, — и глаза их невольно обратились в эту же сторону. В Антиохии в это время между пресвитерами ее был один оратор, красноречие которого все превозносили и которого приходили слушать со всех сторон Востока; на немто оба властителя и остановили свой выбор, — и Феодосии II немедленно послал ему приглашение—как можно скорее прибыть в имперский город, чтобы занять в нем вакантный епископский престол. Этого пресвитера звали Несторий⁷.

Несторий был сириец, из той части Сирии, в которой протекает Евфрат и которая имела странное преимущество снабжать Восток множеством ересиархов, оттого ли, что вид дикой и печальной природы этой страны располагал умы к мечтательным созерцаниям, или соседство Аравии, Халдеи и Персии привносило в них такие идеи, которые возмущали и искажали чистоту их христианской веры. Он родился в маленьком городке—Германикии^в, правильнее называемом Ctsaria Germanica, в память великого Германика, который некогда управлял Сирией. Происхождение его было довольно темное и даже низкое, так что противник его Кирилл смело мог сказать ему, — в виде одной из тех теологических вежливостей, которым в полемике тогдашнего времени не было недостатка, — что он вышел из грязи и что происхождение его было постыдное⁹. Чтобы избежать лишений, соединенных с таким жизненным положением, Несторий рано удалился из отечества, прошел Восток и остановился в Антиохии, где принялся учиться. Он посещал здесь те знаменитые школы, из которых выходили или языческие риторы, или христианские ораторы, смотря по тому, были ли ученики их крещены или нет: Несторий был крещен еще в детстве и потому вышел из них христианским оратором. Он считался одним из самых лучших и блестящих воспитанников той гимназии, которую основал Ливаний и в которой получил образование один из величайших ораторов христианских — Златоуст¹⁰.

По выходе из школы, Несторий удалился в монастырь Евпрепия¹¹, находившийся в нескольких милях от Антиохии, чтобы там в тишине уединения изучать творения отцов и приучить себя к подвигам монашеской жизни: это был обычный в то время искус для тех, кто предназначал себя служению Церкви и проповеди; но Несторий не любил ни умерщвлений плоти, ни лишений бедности, из которых с ранней поры жизни он вынес слишком горький опыт, — и он поспешил отбросить их далеко от себя, как только мог это сделать. Что же касается толкований отцов, то они оттолкнули его своей сухостью: живой, подвижный, но поверхностный ум неофита вовсе был нерасположен к продолжительным и серьезным работам; его гением было ораторское искусство, по крайней мере в том его виде, в каком оно культивировалось тогда на форумах городов или в стенах церквей. К тому же он обладал величавой осанкой, полным и звучным голосом¹² и природным даром слова; от природы бледное и сухое лицо его, светлый и глубокий взгляд придавали всей его фигуре нечто такое, что во все времена считалось принадлежностью оратора. Эти внешние качества решили его призвание. Серьезную и требующую терпениянауку он презирал и не старался скрывать этого презрения. Относительно изучения отеческих толкований и канонов, которое с течением времени становилось все более и более необходимым, Несторий не раз говаривал, что при изъяснении св. книг он не справляется ни с живыми, ни с мертвыми. За это и живые ему отомстили хорошо, а умершие еще лучше. Один современный писатель обрисовывал его в двух словах: "Он имел достаточно красноречия, но мало рассудительности"¹³.

По поступлении его в клир, антиохийский епископ возложил на него обязанность катехизации, или поучения верных своей Церкви, — должность, которую прежде занимал Златоуст и в которой он прославился; прославился на ней и Несторий. Толпы народа теснились на его беседы, в которых бедность доказательств скрывалась под мерно произносимыми фразами и театральным великолепием его фигуры и голоса. В сущности, пожалуй, он приобрел и заслуженный успех в этом роде красноречия — без противников, где оратор принимал в соображение только себя самого: его живое воображение быстро схватывало предметы и выражало их в блестящих образах; но, к сожалению, эти успехи его в красноречии научили его не сомневаться ни в своих словах, ни в своем знании. Он был уже на Востоке славным оратором, когда получил письмо Феодосия, приглашавшее его в Константинополь на епископский престол. Несторий охотно принял это приглашение, но, принимая его, он счел нужным, для большей важности, заставить имперский город и императора подождать себя. История говорит нам, что он на переезд из Антиохии в Константинополь потратил целых три месяца, совершая путь через Малую Азию¹⁴, что, конечно, не было путем самым коротким: он не сердился, когда ему делали задержки. Во время этого путешествия он останавливался на некоторое время в Мопсуэте, маленьком городке, лежащем на восточном плоскогорьи Тавра: остановимся и мы немного на этом пребывании его в Мопсуэте, потому что оно имело заметное влияние на судьбу будущего патриарха.

В Мопсуэте был тогда епископом человек в то время знаменитый, но которого история показывает нам только в какомто таинственном полусвете; его звали Феодором и был он уже в глубокой старости, слепой или почти слепой. С сердцем самым прямым и благородным, с честностью, перед которой преклонялись даже враги его, Феодор соединял в себе ум оригинальный и характер независимый. Постоянный друг всех угнетенных, он нередко в этом качестве принимал под свою защиту идеи, отвергаемые большинством без достаточного основания. Обыкновенные, ходячие мнения, популярные верования возмущали его инстинктивно. Он имел, если смеем так выразиться, темперамент ереси, но без свойственной ей гордости. Мнениями своими он нисколько не тщеславился и его стремление к исследованию вещей останавливалось всегда на тех границах, которые ему начертывали искреннее желание истины и вера, основанная на знании¹⁵ · Тем не менее однако ж он был очень смел, чтобы не сказать — дерзок, — и современникам его было совершенно извинительно так судить о нем, но безукоризненная честность этого человека извиняла смелость теолога. Несмотря на частное разномыслие с ним в учениях веры, самые православные люди Востока уважали и любили его; Златоуст до самой смерти своей питал и хранил сердечную признательность к нему, за которую Феодор, со своей стороны, платил ему преданностью почти религиозной. Епископ мопсуэтский знал Нестория с давних пор как уроженца стран Евфрата и, видя его возводимого на первенствующий епископский престол восточного христианства, он откровенно говорил ему о своих мнениях и искреннем желании своем видеть их принятыми знаменитыми членами епископата. Разговор их вращался вокруг тайны Воплощения; мы не знаем, что они говорили между собой, но последующее показало, какое действие произвели слова Феодора на путешественников¹⁶. Несторий был у него не один; он вез с собой из Антиохии несколько клириков, преданных его особе, и между ними пресвитера Анастасия, которого он взял с собой в качестве будущего синкелла¹⁷. Так назывался в первые века Церкви секретарь епископа, его обязательный советник и поверенный его учений, равно как и его действий. Синкелл обыкновенно жил в епископском дворце, чтобы епископ всегда имел в нем надсмотрщика за своей дверью; некоторые Соборы требовали даже, чтобы синкелл и спал в одной комнате со своим епископом или в соседней с ней, чтобы этим отнять всякий повод к клевете и подозрениям на счет епископа.

Рукоположение нового патриарха состоялось 10 апреля 428 года¹⁸ в большой константинопольской базилике в присутствии императора Феодосия II, императрицы Евдокии, сената и многочисленного народа, любопытствовавшего повидать и послушать его. Новопоставленный архиепископ, по обычаю и требованию того времени, произнес речь, в которой, между прочим, обращаясь к Феодосию, со свойственным ему театральным пафосом он воскликнул¹⁹: "Император, дай мне землю очищенную от еретиков, — и я воздам тебе за это Небо; помоги мне истребить еретиков, — и я помогу тебе истребить Персов". "Некоторые простые люди приняли эти произнесенные им слова с удовольствием; но люди просвещенные, умевшие по словам заключать о качествах души, были крайне удивлены ими". Это надменное и легкомысленное обращение показалось настолько странным в новоприбывшем, что история сохранила и самые буквальные выражения его²⁰.

Судя по горделивому и тщеславному тону этого обращения, можно было подумать, что новопоставленный архиепископ отнюдь не расположен, из благодарности за свое возвышение, подобострастно лобызать руку, его возвысившую, — что в отношениях своих ко двору он поставит себя в положение независимое и, если это будет нужно, готов будет мужественно постоять за свои принципы и убеждения... Но Несторий вовсе не имел в себе расположения и способности быть стоиком, а тем более мучеником. На другой же день по своем посвящении, явившись во дворец, он представился самым мирным и любезным человеком. Затем он часто посещал дворец и сделался настоящим царедворцем, любил господствующую при дворе пышность, заискивал придворных почестей и скоро вкрался в доверенность к Феодосию, которого притворно считал за великого богослова. Феодосии, со своей стороны, думал о себе, что он понимает коечто в богословских тонкостях, о которых говорил ему архиепископ, — и между ними образовался род богословского компромисса. Несторий понравился также и императрице Евдокии: он во многом напоминал ей тех блестящих риторов и софистов, которыми она так восхищалась в девичестве; но строгая Пульхерия наблюдала за ним не без некоторого беспокойства и выжидала время, чтобы лучше его узнать, прежде чем полюбить или возненавидеть.

Но если тон, каким произнесены были Несторием слова обращенные к императору, оказался фальшивым, то прямой смысл этих слов, указывавший на задуманное им преследование еретиков, скоро оправдался на самом деле. Не прошло и пяти дней со времени вступления Нестория на епископский престол, как он открыл гонение против неправославных общин, терпимых его предшественниками и самим Феодосием великим в царствующем городе или, по крайней мере, в его округе. Он начал с ариан, которые в силу договора, заключенного между Аркадием и вождем соединенных готов Гайнасом, имели за стенами города часовню, в которой собирались на молитву и отправляли свои службы. Несторий самовластно отдал приказ немедленно ее разрушить. Ариане оказали сопротивление, силились защитить ее, но когда силой были выгнаны из нее, тос отчаяния сами подожгли ее. Пожар распространился от нее на город и истребил целый квартал²¹.

Разделавшись с арианами, архиепископ предпринял поход против других еретиков; для этого он добился издания новых законов против ересей или возобновления старых, вышедших из употребления. Таким образом, ссылка, конфискация имущества, заключение в тюрьму, лишение гражданских прав, инквизиторский надзор, — все это было применено им к многочисленным общинам, о которых закон, казалось, совсем забыл в продолжение полвека. А номиане, валентиниане, монтанисты, мессалиане, маркиониты и многие другие еретики подверглись проскрипции²²; не было ни одной секты, — не исключая даже и такой невинной секты, как секта четырнадцатый день нисана, — которая не стала бы жертвой ревности нового патриарха. Преследуемые сопротивлялись; некоторые из них взялись за оружие и кровь полилась во многих городах Востока²³.

С какой же целью Несторий зажег эти угасшие факелы? Желал ли он этим снискать себе благорасположение Пульхерии, которой религиозные гонения, казалось ему, не были не по сердцу, или же он хотел показать этим константинопольскому народу, что их новый пастырь одушевлен такой ревностью о православии, какой не знали его предшественники? Вероятно, обе эти причины входили в его расчет, который, однако, не имел успеха. Укор, косвенно направленный им против доброй памяти прежних архиепископов и достигавший даже до Златоуста, глубоко оскорблял чувства константинопольской паствы и возбуждал негодование. Не менее возмутительным и изумительным представлялось гражданам Константинополя и то, что едва только прибывши в имперский город и, по греческой пословице, воспроизведенной одним современником, "едва узнавши вкус воды из его фонтанов"²⁴, он уже возбудил гражданскую войну на его улицах. Народ прозвал его поджогою²⁵, и много искренних христиан открыто отреклись от него. "Не в этом состоит дух религии, — говорил по этому поводу историк Сократ, — подобным образом действий делают ее только ненавистной". Один писатель, в православии которого не может быть никакого сомнения, Кассиан, придает этой чрезмерной ревности иронический смысл: "Несторий, — говорит он, — заблаговременно принял меры, чтобы не существовало на свете других ересей, кроме его собственной"²⁶. В самом деле, ересь его разразилась как громовой удар, прежде чем ктолибо приготовился к ней.

II

Однажды синкелл Нестория, пресвитер Анастасий, говорил поучение к народу в присутствии самого патриарха и вдруг, остановившись на минуту, как бы для того, чтобы сделать своим слушателям некое важное предостережение, сказал: "Остерегайтесь называть Деву Марию матерью Божией, Богородицей (θεοτόχον); Мария была человек, а от человека не может родится Бог"²⁷. При этих словах, резко противоречивших вере и учению Константинопольской церкви, между слушателями поднялся сильный шум до такой степени, что архиепископ должен был встать со своего места, чтобы защитить своего катехизатора. "Анастасий, — сказал он, — прав; не нужно более называть Марию Матерью Божией, Богородицей; она мать только человека, человекородица (άνθρωποτόχος)". Эта сцена была заведомо наперед подготовлена между патриархом и синкеллом, и выражения, употребленные ими, также заранее были условлены между ними; но, несмотря на это, слова, произнесенные патриархом, привели к тому, что собрание, окончательно возмущенное ими, поднялось с мест и с шумом вышло из церкви²⁸. В продолжении всего вечера и следующих дней в целом городе только и было речи, что о сцене происшедшей в церкви и об учении, которое проповедывал новый архиепископ. Сильное волнение обнаруживалось во всем народе, _и в среде мирян не менее, чем в клире. Много говорилось об этом и в императорском дворце; друзья Нестория стали беспокоиться; они дали ему почувствовать необходимость категорического объяснения перед собранием народа, чтобы избежать недоразумений и с точностью определить почву, на которой стояли стороны. Несторий обещал это сделать, и так как приближалось 25 декабря, праздник Рождества Христова, то он и отложил свои объяснения на этот великий день: более удобного времени для изъяснения догмата Воплощения нельзя было и выбрать.

Двадцать пятого декабря весь город: сенаторы, пресвитеры и народ — отправился в собор. Архиепископ в проповеди своей на этот день говорил сначала о Провидении и невыразимых предначертаниях Божиих относительно человека, творения Его рук. Он напомнил о преступлении наших прародителей, об осуждении, которому за это преступление подвергся весь род человеческий и необходимости выкупа, чтобы избавить его от греха и смерти. Затем, подошедши таким образом к прямому предмету своей речи, он воскликнул: "Меня известили недавно, что многие из вас желали бы узнать от меня, как следует называть Деву Марию — матерью Божией или матерью человека, Богородицей или человекородицей. Те, кто просил меня об этом, да соблаговолят теперь выслушать мой ответ. Говорить, что Слово Божие, второе лицо Пресвятой Троицы, имело мать, не значит ли это оправдывать безумие язычников, которые дают матерей своим богам? От плоти может родиться только плоть, и Бог, как чистый дух, не мог быть рожден женщиной; создание не могло родить Создателя". В подтверждение своего тезиса, что Иисус, рожденный от Марии, был человек, он привел слова апостола Павла: "Через человека смерть и через человека воскресение"; за ними еще другое место из того же самого апостола о Спасителе мира: "Без отца, без матери, без родословной". "Утверждать противоположное> — прибавил Несторий, — это значит уверять, что св. Павел сказал неправду. Нет, Мария не родила Бога, совершившего наше искупление, и Св. Дух не образовал Божественное Слово, такое же как и Он лицо Св. Троицы. Мария родила только человека, в котором воплотилось Слово; она родила человеческое орудие нашего спасения. Слово приняло плоть в смертном человеке, но само оно не умирало, а, напротив, воскресило и того, в ком воплоти лось. Но и Иисус, рожденный Марией, тем не менее и для меня есть в некотором смысле Бог, потому что он вмещает в себе Бога. Я почитаю храм ради обитающего в нем; я чту носимое (одежду) ради носящего; почитаю видимого (человека) ради сокрытого в нем невидимого (Бога). Я не отделяю Бога от видимого (Иисуса); не разделяю чести Неразделяемого; разделяю естество, но соединяю поклонение"²⁹.

Такова была, в кратком очерке, эта первая беседа Нестория, как он сам опубликовал ее. В ней видно больше диалектической тонкости рассудка, чем глубины разума. Вместо того, чтобы исследовать возвышенный смысл тайны Воплощения, он ограничивается одними противоположениями слов, одной антитезой понятий: творца и твари, духа и плоти, бесконечного и конечного, — и заключившись безвыходно в этой формальной противоположности понятий, только то и дело что повторяет и утверждает одно и то же безвыходное положение рассудка: творец не может родиться от своей твари, дух — от плоти, бесконечное от конечного. Если Несторий, как это полагают, заимствовал свои идеи от Феодора Мопсуэтского, то он или не понял этого ученого богослова, или из всех его рассуждений удержал в себе одну только критику слов, доступную для обыкновенных умов. Феодор, без сомнения, представлял другие, более глубокие и веские, основания для того, чтобы оспаривать ходячее толкование догмата Воплощения. Такой проницательный и ученый, каким его нам рисуют, он должен был войти в самую положительную сущность этой великой тайны, в самую, если смею так выразиться, философскую идею ее, чтобы найти для нее другую, боле точную формулу. Он должен был, кроме того, в своих рассуждениях опираться на авторитет отцов или наведения, извлеченные из св. книг. Несторий все это игнорировал и выбрал только такие вещи, которые способны поражать умы обыкновенные, ограничивающиеся общими формальными понятиями³⁰. Следует заметить, однако, что Несторий в этой беседе своей еще не переступал за пределы христианской веры, и, в сущности, был или представлялся еще христианином, потому что, в отличие от Павла Самосатского, который считал Иисуса, Сына Марии, только великим пророком, он признавал в Иисусе присутствие Слова Божия, второй ипостаси Св. Троицы. Но в тезисе, защищаемом Несторием, важнейший вопрос, требовавший решения, состоял в определении времени, когда Слово Божие воплотилось в Иисусе; потому что, если это не произошло ни во время зачатия, ни даже во время рождения Иисуса, то какой же период жизни нужно было выбрать для этого? Архиепископ долго отказывался объяснить это затруднение, и когда однажды в дружеском споре, подстрекаемый горячностью состязания, он это сделал, его ответ погубил его.

Но в этом словоизвитии своем, как мы сказали, Несторий имел чем прельстить умы поверхностные: так и случилось. Слушатели Нестория разделились: одни одобряли его, другие осуждали³¹. Нужно со всей живостью воображения перенестись в те времена глубокого религиозного убеждения, чтобы понять, какое глубокое потрясение могли производить в христианских умах такие проповеди, которые, изгоняя из живого языка веры какоелибо священное слово или выражение, угрожали разрушением всего здания традиционной веры. Каждый пускался в рассуждения, всякий хотел в границах своих понятий исследовать эту самую неисповедимую тайну христианской веры; спорили повсюду: в церквах, в домах, на улицах. Четыре другие беседы, которые патриарх произнес вдобавок к первой беседе своей для объяснения своего учения, но которые не привнесли ничего нового для его разъяснения и доказательства, время от времени только поддерживали и усиливали это воспламенение умов. "Как это бывает в ночных битвах, где каждый бьет наудачу и не знает ни кого он ранит, ни кто его ранит, так точно и в то время, — говорит историк Сократ, очевидец этих событий, — каждый спорил наудачу, говорил то так, то иначе, утверждал и отрицал в одно и то же время одно и то же"³². Споры, при свойственной восточным людям пылкости, не всегда ограничивались одними словами: нередко происходили драки и лилась кровь.

При виде того, как мало сочувствия и доверия находило себе в константинопольском народе слово его пастыря, как проповедуемое им учение, несмотря на неоднократные повторные пояснения, возбуждало в народе одни споры и пререкания, Несторий, не любивший противоречий себе, начал приходить в раздражение, выражавшееся в жестоких выговорах, какие он делал иногда своим пасомым за их сомнения в истине его учения. "Я замечаю в нашем народе, — говорил он однажды с церковной кафедры, — великую привязанность к вере и горячую ревность к благочестию; но он так малосведущ, так невежествен в догматах веры...; удивительно ли, что он часто впадает в заблуждения. Впрочем, быть может, он сам и не виноват в этом; но, как бы выразиться поприличнее? — видно пастыри и учителя его не имели свободного времени сообщить ему точнейших понятий об учении веры"³³. Эта язвительная колкость, косвенно направленная и на предшественников архиепископа, прямо падала на константинопольский клир и задела его за живое. Обвиненный так публично и торжественно в невежестве и нерадении, он счел своим долгом отвечать на это обвинение также публично, противопоставив традиционное учение своей Церкви новым взглядам, проповедываемым Несторием. Это была война, разгоревшаяся в самом алтаре церковном, между епископом и его пресвитерами, война публичная, в которой верные приглашались быть судьями. В рядах константинопольского клира был в это время один титулярный епископ по имени Прокл; онто и был выбран сослужителями своими, чтобы выступить передовым бойцом и поднять знамя церковного предания против новатора³⁴.

Выбор был вполне удачен. Дитя Константинопольской церкви и в продолжении нескольких лет приближенный к особе Златоуста и нежно любимый им слуга его³⁵ или домашний чтец, Прокл был с молодости напитан его наставлениями; в нем видели живое олицетворение того предания веры, которое поручено ему защищать. Прокл ничего не знал и не любил в мире, кроме своей Церкви; она была для него и отчим домом, и отечеством; рукоположенный Сисинием в епископа одного города на Востоке, Кизики, он не имел желания добиваться занятия этой кафедры, предупредительно замешенной другим лицом (Далмацием) — и охотно оставался в должности простого пресвитера в том месте, где жил при Златоусте, славясь поучениями в церквах константинопольских³⁶. Промысл Божий вознаградил его за неизменную верность этому великому человеку: взошедши на тот же самый епископский престол несколько лет спустя после описываемых нами событий, он удостоился высокой чести возвратить из изгнания смертные останки этого высокочтимого отца и собственными руками положить их в усыпальницу константинопольских архиепископов³⁷.

Для публичной защиты и разъяснения традиционного учения своей Церкви Прокл выбрал один из праздников Богородицы, какой именно точно неизвестно³⁸. "Нынешнее собрание наше в честь Пресвятой Девы вызывает меня сказать ей слово похвалы, полезное и для пришедших на это церковное торжество", — так начал он свою беседу, — и первое же произнесенное им слово похвалы Марии Деве было наименование ее Богородицею, сопровождаемое целым рядом излившихся из полноты возбужденного религиозного чувства поэтических образов, выражающих мысль этого слова. "Нас собрала здесь святая Богородица Дева Мария: чистое сокровище девства, мысленный рай второго Адама, где совершилось единение естеств, где утвердился совет о спасительном примирении; чертог, в котором Слово уневестило себе плоть; одушевленная купина, которую не опалил огонь Божественного рождения; легкое облако, носившее с телом Восседающего на херувимах; орошенное небесным дождем чистейшее руно, из которого Пастырь сделал одежду для овцы; раба и матерь Бога, дева и небо...; кто видел, кто слышал, чтобы обитал во чреве беспредельный Бог, которого небеса не вмещают!"

Вслед за этим торжественнопесенным величанием Девы Марии Богородицею, переходя в более спокойный тон богословского рассуждения, Прокл направил свою беседу к тому, чтобы доказать, что такое величание вполне и поистине благоприлично ей, потому что зачавшийся в ее девственной утробе и родившийся из нее был не простой человек, достигший соединения с Богом, а сам Бог, вселившийся в утробу Девы и принявший в ней образ человека. "Мы веруем, что Иисус Христос не через постепенное восхождение к Божественному естеству сделался Богом, но, будучи Богом, по своему милосердию сделался человеком. Не говорим: человек сделался Богом; но исповедуем, что Бог воплотился и очеловечился. Рабу свою избрал для себя в матерь Тот, кто по существу своему не имеет матери и кто, являясь по Божественному домостроительству на земле в образе человека, не имеет здесь отца". Поднявшись таким образом на самые высоты богословия, Прокл последовательным рядом доводов старался выяснить своим слушателям спасительную силу этой непостижимой для ума тайны Богочеловечения и показать ее причину. "Род человеческий, — говорил он, — грехами своими вошел в большие долги. Все люди в Адаме дали на себя рукописание в грехе и сделались через это рабами дьявола; употребляя немощное наше тело как рукописание, дьявол постоянно напоминал нам, что мы сами себя продали ему, указывал на этот долг и требовал от нас уплаты за него. Вследствие этого надлежало быть одному из двух: или всем подвергнуться осуждению смерти, потому что все согрешили, или для искупления нашего должна быть дана такая цена, которою бы все требование уплачивалось сполна. Но никакой человек не мог уплатить этого долга за всех, потому что сам через грех был в этом долгу; не мог искупить человеческого рода и никакой ангел, потому что и он не мог найти столь великой платы. Оставалось одно только средство для уничтожения зла: нужно было, чтобы сам Бог, непричастный греху, умер за согрешивших. Но Бог в одном только Божественном естестве своем не мог пострадать и умереть. Поэтому для искупления людей нужно было, чтобы Бог сделался человеком и предал самого себя безгрешного на смерть для искупления от смерти нас грешных, — чтобы Он стал вместе и нашей жертвой, приносимой за грехи наши, и нашим первосвященником, могущим ходатайствовать за нас перед Отцом своим и принести Ему жертву за нас столь же великую, как Он Сам. Итак, знай иудей, что Искупитель наш Иисус Христос, родившийся от Девы Марии, не был простой только человек; но и не Бог только, как хочешь этого ты, Манихей; — Он был Эммануил, Бог и человек вместе, без всякого слияния естества, Бог, сделавшийся человеком без всякого изменения Божественного и человеческого естеств. Но, признавая в Нем два естества, ты не разделяй в Нем соединения, подобно Арию, рассекшему Его существо на два; не отделяй Иисуса, сына Марии, от Слова, Сына Божия, чтобы тебе самому не быть отделенным от Бога. Если бы Христос был ктолибо особый, и Бог Слово особый, то была бы достопокланяема уже не Троица, а четверица"³⁹

Эта беседа Прокла вызвала единодушные рукоплескания слушателей и осталась знаменитой в древности как самое ясное и точное выражение догмата Воплощения, какое только мы имеем. Церковные храмы в те времена были не только домами общественного богослужения и молитвы, но и открытыми поприщами для религиозных прений, где одни ораторы отвечали другим ораторам, вступали в состязание и борьбу, а присутствующая публика, то одобрением, то ропотом, выражала испытываемые ею чувства. Когда Прокл окончил свою беседу, Несторий поднялся со своего места, чтобы отвечать ему; скорописцы сохранили нам эту его реплику: она похожа на все то, что он говорил и прежде. Как и всегда, он старался доказать, что отнюдь не должно говорить ни того, что Слово родилось от девы, ни того, что оно умерло, а только, что оно было соединено с тем, кто родился и умер; равным образом он не может допустить и того, чтобы говорили, что Бог сделался нашим первосвященником: это значит не иметь должного уважения к всемогуществу Божию. Но так как Прокл очевидно возбудил к себе живые и искренние симпатии слушателей, то архиепископ воздержался от прямого и решительного нападения на него. "Я сказал бы об этом предмете и побольше, — прибавил он, оканчивая свою речь, — но я хорошо вижу, что здесь воображают, будто я хочу стеснять свободу других и противостоять учению учителей Церкви"⁴⁰. Позднее он объявил себя смертельным врагом своего противника, трактуя его как еретика и безумца.

Митрополитанский клир таким образом заявил свой протест: вслед за тем и миряне не замедлили заявить свой. Однажды, когда Несторий проповедывал о том же самом предмете, один из присутствовавших в церкви встал и твердым голосом произнес следующие слова: "То. что мы слышим здесь, есть ложь и богохульство; истина та. что то же самое Слово Божие, которое предвечно родилось от Отца, вторично по времени родилось по плоти от жены, чтобы совершить наше искупление", — и сказав это, тотчас вышел из церкви, как бы не желая более, чтобы слух его осквернялся богохульствами епископа. Взбешенный этими словами, епископ преследовал его ругательствами в то время, когда он уходил, называя его сплетником, невеждою и негодяем⁴¹. Это был один константинопольский адвокат, хорошо известный городу своими богословскоэкзегетическими занятиями, равно как и горячей ревностью о православии; его звали Евсевий. Изучение творений отцов и церковных канонов занимало его по крайней мере столько же, сколько и изучение гражданского права, которое он по своей должности обязан был объяснять перед судьями, — и как юрист, он расположен был вносить и в религиозные прения тот же дух крючкотворства и упря'мства, которым отличался в звании адвоката Впрочем, он был человек честный и праводушный⁴². Если он питал в своей душе честолюбивое желание поменять общественное свое положение, тс он достиг этого совершенно, вступив в открытую борьбу против архиепископа: спустя не много времени после этого один город Фригии, восхищенный его мужеством, избрал его своим епископом. Город этот назывался Дорилея, и Евсевий, вероятно, был родом оттуда. Впоследствии мы увидим, что он будет играть большую роль на Соборах в этом новом сане своем и новом одеянии; но прежний человек не изменится в нем, — и Евсевий всегда будет носить с собой дух и привычки прежней своей профессии.

Спустя несколько дней после этой сцены в церкви, на стенах Константинополя прибито было "объявление": оно начиналось следующими словами: "Во имя Пресвятой Троицы заклинаю всякого, кто будет читать эту хартию, доводить ее до сведения епископов, пресвитеров, дьяконов, чтецов и мирян, живущих в этом городе, и давать им копии с нее, в доказательство того, что еретик Несторий имеет одинаковые мысли с другим еретиком, Павлом Самосатским, преданным анафеме православными епископами назад тому сто шестьдесят лет. Вот их учение". Следовала параллель обоих учений, составленная из выдержек из речей первого и книг второго. Объявление кончалось так: "Кто осмелится говорить, что иной есть Сын единородный, прежде всех веков рожденный от Отца, и иной есть сын. родившийся от Марии Девы, и не один и тот же есть Господь Иисус Христос, тому анафема да будет"⁴³. Оно возбудило сильнейшее волнение в городе; его передавали из рук в руки, и скоро узнали, что оно было произведением того же адвоката Евсевия, который так резко прервал архиепископа в храме св. Софии⁴⁴. Это было ни более, ни менее, как формальное обвинение Нестория в ереси. Но, если обвинение с точки зрения общественной веры, в сущности, было и справедливо, то все же сравнение Нестория с Павлом Самосатским не было ни вполне искренним, ни точным; так судили об этом и в то время люди добросовестные и беспристрастные, даже из самих небла.юрасположенных к Несторию.

"Я внимательно прочитал сочинения Нестория, — писал по этому поводу современный историк Сократ, — и буду говорить о нем справедливо; свободный от всякого чувства неприязни к нему, равно как и от желания угодить комулибо, я выскажу все то, что нашел в его сочинениях. Я того мнения, что Несторий не подражал ни Павлу Самосатскому, ни Фотину и вовсе не называл Господа простым человеком. Одно слово "Богородица" пугало его, как привидение пугает ребенка, и это произошло от крайней его неучености (αμάθεια). Будучи от природы красноречив, он вообразил себя и ученым, тогда как на самом деле был вовсе неучен, да и не хотел изучать книг древних толковников. Ослепленный даром своего слова, он не оказывал никакого внимания к древним, ставя себя самого выше всех. Если б он знал древние книги, то знал бы, что в древних списках соборного послания Иоанна написано было: "Всякий дух, который отделяет Иисуса от Бога, не от Бога"⁴⁵ и что это изречение впоследствии изглажено было в большей части древних списков еретиками, хотевшими отделить в Иисусе Христе Божество от человечества. Он должен был бы знать также и то, что древние отцы не сомневались называть Богородицею,— напр. Евсевий Панфилов в третьей книге о жизни Константина говорит, что мать этого императора украсила Вифлеемскую пещеру — место рождения Эммануила Девою Богородицею — дивными памятниками⁴⁶; а Ориген, в толкованиях своих на послание к Римлянам, подробно исследовал и объяснил, почему она называется Богородицею. Итак, Несторий, очевидно, не знал ни этих, ни других древних сочинений и восстал, как и сказал, против одного имени. Но что он не называл Христа простым человеком, подобно Павлу Самосатскому, это показывают все изданные им беседы его, в которых он нигде не уничтожает ипостаси Бога Слова, но везде исповедует Его ипостасным и сущим"⁴⁷. Суждения о Несторий, как видим, были очень различны; но неприязненные к нему чувства выражались все с большим и большим ожесточением, и мысль предать архиепископа суду приходила многим в голову. Между тем он гордо стоял на своем, отражая все нападения: дух системы сделал его неуступчивым, а борьба — жестоким.

Собравши вокруг себя нескольких, проездом бывших в Константинополе, епископов, он составил из них чтото вроде собора, решениями которого и прикрывался, когда хотел наказать того или другого из своих пресвитеров. Таким способом он отрешил от должности или изгнал самых горячих, не смея, однако же, коснуться Прокла, стоявшего под покровом общего народного уважения. Те из пресвитеров, которые не хотели постыдно склоняться под этим жестоким пастырским жезлом, выбирали для себя скромные церкви и часовни, где, вдали от надзора епископа, поучали своих верных совсем иначе, чем того желал Несторий. Узнавши, что одно из таких собраний происходило в одной маленькой церкви на берегу моря, он выпросил у префекта, чтобы туда послали солдат для наказания мятежников. Солдаты пришли, похватали пресвитеров, а верных разогнали ударами сабель. Эта епископская экспедиция была вовсе не по вкусу константинопольскому народу, который громко кричал в то время, когда разгоняли его солдаты: "У нас есть император, но епископа нет!"⁴⁸

От этих волнений, возмущавших город, не был огражден и императорский дворец, — и мирное согласие в вере, дотоле царствовавшее в нем, мало помалу удалилось из него. На одной половине дворца, где жил император, при его дворе и правительстве. Несторий торжествовал; здесь никто не смел более называть Марию θεοτόχος. Феодосии, которому архиепископ сумел представить и разъяснить несообразность этого наименования с верой и рассудком, был первый сторонник Нестория в империи. За ним, кто как мог, старались быть или казаться несторианцами и другие: сперва камергеры, как лица наиболее близкие к императору, потом чиновники его и министры. Прежний нищий Германикии имел также свой двор, своих льстецов, своих протеже. Главный евнух Хризарет и преторианский префект Антиох считали себе за честь быть его друзьями. В числе этих друзей многие остались ему верными, потому что разделяли его мнение искренне: одна высокопоставленная особа, комит Ириней, который впоследствии будет играть роль в этих рассказах, оставил свою должность, чтобы сделаться несторианским епископом, и впоследствии впал в немилость вместе со своим учителем. Но на другой половине дворца, в помещении "царственных дев"⁴⁹, сцена была совершенно иная: здесь имя Нестория произносилось с ужасом, едва терпели его присутствие⁵⁰. Здесь собирались разномыслящие члены митрополитанского клира или епископы, вовлеченные в борьбу против еретика. Отвращение Пулъхерии к Несторию в принципе проистекало из мотивов религиозных, потому что эта ученая девица была сердечно предана традиционному учению Церкви, в истине которого убеждало | ее и изучение творений древних отцов; но к этому присоединялись и некоторые личные оскорбления, которые растравляли в ее сердце отвращение к сектанту.

Несторий считал себя достаточно сильным над умом императора, чтобы вступить в прямую борьбу и против самой Августы. Хитрый проныра, он не замедлил подметить в отношениях импераI торской фамилии некоторые вещи, которые давали ему повод к нареканию над ней. Прежде всего он удостоверился, что Феодосии питал тайную ревность к этой сестре своей, которая его воспитала и привела государство его в цветущее состояние, когда он сам был еще только ребенком. Эти заслуги ее, казалось, тяготили его; высокое уважение, которым прежняя правительница продолжала бьп окружаема, казалось, беспокоило его, как уменьшение уважения к нему самому, — и нашлось немало людей, которые твердили ему что народ желает видеть в нем государя, а не куклу женщины. Что Несторий был из первых, воспользовавшихся этим постыдным средством, чтобы сокрушить могущество Августы, последствия не оставляют на тот счет никакого сомнения. Патриарх подметил также и то постоянное предпочтение, которое Пульхерия оказывала Павлину, другу ее брата и императрицы⁵¹. В этом видели признак потаенной страсти, которую целомудренная девица обуздывала как могла, но которая всетаки проявлялась в ней против ее воли. Публичное злоречие начинало уже изощряться на счет этой молодой женщины, которая сочла себя довольно сильной в таком возрасте, когда еще ничего не знают о силе обольщений света, чтобы всецело и без сожаления предаться религиозной жизни. Ему казалось, что это сожаление явилось в ней теперь, хотя она и мужественно с ним боролась. Злоречивое шушуканье и пересмешки придворных по временам доходили и до нее, но она считала ниже своего достоинства отвечать на них: ни одна из этих отравленных стрел, казалось, не достигала до ее сердца. Несторий имел дерзость сделать из этого орудие своей мести против нее. Под маской епископа, делающего выговор одной из подчиненных себе монашенок, он упрекнул ее за чувства, которые заметны были в ее сердце, строго заметив ей, что в невесте Христовой, какова она, такие чувства были оскорблением для ее Божественного Жениха. Гордая внучка Феодосия Великого суме ла напомнить этому хитрому и злому человеку, осмелившемуся держать к ней такую речь, о подобающем уважении к своей особе и своему имени. С этого дня, говорит нам один историк, отвращение ее к Несторию перешло в решительную ненависть, которая преследовала его до самого изгнания и смерти. Эти факты, о которых современники не говорят ни слова, но которые мы находим у одного греческого компилятора средних веков, Свиды, были заимствованы им, по всей вероятности, у несторианских писателей. Так как религиозные партии, не менее как и политические, изобретательны на то, чтобы очернить в настоящем и оклеветать в прошедшем своих противников, то в этом рассказе, может быть, есть чтонибудь преувеличенное; но в основании его есть нечто и верное. Как ни досточтима память Пульхерии, в поведении которой история не знает ни одного пятна, нежное чувство ее к Павлину не было от этого менее действительно, — и последующие события представят нам указания на это более верные, чем выговоры Нестория.

III

Волнения и смуты, возбужденные новым учением (Нестория), не ограничились одним Константинополем. По мере того, как Несторий произносил одну за другой свои беседы в разъяснение и оправдание своего учения, он немедленно публиковал их, затем рассылал по всем направлениям: клиру, городским судьям, — и повсюду, куда они доходили, возникали такие же горячие споры и раздоры, как и в Константинополе. Распространенные по всему Востоку, они дошли и до пустынных монастырей Египта и произвели на умы отшельников какоето странное, потрясающее впечатление. Эти простые, но впечатлительные и пылкие умы, всецело разобщившиеся с миром и привыкшие во всем руководствоваться словами духовных отцов своих, узнав в один прекрасный день, что константинопольский архиепископ отказывает Деве Марии в наименовании Матери Божией, поражены были какимто суеверным ужасом: им показалось, что все небо их верований разрушалось, что нет более ни искупления, ни Христа, ни спасения; некоторые из них дошли даже до отрицания бытия Божия и обезумели. Настоятели некоторых монастырей верхнего Египта, устрашенные таким положением вещей, отправились в Александрию умолять своего патриарха, чтобы он оказал им свою помощь и авторитетом пастырских своих наставлений исправил сбившийся с правого пути ум киновитов⁵².

На патриаршем престоле в Александрии Владыкою был в это время Кирилл, родной племянник предшественника своего Феофила, воспитанный и образованный под непосредственным надзором свое го дяди. Основные черты нравственного характера дяди заметно выдавались и в характере племянника: та же пылкая, порывистая ревность о чистоте и славе веры, то же неспокойное стремление к усилению и расширению духовного своего влияния и власти, та же горячая жажда публичной деятельности и борьбы. Сильный умом и мужественный духом, Кирилл управлял живоподвижной, волнуемой пылкими страстями своей паствой твердой, властной рукой, внушая к себе уважение, смешанное со страхом⁵³.

Выслушав от настоятелей монастырей донесение о прискорбном положении вещей в подведомственных им обитателях, Кирилл обещал им принять со своей стороны меры к прекращению беспорядков. Приближался праздник Пасхи 429 года; александрийские епископы имели обыкновение публиковать в это время года пасхальные окружные послания и другие религиозные на ставления для употребления в своей епархии. По этому случаю патриарх обещал заняться специально положением своих монастырей и теми еретическими сочинениями, которые произвели в них смуты. Это была прямая его обязанность, от исполнения которой он не мог уклониться, не изменяя пастырскому своему долгу. Но вместе с тем это был для него драгоценный случай, какой только мог представиться, чтобы вступить в борьбу с константинопольским новатором. Александрийский патриарх давно уже с напряженным вниманием и зорким оком следил за всеми перипетиями религиозного спора, волновавшего константинопольскую церковь, порываясь принять в нем деятельное участие; но сдерживал себя, ожидая благоприятного случая и основательного повода. Такой, вполне законный и нравственно обязательный, повод и дали ему его монахи. Основной мотив, побуждавший Кирилла вступить в борьбу против Нестория, исходил, конечно, из источника чисто религиозного: такой просвещенный и пламенный ревнитель чистоты предания веры мог ли оставаться равнодушным и безучастным зрителем изменений и искажений ее, вносимых и распространяемых с высоты патриаршего престола первенствующей Церкви на Востоке, особенно когда эта порча проникла и в его паству? Но к этой борьбе подталкивали и поджигали его и некоторые другие побуждения низшего порядка, коренившиеся частью в его личном темпераменте, а еще глубже — в тех напряженных и не совсем дружелюбных иерархических отношениях, в каких Александрийская церковь стояла в это время к двум другим главным церквам Востока — Константинопольской и Антиохийской.

Вопервых, что касается отношений Александрийской церкви к Антиохийской, то между ними с давних пор существовало взаимное соперничество, восходившее к самой колыбели христианства. Обладая важными, но различными преимуществами и заслугами, они ревновали одна к другой, каждая стремясь занять первенствующее место на христианском Востоке, подобно тому как церковь Римская с общего согласия занимала первое место на христианском Западе. Антиохия высоко ценила и ставила на вид двойное апостольское происхождение свое от двух главнейших проповедников христианства — Петра и Павла, важное значение свое как церковной митрополии обширной сирийской епархии, равно как и высокий ранг свой в гражданском порядке, как столицы Востока. Этим правом и претензиям на особенное уважение Александрия, со своей стороны, противопоставляла другие, не менее значительные, права и претензии: славу своих школ, создавших науку христианского богословия, умственное превосходство своих ученых богословов, которым удивлялся весь мир, и, наконец, первенствующую роль своих патриархов в разъяснении и решении богословских вопросов при религиозных спорах. Этот давнишний спор между ними о первенстве, правда, был разрешен Никейским Собором, в сделанном им распределении епископских престолов, в пользу Александрии; но с тех пор возникли другие причины ревности, которые прибавили к прежнему соперничеству их новую горечь. За последнее столетие Антиохийская церковь высоко поднялась в общественном мнении через свои школы красноречия; знаменитые ораторы и великие христианские писатели этого времени, Василий Великий, два Григория, Иоанн Златоуст и, наконец, Несторий, принадлежали к Сирии. Эта церковная область не без основания могла хвалиться, что в IV и V веке она доставила Церкви самых знаменитых епископов и заместила своими сынами самые славные епископские престолы, между тем как александрийцам, чтобы показать себя, нужны были Вселенские Соборы или догматические споры. Это принижениеглубоко уязвляло их гордость, и они рады были иметь возможность уличить в ереси какиелибо мнения и воззрения, содержимые и высназываемые епископами и клиром Сирии. Доказательством этого служит упорное и продолжительное преследование ими Иоанна Златоуста.

Вовторых, такая же, если не более, сильная антипатия господствовала и в отношениях александрийского патриархата к патриархату константинопольскому. Главной причиной этой неприязни было то, что Константинопольская церковь, несмотря на то что она составлена была из частей восточных митрополий и не имела ни прошлого, ни известности, кроме той, которую имели чужие епископы, управлявшие ею, на втором Вселенском Соборе в 381 году, возведена была на первое место, а Александрийская низведена на второе. Это сделано было по причинам чисто политическим. Новый Рим, устроенный по образцу старого, как резиденция императора, двора и сената, естественно, требовал и церковного устройства такого же, какое было в старом Риме, т.е. церковного первенства в восточной империи. Александрия никак не могла примириться с этим; она горько жаловалась, и эти жалобы ее долго поддерживались и римским епископом, который хотел остаться верным прежней дружбе своей с ней; но Вселенский Собор действовал в этом случае по внушению императора Феодосия 1, и государственные причины превозмогли. Отсюда — продолжительная и упорная неприязнь александрийского патриархата к константинопольскому, которая не раз будет замечена в на ших рассказах. Всякий раз, как только архиепископ Константинопольский подвергался нападению, в поражающей его руке можно было наверное открыть руку архиепископа александрийского. Зато и в словаре раздраженного Константинополя александрийский патриарх не имел другого имени, кроме имени Египтянина, — и это слово говорило все.

Поэтому Кирилл с особенным рвением ухватился за представившийся ему случай померяться со своим собратом Несторием, который был вдвойне ему противен: и как архиепископ Константинополя, и как сын церкви Антиохийской, — и дал себе слово, что как только наложит на него руку, не выпустит его, пока не убьет юридически. Но так как он знал, что Несторий был очень силен при дворе и находился под покровительством лично императора, то не отважился действовать против него иначе, как с крайней осторожностью. Тактика его состояла в том, чтобы представиться вызванным и вынужденным вступить в борьбу против своего личного желания мира. Воспользовавшись жалобной просьбой к нему настоятелей монастырей верхнего Египта, чтобы начать борьбу против Нестория, он открыл ее пастырским посланием к своим монастырям, носившем заглавие: "Письмо к пустынникам Египта"⁵⁴, в котором, объясняя тайну Воплощения, он предостерегал их от увлечения известными еретическими сочинениями, наводнившими их обители, приводил разные места из этих сочинений и опровергал проповедуемое в них учение, не называя, однако, автора их, Нестория, по имени. Распространенное на Востоке в таком же множестве экземпляров, как и беседы Нестория, письмо это естественно дошло и до Константинополя и попало в руки Нестория. Несторий оскорбился им. "Вот неосновательное нападение на меня, которого я вовсе не заслужил", — сказал он комуто, кто не замедлил передать это Кириллу. Кирилл имел чем оправдаться перед Несторием, и в письме своем к нему, наполовину защитительном, наполовину наступательном, счел нужным открыто объясниться с разгневанным сослужителем своим. "Некоторые достопочтенные и заслуживающие доверия мужи, — писал он, — говорили мне, что благочестие твое в великом негодовании на меня; и что виною этой ненависти и озлобления ко мне послужило письмо, писанное мною к святым монахам. Я удивляюсь, что благочестие твое не потрудилось рассмотреть этого дела тщательнее. Смущение в вере произошло совсем не от этого письма моего, а от некоторых поучений, сказанных твоим благочестием или кем другим. Когда эти поучения, содержащие явно превратное учение, стали всюду ходить по рукам и возмущать чистоту веры, то мы обязаны были употребить все средства к тому, чтобы исправить заблуждения и возвратить к истине обольщенных мыслями чуждыми истины. Могли ли мы молчать, видя, как святая вера наша извращается и искажается, когда мы и постав лены на то, чтобы говорить, что должно? Если же повод к смущениям в Церкви подало твое благочестие, то справедливо ли винить в этом другого? Зачем же благочестие твое ненавидит и поносит меня? Не лучше ли было бы тебе исправить свои слова, дабы прекратить соблазн во вселенном? Если слово и излилось из уст и, положим, распространилось уже в народе, этому еще можно помочь исправлением слова. Будь уверен, что самое лучшее дело с твоей стороны в настоящем случае было бы сказать соблазняющимся новое слово и назвать святую Деву Богородицею. Если же это не будет сделано, — присовокупил он в заключение своего письма внушительно угрожающим тоном, — то знай, что за веру во Христа мы готовы все претерпеть, подвергнуться узам и самой смерти"⁵⁵.

Прочитав это письмо, Несторий обиделся и вовсе не хотел былс отвечать на него; но александрийский пресвитер Лампион, доставивший ему это письмо, так настоятельно просил его сделать это во имя религиозного мира, что не счел возможным уклониться от этого. До мира, однако же, было далеко; Несторий в ответном письме своем был сух и горд. "Нет добродетели выше христианской кротости; она одна только и заставила меня в настоящее время послать это письмо. Хотя твоим благочестием по отношению ко мне многое сделано не по братской любви, чтобы не сказать более, но несмотря на то, мы пишем это письмо в духе терпения и любви. Опыт покажет, — прибавил он, — какой плод выйдет для нас из этого"⁵⁶. Такой ответ мало располагал к обмену письмами; но оба противника выступили на арену и, раз скрестивши шпаги, уже не выпускали более из виду друг друга.

С обнародованием и распространением Кириллова "письма к пустынникам", полемика несториан против традиционного учения Церкви становится деятельнее, резче и наглее. Глава их не стал опровергать это письмо собственноручно; он поручил написать опровержение его одному своему пресвитеру по имени Фотий, и тот написал его очень колко; а сам лично занялся делом большей важности. Опасаясь, как бы противники его не поспешили выставить его учение перед римским патриархом Целестином в невыгодном свете, он решился предупредить их, и изложил ему положение дел в Константинополе в одном своем письме, которое послал к нему вместе со своими беседами. Письмо это довольно хорошо резюмирует все средства нападения, которые употребляла его партия против сторонников церковного предания.

"У некоторых людей в нашем городе, — писал он к Целестину, — мы заметили немаловажную порчу правого учения веры и каждодневно стараемся уврачевать этих больных, то кротостью, то строгостью. А болезньто их очень серьезна: она близка к гнили апполинариева и ариева учения. Говоря о вочеловечении Господа, эти люди допускают какоето сорастворение и смешение (естеств); одни по невежеству, а другие по еретическому лжеучению, давно в них таившемуся, они открыто богохульствуют, что Бог Слово, единосущный Отцу, получил начало свое от Христородицы Девы, как бы приняв от нее бытие свое, — что, быв образован в ней вместе со своим храмом, Он и погребен был вместе с плотию своею; — короче скажу: что и Божество Единородного началось вместе с плотию, и вместе с плотию умирало. А по воскресении оно опять сорастворилось с плотию, причем плоть, воссоединившаяся с Божеством, не осталась той же, а сделалась Божественною, получив обожение в самом Слове... Они и Деву Христородицу с какойто дерзостью не страшатся называть Богородицею, тогда как святые отцы никейские сказали только, что Господь наш Иисус Христос воплотился от Духа Святого и Марии Девы. Я не говорю уже о словах Писания, которое называет ее всегда матерью Христа, а не Бога Слова. Сколько споров мы выдержали в борьбе против этого учения, молва, думаю, давно уже известила твое благочестие; она, полагаю, обратила твое внимание и на то, что мы не напрасно подвизались, потому что многие, имевшие превратные понятия, несогласные с нашими, по милости Господа, исправлены нами... Если кто употребляет слово θεοτόχος по отношению к человеческому естеству, родившемуся в соединении с Богом Словом, то мы решительно говорим, что это слово не соответствует тому, что она (Мария) родила; потому что истинная мать должна быть одной природы с тем, кто родился от нее. Впрочем, можно допустить употребление этого слова и по отношению к Деве в том смысле, что храм Бога Слова, нераздельный с Ним, произошел от нее, а отнюдь не в том, чтобы она была матерью Бога Слова; потому что ни одна мать не может родить того, кто был прежде ее"⁵⁷.

Это различение смыслов в слове θεοτόχος воспроизводимо было несторианами в течение спора постоянно. Кирилл писал: "Пусть Несторий назовет Марию Богородицею, и я открою ему братские объятия"⁵⁸. Несторий соглашался наконец и на это название, но соединил с ним свой особенный смысл: Мария Дева, по его учению, может быть называема и матерью Божиею, но только в том отношении, что она родила не просто человека, а человека соединенного с Богом, и по причине этого соединения именуемого также Богом, — что из ее утробы, вместе с рожденным от нее человеком, изошел сочетавший с ним Бога; но отнюдь не в том, что она родила непосредственно Самого Бога — Слова. "Я не отнимаю у Марии Девы славы, — говорил он в одной беседе своей к народу, — знаю, напротив, что достойна всякого почитания та, которая приняла в себя Бога, через которую явился или изошел в мир Бог всяческих. Но (я не доверяю рукописаниям вашим) как вы поняли слово: изошел (προήλύεν)? Помоему, это не то же, что — родился; я не так скоро забываю себя. Что Бог Слово изошел от Христородицы Девы, этому я научился из Божественного писания; а что Бог родился от нее, это| му Писание нигде не учит"... "Ибо иное дело явиться в мир вместе с рожденным, и иное — родиться"⁵⁹. И в другом месте: "И сущего по плоти Христа, родившегося от Девы Марии, мы именуем Богом, но только по причине сопряжения его с Богом, дабы; никто не упрекнул нас в обожении человека". "Не само по себе есть Бог то, что образовалось в утробе Девы, не само по себе — Бог то, что создано Духом, не само по себе — Бог то, что положено во гроб: ибо в таком случае мы были бы явными человекопоклонниками и мертвопоклонниками. Но как в восприятом (человеке) обитал Бог, так и восприятый, как соединенный с восприявшим (Богом), от восприявшего именуется также Богом"⁶⁰. "Тело Иисуса Христа, — писал еше Несторий, — конечно, есть храм Божества его, соединенный с Божеством высоким, Божественным союзом; но приписывать самому Божеству качество тела, с ним соединенного, каковы рождение, страдание, смерть, есть такое неправильное мнение, какое может принять только или ум язычников, или ум зараженный учением сумасбродного Аполпинария, Ария и других какихлибо еретиков, еще далее их заблудившихся от истины"⁶¹. В соединении естеств, Божеского и человеческого, в лице Иисуса Христа, сына Марии Девы, Несторий видел и признавал соединение только чисто нравственное, а не реальное, единение различных по существу лиц в произволении и чести; поэтому и выражал его таким словом (συνάφεια), которое означало больше сочетание, содружество, чем истинное единство (ένωσις). Вследствие этого, вместо того чтобы называть Марию Деву матерью Бога или матерью человека, он считал лучшим именовать ее матерью Христа, Христородицею (Χριστοτόχος), потому что Христос совмещает в себе оба естества, божеское и человеческое; а наименование — θεοτόχος оставил одному Богу Отцу⁶².

Эти доводы, постоянно повторяемые и развиваемые несторианами, казались правдоподобными и, как видно из письма Нестория к Целестину, не оставались бездейственными. Чтобы отнять у них обольстительную силу и положить предел дальнейшему распространению соблазна, Кирилл не оставил их без ответа, изложив учение веры о тайне Воплощения в его истинном свете. Это сделал он в одном довольно пространном письме, которое известно было в древности под названием "второго письма" к Несторию, или тома, так как это был полный трактат о Воплощении. Оно появилось на свет в начале февраля 430 года⁶³ и считается самым лучшим произведением Кирилла, в котором достоинства и недостатки его, как писателя, выступают во всей силе. Слог этого письма сух, чужд всяких прикрас и изящества, и автор его, мало заботясь о риторической отделке фраз, все внимание свое сосредоточивает на точности выражений и логической силе доказательств; но тесно сомкнутая и строго последовательная аргументация его захватывает ум читателя и увлекает его к последнему своему выводу; обширная ученость, глубокое знание отцов и Писания приходят на помощь к логике ума и подкрепляют основательность умозаключений авторитетом высшего порядка⁶⁴, С этого времени второе письмо Кирилла к Несторию заняло первенствующее место в споре, и мы увидим впоследствии, что на него будут ссылаться на Соборах как на документ, имеющий каионическое значение.

Кирилл в этом письме своем, как и в других сочинениях своих является человеком предания. Он берет общепринятое Церковью толкование тайны Воплощения, изложенное в Никейском Символе веры, вдумывается в точный смысл этого изложения и развивает из него целое, связное и строго последовательное учение Основные положения его учения таковы: "Веруя и исповедуя со святым и великим Собором отцов, что единородный Сын Божий рожденный от существа Его, ради нашего спасения сошел с небес, воплотился и вочеловечился.., мы признаем и различаем во едином Господе нашем Иисусе Христе двоякое естество, Божеское и человеческое, неслиянно и непреложно соединенные между собой в единстве Его ипостаси, а вместе с тем и двоякое рождение: вечное — от Бога Отца и временное — от Девы Марии, являющие нам единого Сына Божия". "Когда мы говорим, что Бог Слово воплотился и вочеловечился, то мы не представляем при этом, что естество Слова, изменившись, стало плотью, или что оно преложилось в целого человека, состоящего из души и тела; но утверждаем, что Слово, соединив с собою в единстве лица тело, одушевленное разумной душой, неизверенно и непостижимо для ума нашего стало человеком, не переставая быть Богом. Таким же образом, когда мы говорим, что сущий и рожденный от Отца прежде веков по плоти родился и от жены, то мы понимаем это отнюдь не так, как бы Божественное естество Его приняло начало бытия в святой Деве, и не так, как бы Он после рождения от Отца имел нужду родиться еще от нее, — говорить так бьщо бы безрассудно и легкомысленно; но так как Он ради нас и ради нашего спасения родился от жены, соединив с собою в свою ипостась естество человеческое, то поэтому и говорится, что Он родился плотью. Это мы понимаем не так, что прежде родился от святой Девы простой человек, на которого после сошло Слово, на так, что само Слово, непосредственно соединившись с плотью в утробе Девы, родилось от нее по плоти, усвоив себе плоть, с которой родилось". "Таковым же мы исповедуем Его и в страдании, и в смерти, и воскресении. Мы не говорим, что Слово Бога по своему Божественному естеству подвергалось страданиям, потому что Божественное естество, как бестелесное, непричастно страданиям; но так как страданиям этим подверглось Его собственное тело, то поэтому и говорим, что Слово Божие пострадало за нас плотью. Таким же образом мы постигаем и смерть Его: Слово Божие само в себе по естеству своему бессмертно, нетленно, есть сама жизнь и сила животворящая; но так как Его собственное тело вкусило за всех нас смерть, то и говорим, что Оно претерпело за нас смерть. Точно также мы мыслим, когда относим к Нему же и воскресение Его тела. Таким образом мы исповедуем и почитаем Христа единым и нераздельным; мы не говорим, что поклоняемся в Нем Богу Слову вместе с человеком, опасаясь, чтобы со словом вместе не возникло в нашем уме представление о раздельности лиц, но поклоняемся одному и тому же лицу, потому что тело Бога Слова не есть какоелибо особое, отдельное от Него существо, а Его собственное, ипостасносоединенное с Ним тело".

"Если бы мы стали отвергать это ипостасное соединение во Христе двух естеств, как чтото непонятное и странное, то должны были бы признать в Нем двух сынов, и одного из них называть собственно человеком, удостоенным звания Сына Божия, а другого — собственно Словом Бога, как имеющего имя и достоинство сыновства по естеству своему. Но правое учение веры признает и исповедует единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, а не двух сынов. Оно нисколько не поддерживается и тем, что некоторые считают за лучшее допустить соединение лиц, потому что Писание говорит, что Слово плоть бысть, т.е. усвоило себе человеческое наше тело и от жены родилось человеком, а не то, что Оно соединило с собою в лице человека... Таково учение правой веры, повсюду исповедуемое. Поэтому святые отцы дерзновенно говорили, что святая Дева есть Богородица, не потому, что естество Слова или Божество Его началось по бытию от святой Девы, но потому, что от нее родилось одушевленное, разумное, душою святое тело, с которым ипостасно соединилось Слово и таким образом родилось от нее по плоти"⁶⁵. Таково в существенных чертах учение Кирилла, изложенное в рассматриваемом письме к Несторию.

Одновременно с этим письмом к Несторию Кирилл писал членам своего клира, жившим в Константинополе по делам Александрийской церкви⁶⁶, разоблачая перед ними все те, приводившие их в смущение, злоухищренные извороты мысли, к каким устной и письменной полемике прибегали несториане для того, чтобы свое неправое учение представить согласным с верой святых отцов Никейского Собора, а учение своих противников, и Кирилла в особенности, несогласным. Упомянув, между прочим, о двух полемических сочинениях несториан, посланных ими к мученику дьякону Вуфе, заботливо принимавшему участие в делах| Церкви,—из коих одно написано было против "письма Кирилла к пустынникам", а другое "против тех, которые в учении о соединении естеств во Христе или унижают Божество Единородного, или боготворят человечество", — Кирилл писал: "Противники наши укоряют нас, будто мы учим и утверждаем, что вечное и непри| частное страданиям Божественное естество Слова родилось от Девы и пострадало. Но никто не доходил еще до такого безрассудства. Мы говорим и учим со святым Собором, что родилось от Девы и страдало само Слово, от которого все получило бытие, но родилось и страдало плотью, а не Божеством. Мы говорим, что само Слово страдало, когда страдало Его тело, в таком точно смысле, в каком говорим о человеке, что страдает душа его, когда страдает только тело ее, так как она сама в себе, по естеству своему, не подлежит телесным страданиям. Скрытая мысль противников наших — представить два естества во Иисусе Христе не только различными, но и отдельными, самостоятельно в виде двух лиц существующими, и таким образом — признать во едином Господе двух Христов и двух Сынов, из которых один есть только человек, а другой есть только Бог, и допустить в Нем только сочетание лиц (различных), а не соединение естеств (в одном лице); от этогото они так и цветисты на словах, так и искусны не пщевати вины о грехах"⁶⁷.

Константинопольский патриарх, так сильно изобличенный Кириллом в искажении правого учения веры, попробовал ускользнуть из могучих рук своего противника одним вероломным ударом, который, по его расчету, должен был лишить его навсегда возможности вредить ему. Незадолго перед тем в имперский город прибыла толпа египетских авантюристов с жалобой к императору на жестокие обиды и насилия, причиненные им александрийским патриархом. Трое из этих египтян, наиболее важные, назывались: Херемон, Виктор и Софроний—слуга известного Флавиана, прозванного банкротом; в числе их находился даже пресвитер. Все это были люди, в сущности, далеко не почтенные, и апокрисиарий или поверенный Кирилла, заведовавший его делами в Константинополе, дал о них такие сведения, которые наперед заставляли отступиться от них всякого защитника и покровителя, который не имел интереса воспользоваться ими как орудием для достижения личных своих целей. Он выставил их как отъявленных негодяев, готовых на всякое зло⁶⁸, как людей самых дурных нравов и всеми презираемых в городе: один из них обнажил меч на свою мать; другой притеснял и обкрадывал увечных и бедных, — вероятно, в какойнибудь богадельне; третий, в соучастии со служанкой, похитил деньги у другого; четвертый опозорил своего епископа, — это, конечно, пресвитер. Так говорил о них апокрисиарий⁶⁹; но сами эти люди говорили о себе, конечно, совсем иное, выставляя себя невинными жертвами сребролюбия и деспотизма своего епископа, — и они умели убедить в истине своих слов тех, кто хотел их слушать. Несторий не поколебался принять их под свое покровительство; он представил их городским судьям и другим сановным отцам, рекомендовал вниманию самого императора и принял даже в епископский свой дом, где и показывал их всякому приходящему. Здесьто, надо полагать, в виду этих невинных жертв тирании Египтянина, громко произносились, а затем разносились и по всему городу, те в высшей степени оскорбительные и злобные речи об александрийском патриархе, его управлении и характере, о коих упоминал Кирилл в своем письме к Несторию⁷⁰.

Император, предубежденный против Кирилла Несторием и царедворцами, находил это дело настолько важным, что полагал нужным вызвать александрийского патриарха в Константинополь для ответа перед светскими судьями. Несторий же, напротив, высказывался и стоял за суд церковный на том основании, что один. принесших жалобу на Кирилла был пресвитер, и что все они были судимы и осуждены на церковном судилище. В этом последнем случае, рассчитывал Несторий, председательство на суде должно бы было по праву принадлежать ему самому, а он уж, конечно, не был бы снисходителен. Когда эти вещи переданы были Кириллу александрийскими клириками, жившими в Константинополе⁷¹, то он немедленно написал императору прошение, в котором решительно отклонял суд над собой Нестория, как своего личного врага, но изъявлял полную готовность явиться на суд, составленный из главных епископов Востока или сановников вполне беспристрастных⁷². Это поставило императора в затруднение, а Феодосии не любил затруднений; он колебался, раздумывал, совещался — и отложил все это дело в долгий ящик, где оно без дальнейшего движения совсем заглохло.

Между тем богословский спор продолжал идти своим порядком. В ответе на второе письмо Кирилла к Несторию, излагавшее правое учение Церкви о Воплощении и обличавшее Нестория в непонимании и искажении этого учения, константинопольский патриарх со своей стороны послал Кириллу довольно про ] странное письмо, в котором, изъяснив учение св. отцов Никейского Собора о Воплощении со своей точки зрения, в свою очередь обличал Кирилла в непонимании точного смысла этого учения и логических противоречиях самому себе⁷³. От начала и до конца письмо это написано таким гордым, полупрезрительным тоном, который вовсе не приличествовал Несторию в отношении к Кириллу. Кирилл хорошо понимал, что вся эта гордая и высокомерная осанка Нестория держится главным образом на расположении к нему императора и его двора. Чтобы хотя бы немного поколебать эту опору под ногами Нестория, Кирилл отправил к императору мемуары или записку о вере — περί πίστεω? προσφωνητιχός, в которой, изложив различные неправые мнения о лице Иисуса Христа, возмущавшие мир Церкви, а в том числе и новое учение, проповедуемое Несторием, в форме выдержек из его сочинений, не называя его, однако, по имени, доказывал явную неправоту его и несогласие с учением Слова Божия, призывая императора содержать и охранять святую истину веры отцов, как основание мира и благоденствия государства, в неизменной чистоте и положить конец религиозным смутам, возмущающим Константинопольскую церковь⁷⁴. Но, не довольствуясь этим, он в то же время послал другой мемуар о том же предмете "царственным девам", т.е. Пульхерии и ее сестрам, — мемуар, значительно отличающийся от первого и содержанием, и формой, полный многочисленных цитат из отеческих творений, сопровождаемых учеными комментариями их⁷⁵. Этот второй мемуар, видимо, написан был в ином духе, чем первый, и невольно заставлял предполагать в составителе его гораздо большее уважение к правоверию и богословскому знанию тех особ, к коим он был адресован. Это различие в характере, содержании и форме мемуаров не ускользнуло от внимания Феодосия, задело его самолюбие и возбудило сильное раздражение. "Что бы это была за причина, —думал он, — что Кирилл иное пишет мне — императору и иное сестре моей Пульхерии, так как если бы он знал о разномыслии между нами? Если он ничего не знал об этом разномыслии, то зачем же поступал так, как если бы хотел, чтобы оно возникло между нами? Если же знал, то дело ли это священника — шпионить за семейством своих государей, чтобы сеять в нем раздор?" Так думал и говорил Феодосии, и в гневе своем повторял всем окружавшим его, что александрийский патриарх смутник, дерзкий и злой человек, что он — Феодосии — даст ему хорошо почувствовать за это. Мы увидим, что гнев его на Кирилла действительно был продолжителен и упорен...

Итак, в константинопольском дворце Несторий торжествовал; Далеко не так посчастливилось ему в Риме у епископа вечного города. Мы уже говорили, что он воспользовался посылкою своих бесед к папе Целестину, чтобы объяснить ему посвоему ту борьбу, которую он вел в Константинополе, и то учение, которому хотел дать перевес. Но папа Целестин, поглощенный делами Запада, не мог в скором времени ответить на его письма⁷⁴, "так как их надобно было перевести на латинский язык, а это дело, по причине витиеватого их изложения, делалось не скоро"⁷⁵. Он не принял еще ничьей стороны, когда через дьякона Посидония получил послание от Кирилла, в котором александрийский патриарх излагал ему настоящее состояние религиозных дел в Константинополе со своей точки зрения, представляя его в самом плачевном виде. "До настоящего времени, — писал он Целестину, — я молчал и ни к твоему благочестию, ни к другому комулибо из наших сослужителей, ничего не писал о нынешнем правителе Константинопольской церкви, думая, что поспешность в таком деле заслужит неодобрение; но так как зло достигло уже крайней степени, то я почел за непременную обязанность не молчать больше и, следуя давнему обычаю церквей входить в сношение с твоим благочестием, написать тебе обстоятельно о произошедших смутах в Церкви от проповедуемого им странного и нелепого вымысла, — я не хочу назвать его учением, противного апостольской и евангельской вере, которую отцы сохранили в точности и передали нам как многоценную жемчужину... Дело дошло до того, что в настоящее время константинопольский народ уже не бывает более при соборных молитвословиях вместе со своим епископом, кроме немногих, легкомысленных или льстецов; почти все монастыри и их архимандриты, равно как и многие из членов сената, не бывают более при богослужениях, им совершаемых, боясь, чтобы вера их не сделалась неправой оттого превратного учения, которое он и его клевреты, пришедшие с ним из Антиохии, разглашают... Признаюсь, что я, как только узнал о его учении, соборной грамотой хотел было известить его, что мы не можем входить в общение с тем, кто проповедует такое противохристианское учение; но я этого; не сделал. Рассудив, что поскользающимся надобно подать руку для поддержания их и упавших надобно поднять, как братьев, я в письме своем к нему советовал ему побратски отстать от нечестивого учения своего; когда же от этого не получил никакой пользы, то написал к нему и другое послание, в котором, кратко изложив учение правой веры, убеждал и заклинал его Богом сообразно с тем и мыслить, и говорить; но и этим не принес никакой пользы; он и теперь остается таков же, как и прежде, и не перестает говорить превратное... Мы и теперь не хотим открыто прервать наше общение с ним, не сделав наперед сношения с твоим благочестием. Поэтому благоволи письменно изложить мнение свое, должно ли нам еще иметь общение с ним, или прямо объявить, чтобы никто не входил в общение с ним, когда он остается с таким образом мыслей и так учит. Суждение твоего благочестия мы письменно передадим епископам Македонии и всем прочим пастырям восточных церквей, которые, считаю нужным известить тебя, совершенно согласны со мною в учении веры и ждут только слова одобрения от твоего благочестия, чтобы, имея в нем опору и оружие, выступить единодушно и единомышленно на подвиг за правую веру, против которой открылась брань"⁷⁶. Чтобы дать возможность Целестину яснее видеть и основательнее обсудить, чему учит и как мыслит та и другая из борющихся сторон, Кирилл вместе с письмом послал ему как свои собственные, уже опубликованные, сочинения по текущему вопросу, так и часть бесед Нестория⁷⁷. Прочитав это письмо и выслушав от дьякона Посидония подробное и обстоятельное изложение всего хода этого дела, о котором писал Кирилл, римский епископ ясно увидел, как серьезно было положение дел в Константинополе; он велел перевести на латинский язык сочинения обеих сторон⁷⁸, затем созвал Собор из итальянских епископов, чтобы на нем сообща обсудить все это дело и принять надлежащие меры к пресечению дальнейшего распространения смут, возникших в Константинопольской церкви. Это было все, чего желал Кирилл. Он возбудил против врага своего самого грозного противника, а вместе с тем сам лично вошел в милость и благорасположение Римской церкви с того самого момента, как возобновил древний союз Римской церкви с Александрийской, прерванный по его собственной вине и вине предшественника своего Феофила в продолжение четверти века.

Союз церквей Рима и Александрии, основывавшийся на coглашсии в характере и направлении их учений и поддерживаемый взаимными услугами, был делом великой важности в истории Церкви. Рим, занятый более практическими делами управления, чем теоретическими исследованиями о предметах веры, охотно принимал догматические решения вопросов веры, исходившие из Александрии. Он охотно также открывал дверь убежища учите лям Александрийской церкви, которые, будучи побеждены в великих богословских битвах, театром коих был Восток, искали себе защиты и поддержки в Риме, — чему свидетель Афанасий, радушно принятый в Риме и мощно поддержанный им в своих правах, и учение его о единосущем, принятое и защищаемое Римом в то время, когда за морем господствовал арианизм. Александрия с удовольствием видела, с какой горячностью Рим защищал ее, когда угрожали ее преимуществам: Римская церковь всегда отказывалась признать правило второго Вселенского Собора, который лишил ее союзницу принадлежавшего ей первенства на Востоке в пользу Константинопольской церкви. За эти добрые услуги и дружбу Рима Александрия платила ему тем, что облегчал епископу вечного города доступ во все дела Востока. Благодаря этой могущественной поддержке, влияние римского престола возросло на Востоке до такой степени, что грозило распространить его господство и на эту вторую половину христианского мира. Итак, со стороны Рима союз его с Александрией состоял в том, чтобы сделать александрийского патриарха первенствующим на Востоке, при условии, чтобы он сам преклонялся перед высшим первенством того, кто уже титуловал себя Вселенским Патриархом. Доброе согласие этих двух церквей нарушено было назад тому двадцать четыре или двадцать пять лет по поводу преследования Иоанна Златоуста. Возмущенный поступками александрийского патриарха Феофила, главного виновника преследования этого великого мужа, папа Иннокентий отлучил его от общения со своей Церковью. Преемники Иннокентия удерживали это отлучение и над Кириллом, не хотевшим вписать в диптихи имя мученика, палачом которого был его дядя. Дела оставались в таком положении, и все сношения Александрии с Римом были прерваны, пока Кирилл, видя там и сям поднимающиеся вокруг него бури, не пожалел об изолированном своем положении. Он тотчас прекратил его когда в один прекрасный день решился внести в свои диптихи имя Златоуста, внушавшее ему такой ужас: это значило, что он изъявляет покорность Римской церкви и просит ее принять его в общение с собою. Целестин, занимавший в это время престол св. Петра, с радостью принял кающегося патриарха, и пастыреначальники двух церквей послали друг другу поцелуй мира с той горячностью чувства, которая сопровождает восстановление прерванных отношений дружбы.

Впрочем, Кирилл нисколько не сомневался в успехе своем в Риме по делу Нестория и помимо этого. Он был уверен наперед, что Римская церковь, как Церковь предания прежде всего, станет на стороне его, как учителя традиционной веры, вступившего в борьбу с опасными новшествами. И он не обманулся: его приняли в Риме самым сочувственным образом, его учение и образ действий по отношению к Несторию вполне одобрили, и как бы в доказательство этого полного доверия к нему, папа уполномочивал его действовать впредь от имени не одной только Александрийской, но и Римской, церкви в качестве своего местоблюстителя. Кирилл мог теперь поспорить силой и влиянием с Несторием; если этот последний имел на своей стороне императора Востока, то Кирилл — Римского Папу, а в случае нужды и императора Запада, который, конечно, не отказался бы поддержать Римскую церковь в деле касавшемся католической веры. С этого времени религиозная борьба уже не была, как вначале, борьбой одного влиятельного богослова с другим, патриарха александрийского с патриархом константинопольским; поле борьбы расширилось вместе с числом и качеством борцов. Кирилл—местоблюститель папы, говорящий и Действующий от его имени, удвоил свою силу.

Нужно было, не теряя времени, открыть решительную кампанию против Нестория, потому что ересь все более и более Усиливалась в Константинополе, и от поддержки, оказываемой ей императором и двором, можно было опасаться всего худшего. Собравшийся в Риме под председательством папы Целестина Собор итальянских епископов, признав учение Нестория противным вере Римской и Католической церкви⁷⁹, был того мне ния, что для пресечения зла, распространяемого в Церкви ересью, надобно поразить ее быстрым и решительным ударом. Ввиду этого Собор постановил: вопервых, признав первое и второе письмо Кирилла к Несторию за двукратное, формальное вразумление, сделанное ему от лица Церкви, немедленно послать ему от имени Римского Папы, первого епископа христианского мира, и александрийского патриарха, второго епископа Востока, третье и последнее увещание, потребовав от него письменного и клятвенного отречения от ложного своего учения о лице Иисуса Христа и искреннего обещания, что будет исповедывать ту же веру, какую содержит Римская, Александрийская и вся Католическая церковь, под угрозой низложения и отлучения от Церкви; а для этой цели составить краткое и точное изложение, по пунктам, как того, во что должно верить, так и того, во что не должно верить, — нечто вроде богословского ультиматума; вовторых, назначить ему определенный, кратчайший срок, в течение которого должно быть исполнено им это требование, и именно десятидневный, со дня предъявления ему этого постадавления. Если же он к этому определенному сроку не отречется письменно от нечестивого своего учения, то признать его лишенным епископского сана, а в случае упорства, и отлученным, от Церкви. Таков был план битвы, составленный в Риме. Так как сам папа Целестин, за дальностью расстояния от поля действия, не мог лично следить за ходом дела, то привести в исполнение этот план он поручил Кириллу, как испытанному и мужественному борцу за истину веры против ереси, уполномочив его действовать силой и властью римского престола, в качестве своего местоблюстителя⁸⁰, — о чем немедленно и уведомил его через александрийского дьякона, Посидония, формальным письмом, датированным 11го августа 430 г., с приложением к нему подлинного акта соборного определения и двух других писем своих, одного — к Несторию, а другого к константинопольскому клиру и народу, для передачи их по адресу. Одновременно он оповестил об этом особыми письмами, отправленным с тем же Посидонием, и важнейших епископов Востока: Иоанна Антиохийского, Ювеналия Иерусалимского, Руфа Фессалоникийского и Флавиана Филиппийского⁸¹.

Важное значение, которое придавала Кириллу возложенная на него Римом миссия, еще выше подняла, и без того высоко стоявший, уровень его самочувствия. Один церковный историк говорит, что он возложил на свою голову митру, похожую на ту, какую носили римские первосвященники, и велел титуловать себя вселенским судьей, каковым титулом часто величали себя после него и преемники его, епископы александрийские. Какова бы ни была действительность этого частного факта, упомянутого в первый раз одним греческим компилятором XIV века, общий факт увеличения если не действительного авторитета, то притязаний александрийского патриарха вследствие тесного союза его с Римом не подлежит сомнению.

Но вместе с приливом новых сил, возвысивших уровень самочувствия александрийского патриарха, еще более увеличилась стремительность и сила его деятельности. Несколько недель тому назад Кирилл писал жившим в Константинополе александрийским своим клирикам, в успокоение выраженных ими тревожных опасений за безопасность его личности: "Будьте спокойны и мужественны; я не дам, говоря словами Писания, сна очам моим, и веждам моим дремания, и покоя членам моим, доколе не совершу подвига за спасение веры"⁸². Теперь он на самом деле выполнял эти слова, действуя неусыпно и неутомимо. Первым делом его⁸³ по получению писем от папы Целестина было — немедленно заняться формулированием тех главных пунктов учения о лице Иисуса Христа, которые по определению Римского Собора надлежало послать к Несторию, в качестве ультиматума, с требованием от него письменного и клятвенного признания их. Окончив этот важный формальный труд, состоящий из 12ти отдельных сложных предложений, в обиходе носивших название глав или членов веры, из которых каждое, выражая одной стороной своей неправильное или еретическое мнение (извлеченное из сочинений Нестория), а другой исправляющее его учение православное, оканчивалось анафемой, — от чего все они в обиходном употреблении назывались анафематами (άναύεμάτα) — Кирилл, чтобы прикрыть личную свою ответственность за его составление, представил его на рассмотрение Собору египетских епископов, который и одобрил его. Представлял ли он его на рассмотрение и самому папе Целестину или Собору итальянских епископов, неизвестно, но римский епископ; во всяком случае, дал александрийскому патриарху полное и неограничейное право говорить и действовать от его имени, чем Кирилл и не замедлил воспользоваться.

Это было грозное стенобитное орудие атаки, которым должна была начаться решительная битва против ереси. Но coкрушительные удары громовых проклятий, раздавшиеся из него, как увидим впоследствии, произвели в христианском мире потрясение, почти равнявшееся потрясению произведенному самой ересью, на сокрушение которой оно было изготовлено. Оно осуждало на смерть и предавало анафеме учение Нестория, как еретическое; но вышло так, что почти целая половина христианского Востока осуждала и предавала его самого проклятию, как изобретение ума не правомыслящего. Причина этого была в том, что Кирилл, формируя учение веры о лице Иисуса Христа, чтобы отклониться от направления мысли, в крайнем развитии своем ведущего к учению Павла Самосатского и Фотина, через преувеличение самостоятельного значения во Иисусе Христе человеческого естества Его, казалось более, чем нужно, склонялся в сторону противоположного направления, ведущего к аполлинаризму, через преувеличение значения Божественного естества, и таким образом, хотя он был самый искусный богослов своего века, не сумел, повидимому, твердо и неуклонно держась середины, пройти между этими двумя подводными камнями⁸⁴.

Так верно то, как он сам писал несколько месяцев тому назад в письме к Несторию⁸⁵, что в вопросе столь деликатном и даже неразрешимом "и самые тонкие и проницательные умы едва только могут провидеть некое слабое мерцание света, а для умов простых мало изощренных в понимании истины веры все представляется темным".

Каков бы ни оказался впоследствии результат действия этого грозного орудия брани, известного под именем анафематизма Кирилла, но теперь оно было вполне одобрено Поместным Собором египетских епископов и признано целесообразным. Поэтому Кирилл, ни мало не сомневаясь в его силе и годности, спешил привести его в действие. Он немедленно написал и представил Собору послание, адресованное к Несторию от своего имени и от имени всего Собора, как третье и последнее духовное увещание. Послание это, начинаясь Никейским Символом, заключало в себе замечательно точное и строго последовательное изложение учения веры о Воплощении, кратко выраженного в этом Символе, — изложение существенно сходное со вторым письмом Кирилла к Несторию, — и оканчивалось приложенными к нему анафематизмами. Оно самым настоятельным и решительным образом приглашало Нестория, под угрозой исключения из священного чина епископов, искренно и без всякого коварства признать изложенное в нем учение веры о Воплощении, как учение Церкви, а свое собственное нечестивое учение предать анафеме в той самой форме, в какой оно изложено в прилагаемых к нему анафематизмах⁸⁶. Устроивши таким образом дела, Кирилл выбрал из среды египетского епископата четырех лиц, чтобы они отнесли в Константинополь к Несторию это синодальное послание, а вместе с ним и письмо папы Целестина, которое назначало Несторию десятидневный срок для исполнения предъявленных ему требований. Посланные назывались: Феопемт, Даниил, Потамон и Комар. Кроме этих двух главных писем, они имели при себе еще другие письма от папы и его местоблюстителя, адресованные к клиру и народу константинопольскому, равно как и настоятелям монастырей⁸⁷; севши на суда в александрийской гавани, они быстро поплыли к имперскому городу.

IV

Несторий никогда не чувствовал себя более спокойным, как в то время, когда против него устраивалось соединенное нападение Александрии и Рима. Главный противник его, Кирилл, совершенно уронил себя во мнении императора и подпал его гневу, а он, Несторий, в полной милости у императора и силе при его дворе: это представление наполняло его уверенностью: он видел уже близкое торжество своего дела, и радовался ему безмерно. Но надменность его сторонников превосходила даже его собственную надменность они, казалось, поставили себе задачей оскорблять религиозное чувство константинопольского общества, привыкшего к наставлениям другого рода. Некто Дорофей, епископ Маркионополя, горячий не сторианец, простер свою дерзость до того, что во время одного общественного богослужения, на котором присутствовал и сам Несторий, взошел на кафедру и с нее громогласно произнес: анафема тот, кто говорит, что Мария есть матерь Божия, Богородица. Раздраженные такой ужасной выходкой, слушатели подняли сильный крик и с шумом выбежали из храма; а Несторий, сошедши со своего седалища, допустил его к участию в совершении и приобщении Божественных тайн⁸⁸.

Но иногда и сам Несторий производил скандалы. Однажды, когда он, беседуя с народом, довел свою речь до крайностей, один из присутствующих в церкви вскричал: "В море архиепископа" Особенно тяжкое давление производил он на константинопольские монастыри, где монахи, более образованные, чем те, которые жили в пустынях, любили рассуждать о вере и желали иметь отчетливое понятие о том, чему их учили. Некоторые из этих мыслящих монахов явились даже к нему в церковь вместе со своим настоятелем, чтобы попросить у него объяснения темных пунктов его учения касательно Марии Девы, Матери Божией. "Приходите ко мне в aрхиерейский мой дом, — сказал он им,—вы там получите все объяснения, какие только желаете". Они отправились туда на другой день; но вместо объяснений архиепископа нашли там исполнителей епископского правосудия, которые засадили их в тюрьму и там, налжив на них оковы и обнажив, растянули и бичевали толстыми ремнями; затем, продержав немалое время в голоде и оковах, отправили в светский суд как мятежников, дерзнувших оскорбить патриарха в его церкви. Судья потребовал свидетелей; но их не явилось ни одного. Тогда он отослал монахов обратно к их пастырю,—и тот, в досаде, что видит их перед собой освобожденных от суда и наказания, имел настолько низости, что сам своей рукой начал хлестать их по щекам, приговаривая: "Вот вам объяснение мое; оно очень просто: и я думаю, как и вы, что Мария может быть названа Богородицей; но я думаю об этом, как видите, несколько иначе, чем вы"⁸⁹.

Архимандрит, сопровождавший этих несчастных, с которым поступили не менее гнусно и жестоко, был человек не без значения, хотя и простой дьякон. Он все вытерпел без криков и угроз; но на другой день, вместе с другим монахом, отправился во дворец, получил аудиенцию у императора и в поданном прошении изложил Феодосию все те жестокости, которым подверглись он и его монахи от Нестория. "Мы заявляем об этом Вашему Величеству, — присовокупил он, — не потому, что желаем через это отомстить за обиды нам сделанные (Бог тому свидетель!); мы желаем только, чтобы основание христианской нашей веры пребывало непоколебимо, чтобы во святой Церкви Божией восстановлено было единство истинной веры и прекращены были разделения и беспорядки. А для этого есть одно только средство: да повелит Ваше Величество быть здесь святому и Вселенскому Собору, который и порешит самодержавно между истиной и заблуждением"⁹⁰. Слово о Вселенском Соборе показалось императору лучом света и осталось в его памяти.

Не все монахи, однако, были так смиренны, как этот архимандрит Василий, — так звали его, — чтобы так пассивно склонять голову под жезлом своего пастыря, который становился и судьей, и палачом. Один вид его приводил в гнев этих бедных людей, они не могли выносить его присутствия. Однажды, когда он хотел было взойти на хоры одной из их церквей в то время, как в ней проводилась служба, один из монахов остановил его в проходе: "Ступайте вон, — сказал он ему грубо, — еретики не входят сюда!" Архиепископ, избив этого монаха, предал его светским судьям, и, после того как он, по определению суда, подвергнут был публичному бичеванию на всех перекрестках с глашатаем впереди, сослал его в заточение⁹¹. Такие поступки архиепископа, конечно, не привлекали сердец к новому учению, им проповедуемому, но они зна чительно охлаждали рвение противившихся ему, — и патриарх хвастался, что он довольно успешно обращает народ на путь истины.

Между тем как такие и тому подобные вещи совершались в Константинополе, и печальные вести о них распространялись по всему Востоку, в Антиохии получены были из Александрии письма Целестина и Кирилла, уведомлявшие епископов Востока об объявленном патриархами Рима и Александрии походе против константинопольского патриарха. Содержание этих писем, как только оно стало известно, сильно встревожило восточные церкви, и особенно церковь Антиохийскую, которая, считая Нестория сво им сыном, питала к нему нежную материнскую привязанность Что особенно беспокоило восточных друзей Нестория, так это те что он, как видно было из полученных писем, всецело находился в руках Кирилла, непреклонный и решительный характер которого они оценили по достоинству. Собравшиеся в то время случайно в Антиохии настоятели восточных церквей с тревогой спрашивали друг друга, уж не входило ли в расчеты "Египтянина" по поводу одного из сынов Антиохийской церкви скомпрометировать и весь сирийский патриархат. Иоанн, управлявший тогда этим патриархатом, бывший товарищ Нестория по школе, счел своим долгом| предупредить старого своего друга о готовящейся против него коалиции и в письме своем к нему, препровождая к нему копии полученных из Александрии писем, дружески советовал ему прочитать эти письма с полным вниманием к их содержанию, без всякого предубеждения и раздражения, и настоятельно убеждал его, ради мира Церкви Божией, ради чести сирийского патриархата, ради своего собственного спасения, не упорствовать в своем мнении и уступить предъявляемым требованиям. "К чему отстаивать то, чего нельзя отстоять? Зачем силиться без нужды вводить в язык церковный слова новые, смущающие совесть, и изгонять слова вошедшие в употребление и выражающие мысль благочестивую? Наименование Девы Марии Богородицею отнюдь новое; от него не отказывался ни один из церковных учителей; употреблявших его было много и притом знаменитых; а не употреблявшие его не осуждали употреблявших. Если же святые отцы называли Деву Богородицею, как и мы ныне называем ее этим именем, то я не знаю, для чего нам еще приниматься за совершенно ненужную критику этого слова к смущению себя самих и мира церковного: для нас нет никакой опасности говорить и мыслить согласно со знаменитыми учителями Церкви. К тому же, ведь и ты сам, владыко, как мы знаем это через многих общих нам друзей, не устраняешь самого смысла благочестивого верования, выражающегося в этом слове, а не одобряешь одно только словесное выражение его; если же и твой ум мыслит так же, как отцы и учителя Церкви, то для чего же тяготиться открыто сказать благочестивую мысль словом, соответствующим этой мысли, и притом в такое время, когда началось такое волнение от твоих толкований веры? Убеждая тебя к перемене одного слова на другое, мы склоняем тебя не к юношеской изменчивости в мыслях, приносящей бесчестие, а взываем сказать то, о чем и ты, как нам известно, мыслишь согласно со всеми; ты только употребишь для выражения своей мысли слово и имя, составленное св. отцами и употребляемое ими устно и письменно. Кто же станет осуждать тебя за то, что ты будешь говорить то, что думаешь? Напротив, не одобрит ли всякий, когда ты, ради мира во вселенской Церкви, примешь то имя, смысл которого, как мы знаем, признаешь верным? Не настаивай же, в вопросе об одних словах, на своем отдельном мнении, возмущающем мир Церкви; не смущай без всякой нужды совесть братьев своих, отвергая слово, смысл которого признаешь правильным".

"Пересылая тебе при сем копии с полученных мною писем, прощу тебя прочитать их с таким расположением души, чтобы в уме твоем не возникло того самолюбивого раздражения, от которого происходят споры и разногласия. Не сочти это дело маловажным. Всякий человек — дурной судья своих собственных поступков; пригласи к рассмотрению этого дела коголибо из своих Друзей и предоставь им право говорить тебе свободно и безбоязненно не то, что тебе приятно, а то, что они найдут полезные обсудив его внимательно и спокойно, они найдут средство вывести тебя из этого неприятного дела, и что кажется теперь мрачным, станет светлым. Десятидневный срок, назначенный тебе папой для решительного ответа, кажется очень малым; но в сущности, он даже длинен: достаточно и одного дня, даже нескольки: часов, для убеждения в том, что в учении о спасительном для нас воплощении Господа нашего Иисуса Христа всего лучше употреблять слово, уже вошедшее в употребление в Церкви и соответствующее истине рождения его от Девы. Прими же, прошу боголюбивую душу твою, — так заканчивал Иоанн свое письмо, совет мой, предлагаемый с чувством благоговения к Богу и любви к тебе для утверждения мира в Церкви; сделай то, к чему мы убеждаем тебя; не подавай повода упорством в своем мнении внести в Церковь несогласие и разделение. Подумай и рассуди: если и прежде (до получения этих писем) было много недоброжелательных к нам, то сколько явится таких теперь, что будут смело и открыто говорить против нас? Предлагаю тебе этот совет, присовокуплял Иоанн, — не я один, но и все епископы, благорасположенные к тебе, которые были у меня в то время, как доставлены были те неприятные письма. Все они, согретые, как и я, любовью к тебе, просят тебя, владыко, чтобы ты, вникнув в со держание этих писем, сила которых грознее бури, изъявил покорность выраженным в них требованиям; грозная сила их не возмутит и не потревожит, если будем уступчивы, но низринет, если станем противиться ей"⁹².

Несторий был тронут этим чисто отеческим письмом, но не последовал, однако, вполне его совету. В ответе Иоанну, полном почтения, он попрежнему отказывался принять наименование Девы Марии — Матерь Божия, как аполлинаристическое; но в то же время отвергал и противоположное ему наименование матери человека, как уже слишком склоняющееся к учению Павла Самосатского, и предложил свой средний термин христородицы, матери Христа, насчет которого он уже выведывал мнение папы. "Этого выражения, — писал он, — никто не может отрицать, что Мария — мать Христа. А так как Христос, как я исповедую Его, совмещает в себе два естества, Божеское и человеческое, то и слово — матерь Христа или христородица означает вместе и матерь Бога, и матерь человека, не представляясь уже, через исключение того или другого наименования, благоприятствующим ереси Павла Самосатского или Аполлинария"⁹³. Иоанн отверг эту уловку, как это сделал и Целестин. "Слово Христородица, — отвечал он, — вовсе не находится у св. отцов, а еще менее в Писании, и видимо измышлено для того только, чтоб уклониться от принятия термина традиционного и вполне безопасного". Несмотря на свое упорство, Несторий сделал, однако, шаг к уступке, и Иоанн надеялся со временем вполне излечить его, но прибытие посланников Кирилла испортило все дело.

Они прибыли в Константинополь в субботу 6 декабря 430 года и на другой же день отправились в храм св. Софии, где Несторий совершал богослужение со своим клиром, в присутствии почти всех сановников империи и многочисленного собрания народа. Четыре посланника вошли в церковь и, проникнув в нишу, где сидел патриарх, вручили ему двойное послание от патриархов Рима и Александрии, равно как и другие бумаги, которые им было поручено передать ему⁹⁴.Это важное поручение они хотели исполнить торжественно, в церкви, перед всем собравшимся народом. Несторий знал наперед содержание документов, и особенно содержание обоих патриарших посланий. Он принял из рук епископов сверток и назначил им свидание на следующий день в своем епископском доме; в самом деле, здесь, в церкви, было не место и не время входить в неизбежные объяснения. В понедельник депутаты явились в архиерейский дом; но патриарх отказался их видеть и, не дав ответа, велел запереть ворота⁹⁵.

Та же сцена повторилась и на следующий день. Депутаты не Делали никакой насильственной демонстрации, потому ли, что дожидались окончания десятидневного срока, чтобы приступить к низложению, или потому, что император, решившись созвать Вселенский Собор, велел им сказать, что он примет за личную для себя неприятность всякую с их стороны публичную манифестацию и не потерпит ее. Епископы употребили остающееся у них свободное время на посещение главных противников Нестория из митрополитанского клира и архимандритов монастырей, заявляя повсюду, что они предъявили архиепископу угрозу низложения, "И мы непременно произнесем его, в силу власти, которой мы слу жим представителями, если Несторий не отречется от своего учения до указанного ему срока". Все были в напряженном ожидании.

В следующую субботу, 13 декабря, на восьмой день прибытия депутатов в Константинополь, Несторий взошел на кафедру и перед многочисленным собранием народа начал говорить о любви долженствующей быть, между чадами одной и той же веры; он говорил о самом себе, что для сохранения мира и согласия в Церкви он готов принять и выдержать все, что с честью можно выдержать. "Зачем же, — воскликнул он вслед за тем, — я, который люблю только мир, застигнут неумолимым врагом в самом святилище моего соборного храма?" Он не назвал этого врага по имени, но достаточно обозначил его именем "Египтянина". "Да, — продолжал он с увлечением, — Египтянин бросает мне вызов даже среди моих пресвитеров, перед лицом самого моего стада. Он всюду распространяет клеветы, сеет раздор и нападает на меня с золотыми стрелами". Этим Несторий обвинял его в раздаче денег для; подкупа его клира. "Согласие и благосостояние нашей Церкви уязвляет его; цветущий вид ее вызывает у него яростные крики злобы; он ненавистен ему, потому что ему нужны смуты и разделения для утверждения и распространения своего господства. Египтянин, не вечный ли он враг Константинополю и Антиохии?" И оратор напоминал своим слушателям о вражде александрийских епископов против антиохийских, против Мелетия и Флавиана, против самого; Иоанна Златоуста, вызванного также из Антиохийской церкви и бывшего одним из его предшественников в имперском городе. И настоящий спор, возбужденный Египтянином, был, значит, плодом его черной зависти.

"Меня преследуют, — продолжал он, — изза одного только слова θεοτόχο? — Богородица. Ну что ж, я готов, пожалуй, подарить и это слово из любви к миру; я признаю и его, но под условием, чтобы из меня не думали сделать ни арианина, ни аполлинариста, — арианина, заставляя меня унизить Божественное Слово простой твари, и аполлинариста, принуждая меня отрицать человеческое естество в сыне Девы Марии. Есть, однако, одно слово которое могло бы мгновенно прекратить всякие недоразумения и я предлагаю принять его; это слово — матерь Христа, Христородица; оно послужило бы лекарством от всех наших несогласий".

«О, — вскричал он, оканчивая свою речь, — пусть Египтянин придет сюда сам, я не боюсь его; пусть он вступит в состязание со мною в присутствии императора и императриц, и я сумею обратить в ничто его дерзость. Это болезнь египтян — всюду вносить смуту; но пусть они знают, что их вовсе не боятся и что насилие их не может распространиться безнаказанно в этом знаменитом городе, покровительствуемом их императорскими величествами"⁹⁶.

Эта речь Нестория была хорошо принята. Он затронул в сердцах своих слушателей чувствительную струну, указывая на то, что александрийские епископы были всегда ожесточенными врагами епископов Константинополя и Антиохии, преследуя против них одну и ту же цель, — всемирное господство. Но высказанное им признание имени Матери Божией всетаки нашли не довольно точным и категоричным; его просили прибавить еще чтонибудь во имя мира, которого ввиду надменных притязаний египетского патриарха все желали. Снисходя к этому желанию, Несторий произнес на другой день, в воскресенье, несколько дополнительных фраз к своей речи, сказанной накануне.

"Да, братья мои, — сказал он, возвышая голос со ступеней своего седалища, — и я признаю и исповедую, что св. Дева Мария воистину есть матерь Бога и матерь человека. Она матерь Бога, потому что храм Божий, который есть сын ее Иисус, был соединен с Божеством. Значит, и по моему мнению можно законно усвоять ей имя Богородицы "⁹⁷. В сущности можно было бы многое возразить на его объяснение, и его уступка в действительности далеко не была так полна, как это представлялось на первый взгляд. Однако слушатели удовлетворились ею, и в соборе Раздались единодушные рукоплескания. Одни думали, что патриарх действительно возвратился к традиционной вере своей Церкви, и были ему за это признательны. Другие были довольны им за то, что он таким образом потушил войну в самом ее зародыше так как Кирилл написал ему в первом своем письме следующие знаменательные слова: "Исповедуй, что Мария есть Матерь Божия, и всякое несогласие между нами прекратится; и открою тебе братские объятия!"⁹⁸

Таким образом, казалось, все было кончено. Два публичные объяснения Нестория, и в особенности второе, приняты были верными Константинопольской церкви как достаточное доказательство отречения его от своих мнений, и египетские посланники не подавали признаков жизни, когда патриарх возымел несчастную мысль снова выступить на сцену. Он сделал это самым невыгодным для себя образом, потому что если блестящая, живая речь его действовала импонирующим образом на ум слушателей и прикрывала слабость его аргументации, то эта слабость разоблачалась и обнаруживалась во всей наготе своей в его сочинениях. Он захотел опровергнуть те двенадцать членов веры, которые Кирилл предъявил ему как критерий католической веры о тайне Воплощения, и, обращая тезис против своего противника, задался мыслью доказать, что этот мнимый критерий католической веры был не более, как скопление ересей. С той полной самоуверенностью, которая так хорошо его характеризовала, он составил двенадцать контранафемат, противоположных анафематам Кирилла, опровергая, предложение за предложением, те, которые были направлены против него"; потом он раздал его сочинение своим друзьям и врагам. Но если принять во внимание, что даже Кирилл, этот первейший богослов своего времени, не мог составить своих двенадцати членов веры о тайне Воплощения, не навлекая на себя со стороны других богословов, таких же православных, как и он сам, упрека в ереси, то что можно было ожи дать от Нестория, который был менее всего силен в богословии! И действительно, его контранафематизмы кишели заблуждениями до такой степени, что даже и друзья его вынуждены были покинуть его.

Потухший на минуту пожар вспыхнул снова, и со всех сторон послышались громкие требования о созыве Вселенского Собора.

Это было единственное лекарство в том положении, которого сами заинтересованные лица желали с удовольствием. Сам Несторий требовал его один из первых; он думал, что там наверное он восторжествует, не делая тех уступок, к которым его принуждали здесь во имя мира. Он уже с наслаждением представлял себе ораторские битвы, где красноречие его выкажется во всем своем блеске; к тому же он надеялся встретить там своих старых друзей — сирийцев, которые так восторженно рукоплескали ему в храмах Антиохии и сохранили к нему свои симпатии. А это было, на его взгляд, не менее, как полное поражение Кирилла, уничтожение его влияния, а может быть и экскоммуникация.

Одно только беспокоило его, как бы Кирилл не ускользнул от борьбы, — и извещая папу Целестина, что император согласился наконец на созвание Собора, он прибавлял с наивной простотой: "В особенности нужно, чтобы александрийский епископ непременно явился туда искать обвинения, которое его ожидает"¹⁰⁰. Таким же языком он говорил и со своими друзьями. "На Соборе, который мы надеемся иметь, — писал он патриарху Иоанну, — мы устроим все дело без скандала и согласно. Вы должны менее чем ктолибо удивляться высокомерию Египтянина, видев столько примеров его; скоро, если будет угодно Богу, все будут хвалить наш образ действий и он увенчается успехом". Но папа не так смотрел на будущее, и так как он имел в виду одно только спокойствие Церкви, то и желал, чтобы правая вера восторжествовала более мирными средствами. Что касается Кирилла, то он, казалось, был не совсем доволен таким исходом, который расстраивал его ученые маневры и вынуждал начать кампанию снова¹⁰¹.

Наконец явилась и императорская грамота или так называемая на языке римской канцелярии sacra, созывавшая Собор епископов христианского мира на день Пятидесятницы следующего года, в городе Эфесе. Она была написана, по обычаю, от имени обоих императоров¹⁰², так как императорская верховная власть признавалась нераздельной, как и сам народ, которого она считалась полномочной представительцей, оба императора были только Двумя частями одной и той же единицы, и все важные государственные акты, как и законы, были у них общие. Такова была теория власти по государственному устройству Империи. Но в данном случае была и другая причина, по которой созвание Собора исходило от обоих глав римского мира, это то, что оно простиралось на всю Империю, Западную и Восточную. Копии с этой грамоты разосланы были митрополитам всех главных провинций. Она в частности, гласила:

"Что интересы религии и общества, Церкви и государства, находятся в самой тесной и неразрывной связи между собой, и порядок в одной области не может быть нарушен без нарушения его и в другой, так как разногласия в Церкви легко переходят в раздоры и мятежи в государстве¹⁰³.

Что, поэтому, государи, поставленные Богом во главе обществ и назначенные быть средоточиями благочестия и благополучия подданных, обязаны заботиться как о том, так и о другом, преимущественно же о том, чтобы в Церкви Божией было единомыслие веры и совершающие в ней великое служение священства были свободны по жизни от всякого упрека".

Что, помышляя об этом, ввиду смятений, происходящих ныне в Церкви от споров и волнующих страну, императоры признали необходимым созвать епископов всей империи на Собор, несмотря на все свое нежелание утруждать их.

Вследствие этого, митрополитам, как только пройдет будущий праздник Пасхи, необходимо прибыть в Эфес ко дню св. Пятидесятницы; они должны взять с собой из своих округов столько епископов, сколько сочтут нужным, и притом так, чтобы их оставалось достаточное количество и в самом округе для правильногс ведения церковных дел, и не было недостатка в способных и на Соборе. Мы уверены, — прибавляли императоры, оканчивая грамоту, — что каждый из епископов постарается исполнить это по веление; а те, которые не поспешат исполнить его, не будут иметь оправдания ни перед Богом, ни перед нами. Ибо кого призывают на Собор, а он не спешит с готовностью прибыть, у того явно совесть нечиста"¹⁰⁴. Несторий не был назван в грамоте, Кирилл тем более; но упоминание о смятении, произошедшем в Церкви от споров, очевидно, относилось к ним обоим; а слова "совершающие великое служение священства должны быть свободны от всякого упрека", видимо, намекали только на Кирилла, на его поведение в Александрии и процесс, возбужденный против него Софронием с сотоварищами в Константинополе.

Административные инструкции, данные комиту Кандидиану, который должен был представлять Феодосия на Соборе, дополняли священную грамоту. Этими инструкциями предписывалось ему не допускать составления частных собраний, так как результатом этих собраний бывают одни разделения и схизмы, — не открывать заседания Собора до тех пор, пока не соберется достаточное число епископов, чтобы каждая провинция имела своих необходимых представителей, — и как только открыто заседание, не позволять ни одному члену отлучаться из города или возвращаться домой, под страхом быть силой приведенным обратно в собрание; забота об этом возглашалась на городские магистраты. Гражданские чиновники должны были наблюдать за исполнением этих правил и присутствовать при прениях, исключая те случаи, когда дело будет идти о вопросах догматических, так как гражданские власти должны были присутствовать при заседаниях Собора только для поддержания в них дисциплины и порядка. Я останавливаюсь на этих распоряжениях, чтобы показать, какой был регламент Вселенского Собора; я останавливаюсь на этом и потому также, что этот регламент, как увидим впоследствии, большей частью был нарушен.

Императоры объясняли, наконец, почему они выбрали город Эфес местом будущего Собора. "Эфес, — говорили они, — расположен в стране цветущей и плодородной, легко доступной и с моря, и с суши, и в нем можно найти в изобилии все, что требуется для удобств жизни, как из туземных, так и из привозных продуктов¹⁰⁵. Поэтому собравшиеся там епископы могут беспрепятственно заняться исполнением обязанностей своей миссии и довести ее до доброго конца". Это были причины, конечно, хорошие; но были еще и лучшие, которые должны бы были побудить императоров и их советника Нестория выбрать для Собора скорее всякий другой город, чем Эфес, если бы они хоть минуту подумали о существе тех прений, которыми должен был заняться Собор.

Призывные грамоты на Собор были разосланы разным миполитам по обе стороны моря; но западные епископы, задержан ные бедствиями войны с варварами, вовсе не явились на зов. Папа извинился необходимостью личного присутствия среди опасностей своего народа, а также и тем, что ни один римский епископ еще не присутствовал лично на Вселенском Соборе; но он все таки известил, что пришлет туда своих легатов¹⁰⁶. И Африка, бывшая в то время добычей Вандалов, отказалась прислать на Собор своих епископов, подобно Италии и Галлии; один только карфагенский епископ выслал представителем своим одного из дьяконов. Феодосии желал, чтобы на Собор приглашен был и Августин Иппонийский, хотя он и не был митрополитом, из уважения к его высокому уму и авторитету; но пригласительное письмо, посланное к нему, пришло, когда Августина уже не было в живых¹⁰⁷ Результатом отказа столь многих западных епископов прибыть на Собор было то, что Эфесский Собор, предназначавшийся быть Вселенским, в действительности стал почти исключительно Собором восточным.

Особенный случай сохранил нам копию императорской грамоты, адресованную Кириллу, к которой приложено было частное письмо к нему императора, полное упреков и угроз, доказывающее, что гнев сына Аркадия был упорен, — чему, конечно, много содействовал и Несторий постоянными инсинуациями против Кирилла. Феодосии в этом письме своем не преминул припомнить ио той крайней неблагопристойности, какую позволил себе сделать александрийский патриарх, прислав два отдельные мемуара, один — ему, императору с супругою, а другой сестре его Пульхерии; это дело постоянно лежало у него на сердце, потому что глубоко уязвляло богословское самолюбие его и претензию быть самостоятельным и независимым правителем всех дел империи. Нет ничего более горького, презрительного и унижающего, как этс письмо государя ко второму патриарху своей империи. Он расточает ему самые резкие и жестокие упреки в беспокойном стремлении всюду производить смуты и раздоры, чтобы над всем господствовать, и в дерзком злоупотреблении власти и силы, чтобы дать торжество своим мнениям. "Удивительные качества в священнике и способы действия в служении слову истины! Всякому известно, что истинное учение благочестия получает твердость не от приказаний, а от разумения; оно и сначала определено было для нас не угрозами какоголибо владыки или думающего владычествовать, а совещаниями и рассуждениями св. отцов и свящ. Соборов. Посему ты ныне же должен объяснить нам, почему ты, миновав нас, которые, как тебе известно, очень заботимся о благочестии, и священные лица всех мест, собрание которых одно могло бы удобно разрешить недоумения, возникшие в Церкви, присвоил себе одному право все решать самовластно, — право, принадлежащее только Собору епископов и всему обществу? Как будто учению благочестия более приличны рьяные порывы, чем спокойное и точное исследование, и как будто в деле утверждения его иметь булыную дерзость лучше, чем умеренность. Но, — присовокупляет император, — будь уверен, что мир церковный для нас дорог, и знай, что это тебе мы приписываем церковные смуты, которые так глубоко нас огорчают"¹⁰⁸.

Затем он продолжает в следующих выражениях: "А впрочем, удивляться ли нам тому, что ты, преступая меру власти, нападаешь на церкви и священников, присвоив себе одному то, что принадлежит целой корпорации епископов? Не простер ли ты беспокойный твой нрав и дерзкое твое любопытство даже до жилища твоих государей, чтобы посеять в нем раздор между братом и сестрою? Если ты не знал, что между ними существовало некоторое разногласие, способное быть раздутым, если ты не питал в себе надежды произвести это, то зачем ты, я спрашиваю тебя, иное писал нам и супруге нашей благочестивейшей Августе Евдокии и иное сестре нашей Августе Пульхерии¹⁰⁹. Если бы и существовало между нами некоторое разномыслие, то пронырливо выведывать о том человеку, живущему так далеко от нас, не предосудительно ли это в высшей степени? А если ничего подобного между нами не было, то пытаться производить раздоры — кому это менее всего свойственно, как не лицу священному¹¹⁰. Поистине это могло произойти от одного только беспокойного твоего духа и преступного стремления производить смуты, как в делах церковных, так и в делах царских; всюду вносить раздор, — это самое дорогое твое честолюбие, в этом ты полагаешь всю свою славу".

"Так знай же, каков наш образ мыслей о тебе; но знай и то, что все твои маневры рушатся: Церковь и государство содействием промысла Спасителя нашего Бога и нашим заботливым старанием о мире, как были, так и пребудут соединены союзом мира. Действуя в духе мира, мы даруем прощение и тебе, чтобы ты не имел предлога сказать, что подвергся порицанию от нас, вполне заслуженному тобою, за дело веры и благочестия, защищаемое тобою Это дело веры мы предоставим рассмотрению священного Собо ра и что он решит, то повелим исполнить в точности. Но мы не потерпим, чтобы ктонибудь из участвующих в правлении считал| себя вправе своевольствовать и по самомнению вознамерился освободиться от суда Собора. Этого не будет позволено тому, кто бы и захотел. Наше величество одобрит тех, кто с готовностью поспешит к такому исследованию, но не потерпит того, кто захотел бы; более повелевать, чем излагать свои мнения или совещаться с другими о вопросах веры. Посему ты поступишь благоразумно со своей стороны, если, оставив все оскорбительное для других и возмутительное, добровольно явишься на Собор для исследования вопросных предметов и прибудешь туда к сроку, указанному в нашей грамоте... Это единственное для тебя средство возвратить наше благоволение и доказать нам, что те жестокие и необдуманные действия, которыми ты хотел поддержать твои мнения, не были плодом личной неприязни к комунибудь. Покажи же нам, что ты наконец желаешь поступать законно, но знай, однако, что если бы ты и пожелал сделать иначе, то мы не потерпим этого"¹¹¹.

Из этих последних слов, при сравнении их с письмом Нестория к папе, видно, что и Феодосии смотрел на Кирилла как на виновного, подлежащего суду. Патриарх александрийский должен был дать ответ на Соборе не только за свои мнения, но и за образ действия в поддержании этих мнений, за ту манию все делать самовольно, обо всем судить безапелляционно, наконец, самовластно направлять против сослужителей своих—епископов угрозу низложения и отлучения от Церкви, право которых принадлежит только Собору.

Но не один император имел такое жестокое суждение о Кирил· ле; даже и друзья архиепископа, наиболее преданные ему, страшились той роли, которую он будет играть в ходе дел Собора. Один святой человек, который любил его и славился прямотой сердца и величием духа, Исидор Пелусиот, писал ему: "Предубеждение видит ясно только наполовину, а ненависть совсем слепа, избегай их; прежде чем обвинить когонибудь, рассмотри все дело очами справедливости. Тебя упрекают в желании мстить скорее за личные неприятности, чем за бедствия Церкви. Я слышу, как повторяют с разных сторон: Кирилл—племянник Феофила, он подражает образу действия своего дяди, ожесточенного гонителя Иоанна Златоуста, и ищет, подобно ему, славы в спорах... Заклинаю тебя, как твой отец по летам и как твой сын по сану, прекратить раздоры и ссоры, и не переносить на бессмертное тело Церкви личных оскорблений, которые могут нанести тебе смертные люди"¹¹². Предвидя церковные бури, которых так страшился, этот человек мира писал также и императору, умоляя его прибыть лично на Собор, где его присутствие воспрепятствовало бы собранию епископов, вследствие взрыва пылких страстей, стать предметом посмеяния для язычников. Феодосии не мог этого сделать, — и предчувствие Исидора исполнилось.

Перед отъездом своим в Эфес Кирилл, как местоблюститель папы, хотел посоветоваться с ним насчет того, как следует поступать в отношении к Несторию, если ересиарх, сознав свое заблуждение, попросит у Собора прощения. Сам он был того мнения, что в этом случае не следовало бы принимать во внимание такого вынужденного отречения Нестория от своего лжеучения и надлежало бы, строго держась постановления Римского Собора, смотреть на него как на обвиненного, так как он не хотел добровольно удовлетворить в назначенный срок предъявленных ему в Константинополе требований. Целестин отверг это мнение. "Бог всегда принимает раскаяние грешников, какое бы оно ни было позднее", — отвечал он своему местоблюстителю¹¹³; но случая к прощению не представилось.

Примечания

¹ Cassiod., V, 4.
² Greg. Nazianz., Ер. 1. Athanas., ad Epict — Epiphan. Haeres., 77. - Hieron., Ep. 13 et passim. — Theodoret, V, 3. - Socr., II, 46.
³ Concil., III, epistol. Celestini.
⁴ Sisinnius a negociis et rerum actionibus abhorrens. Niceph., XIV, 30.
⁵ Смотри том моих рассказов из Римской истории, озаглавленный Placidie et Pulcherie. — Le demembrement de l'Empire.
⁶ См. том моих рассказов из Римской истории, озаглавленный: Saint Jean Chrisostome et rimperatrice Eudoxie.
⁷ Theodosius ex Antiochena ecclesia episcopum adducendum putavit Nestorium, nomine Germaniciae natum, dicendi quidem facultate praeditum. Conc, III., p. 6.
⁸ Erat illic vir quidam, nomine Nestorius, ortus ex urbe Germanicia. Socr., VII, 29. —Theodoret., Haer. fab. IV, 12.
⁹ Cirylie,Homil,V,2.
¹⁰ См. в моих рассказах из Римской истории V века: Alane, L'Agonie de l'Empire.
¹¹ Evagr.,I,7.
¹² Vocalis et faeundus Nestorius in dicendo promptus et facilis. Niceph. XIV, 31. — Sonora voce et expedita faeundia. Socr., VII, 29.
¹³ Marcel., Chron. an 428.
¹⁴ Elapso trium mensium spatio, Nestorius Antiocha adducitur. Socr., VII, 29. — Praeterierant menses tres, et ille adducitur, et episcopus constantinopolitanus creator. Niceph, XIV, 31. — Cassiod, XII, 4.
¹⁵ Niceph.. XIV, 30.
¹⁶ Quo, quidem, tempore Nestorius apud Mopsuestiam congressus, cum Theodora, audita allius doctrina, a recta pietate deflexita. Evagr, 1,2. — Niceph, XIV, 32.
¹⁷ Erat familiaris Nestorii Anastasius presbyter, qui una cum illo profectus fuerat Antiocha. Socr, VII, 32.
¹⁸ Ordinatus enim deeimo die mensis aprilis. Cassiod, XII, 4. Socr, VII, 29.
¹⁹ Illico coram universo populo imperatorem alloquens. Socr, VII, 29.
²⁰ Quinto igitur post ordinationem suam die, ecclesiam Arianorum subvertere aggressus, eos ad desperationem coegit. Nam cum ecclesiam suam everti cernerent, ipsi injecto igne earn combusserunt. Porro ignis contiguas etiam domos absumpsit. Socr, VII, 29.
²¹ Cod. Theodos. VI, p. 189 et sq. —Socr, VII, 29.
²² Innumeris bellis ecclesiam replevit civili sanguine earn inundans. Evagr, 1,2. Socr, VII, 29.31.
²³ Et antequam ipsam, ut vulgo dicif'r, civitatis delibasset aquam, ad cerrimum se persecutorem ostenderet. Socr, VII, 29.
²⁴ Exinde incendiarum, (πυρχαϊάν) cum vocarunt. Socr, VII, 29.
²⁵ Cassien. "De Incarnatione contra Nestorium".
²⁶ Hie igitur Anastasius quodam die, cum in ecclesia doceret, dixit haec verba: Nemo Mariam vocet Deiparam (θεοτόχον). Maria enim homo mit. Ex homine Deus nasci non potest. Socr, VII, 32. Evagr, 1,2.
²⁷ Cum ergo hoc de re tumultus, in ecclesia ortus esset, Nestorius dictum Anastasii fonfirmare studens. Socr, VII, 32. — Iis auditis cum populus Dei graviter commotus esset, et sermonem ilium, uti par erat, blasphemiam ducceret, Nestorius auetor illius blasphemiae, non modo Anastasium non prohibuit, nee reetae sanaeque doctrinae patrocinium suseepit. Evagr, 1,2.
²⁸ Mercator, II. p. 5.39 et sq. Concil, III, см. извлечения из бесед Нестория.
²⁹ Автор, как видно, по вопросу о происхождении учения Нестория о лице И. Христа, склоняется к той мысли, что оно внушено было Несторию Феодором Мопсуэтским. Не отрицая доли правды в этом мнении, мы не лишним считаем в дополнение его заметить, что настоящий родник, из которого вышло это учение, скрывался гораздо глубже и дальше, —и именно — в том особенном направлении христианского богословия на греческом Востоке, из которого последовательно одно за другим, в виде крайностей, возникали и многие другие, родственные ему по духу и месту родины, еретические учения о лице И. Христа (Павла Самосатского, Ария, Евномия...), и которое известно под именем антиохийского. Характеристическая черта его состояла в том, что, в противоположность сирийским гностикам — докетам, оно обращало внимание преимущественно на естественную, историческую сторону Божественного Откровения, — в лице И. Христа — на его истинное человеческое естество, в Св. Писании — на его прямой, буквальный и исторический смысл, — а вместе с тем естественно развивало и изощряло преимущественно те качества и приемы мысли, которые необходимы для познания этой стороны — анализ и критику. В отличие от другого современного ему направления богословия созерцательно-традиционного (александрийского), его можно бы назвать рассудительным или рассудочным. Не сдерживаемое в пределах веры, оно переходило в рационалистическое. Примеч. переводчика.
³⁰ Proinde cum haec questio ab aliis aliter excepta esset, dissidium ortum est in ecclesia. Socr., VII, 32.
³¹ Ac veluti in noctuma quadam pugna temere dimicantes modo haec modo ilia discebant, idem affirmantes pariter et negantes. Socr., VII, 32.
³² Mercator, П., p. 8. — Concil., III.
³³ HomiliaProcli episcopi Cyzisi. Concil., III., p. 10.
³⁴ Socr., VII, 28.
³⁵ Socr., VII, 45.
³⁶ Вероятнее всего, праздник Благовещения. (Примеч. переводчика).
³⁷ Вся эта беседа Прокла помещена во главе актов 3-го Вселенского Собора.
³⁸Mercat.,II.,p.27.
³⁹ Cyril., in Nest, 1,5. —Mercator., П., р. 12.
⁴⁰ Eusebius Dorylaei episcopus qui jam pridem, dum rethor esset, impietatem Nestorii primus coarguerat. Evagr., 1.2. — Eusebius, qui primus Nestorii vesaniam deprehendit atque redarguit, artis rethoricae peritus erat. Niceph., XIV, 47.
⁴¹ Concil., III, p. 175.
⁴² Leont. Bysant. inNestorium; Mercator., II, p. 16.
⁴³ Primum igitur ignoravit, in catholica Ioannis epistola ita Scripten esse in antiquis exemplaribus: omnis spiritus, qui Iesum a Deo separat, non est ex Deo. Socr., VШ,32.
⁴⁴ Idcirco Deo carissima Helena Augusta Deiparaevirginis partum eximiis monumentis ornavit, sacram illam speluncam omni cultus genere illustrans. Socr., Vn,32.
⁴⁵ Ibidem.
⁴⁶ Imperatorem habemus, episcopum non habemus. Conc, III, p. 427.
⁴⁷ Так называлась та часть дворца, которую Пульхерия велела устроить по-монастырски, чтобы жить там затворницей со своими сестрами Аркадией и Мариной. См. мои рассказы из Римской истории: Placidie et Pulcherie.
⁴⁸ Concil., IV, p. 101.
⁴⁹ Я рассказал первую часть жизни Пульхерии в томе моих рассказов из Римской истории, озаглавленном: Placidie et Pulcherie. — Demembrement de l'Empire.
⁵⁰ Cyril. Ep. 9
⁵¹ Socr., VII, 7,11,13.
⁵² Counciliageneraliaetprovincilia Severinii Binii. t. 2. Concil., III, p. 6—20.
⁵³ Cyril. Ep. 9.
⁵⁴ Binii II. Concil., III, p. 163.
⁵⁵ Concil. Binii, t. II, p. 182.
⁵⁶ Cyril. Ep. 7.
⁵⁷ Concil., III, см. извлечения из сочинений Нестория, читанные на Соборе.
⁵⁸ Ibid.
⁵⁹ Concil., III, p. 352.
⁶⁰ Asserebat autem Nestorius, Mariam Virginem dicendam esse Χριστοτόχος, quod medium quoddam Nestorio videbatur inter θεοτόχον et άνϋρωποτόχον. Pront Patrem dixit esse θεοτόχον , qui Deum genuisset, verius θεογεννήτορα. Sic Mariam θεοδόχον, Dei susceptricem, quod et de Christo secundum Nestorium dici potuit; uti Christum hominem θεόφορον esse ajebat. Tr. Spanh. I, p. 995.
⁶¹ Concil., III, p. 163—166. Mercator., II, p. 45.
^{62 Представленная автором оценка "второго письма Кирилла к Несторию" несколько преувеличена: в этом, очень небольшом по объему, письме вовсе не видно ни обширной учености автора, ни особенного знания отеческих творений; это не более как краткое, но в высшей степени точное и строго логическое изложение истинного смысла учения веры, содержащегося во 2-м, 3-м и 4-м члене Никейского Символа. Примеч. переводчика.
63 Concil., III, p. 163—166.
64 Послание Кирилла к константинопольским клирикам, смущенным разномыслием в Церкви. Concil., III, p. 172.
65 Concil., III, p. 173.
66 Hujusmodi homines nihil non audent: coalitam enim malitiam habent. Concil., III, p. 566. Cyril. Epist. 8.
67 Concil., III, p. 163.
68 Cyril. Epist. 4.6.
69 Concil., III, p. 174.
70 Ibid.; Cyril. Epist. 8.
71Concil.,III,p. 166—170.
72 Cyrilli episcopi alex. de recta in Dominum nostrum Iesum Christum fide liber, religiosissimo Imperatori Theodosio nuncupatus. Concil., III, p. 20—25.
73 Cyrilli episcopi alex. liber religiosissimus reginis nuncupatus. Concil., III, p. 52—119 и: Cyrilli oratio alter a inscripta religiosissimus reginis de recta fide. Ibid, p. 119—161.
74 Несторий, не получая от папы Целестина ответа на первое свое письмо, послал ему второе письмо такого же содержания. Concil., III, p. 182. Примеч. переводчика.
75 См. Epistola Coelestini ad Nestorium. Concil., III, p. 184.
76 Cyril. Epist. 9. Concil., III, p. 177—179.
77 Ibid.; Theoph., p. 76. Mercat, II, p. 57.
78 Считаем нужным заметить, что Кирилл, посылая Целестину сочинения свои, как видно из письма его, приложил к ним и латинский перевод их, сделанный по его распоряжению в Александрии; стало быть, вновь переводить их не было нужды. Что же касается до бесед Нестория, то распоряжение о переводе их на латинский язык последовало от Целестина вслед за получением им этих бесед при письме Нестория. В Риме в это время был один ученый и красноречивый дьякон, по имени Лев, впоследствии папа Лев Великий; ему-то и поручено было Целестином сделать этот перевод. Лев пригласил к себе в сотрудники другого ученого богослова, хорошо знакомого со всеми тонкостями эллинизма, Иоанна Кассиана, ученика Иоанна Златоуста. Кассиан не ограничился одним только переводом бесед Нестория на латинский язык, но и написал в опровержение учения Нестория целый трактат: de Incarnatione. Таким образом, к тому времени, как Целестин созвал Собор, учение Нестория было уже вполне известно; оставалось только обсудить его. Примеч. переводчика.
79 О заседаниях этого Собора нам известно только то, что они были многочисленны и посвящены обстоятельному рассмотрению учения Кирилла и Нестория о Воплощении (Condi., III, p. 197), и что перед началом заседаний папа Целестин произнес к отцам Собора речь, о характере и направлении которой мы можем судить по одному сохранившемуся отрывку из нее. В этом отрывке папа приводит слова Амвросия Медиоланского, из составленного им гимна на день Рождества Христова, Илария Никтавийского, из его письма к импер. Констанцию, и папы Дамаса, указывающие на полное согласие веры Римской церкви с учением Кирилла. Coelest. epist. ad Cyrillum edit. D. Constant, et inter Epist. Cyril. 12.)
80 Quamobrem nosträe sedis auctoriate adscita, nostraque vice et lokopotestate usus, ejusmodi non absque exuisita severitate sententiam exqueris. Concil., III, p. 181.
81 См. письма Целестина к Кириллу и Несторию. Concil., III, р. 181 и 188. 82 Concil., III, р. 172.
83 К этому же времени относятся письма Кирилла к важнейшим и влиятельнейшим епископам Востока, Иоанну Антиохийскому, Ювеналию Иерусалимскому и Акакию Беррийскому, в которых александрийский епископ, изобразив смутное состояние Константинопольской церкви, волнуемой новым учением Нестория, и весь ход дел своих по этому поводу, приглашал их принять со своей стороны деятельное участие в общей борьбе Церкви против возникшей ереси. Concil., III, p. 197—203. Примеч. переводчика.
84 В дополнение к этому объяснению не излишне будет присовокупить, что Кирилл, как ученый богослов, по образованию и строю ума своего принадлежал к т. н. александрийскому направлению христианского богословия, существенная черта которого состояла в том, что, в противоположность направлению антиохийскому, в фактах исторического откровения Бога человеку оно обращало внимание преимущественно на сверхъестественный, Божественный фактор, и в учении о лице Иисуса Христа, в частности, сосредоточивало умственное созерцание главным образом на Его Божественном естестве, выставляя на первый план понятие о Нем, как вечном, Божественном Слове, единородном и единосущном Богу Отцу Сыне Его. При одностороннем развитии своем оно естественно предрасполагало, апереходя в крайность и действительно приводило ктаким мистическим воззрениям на взаимное отношение и соединение двух естеств в Иисусе Христе, Божеского и человеческого, в которых человеческое естество Его понималось далеко не во всей полноте и истине атрибутов действительной Его человечности, представлялось то умаленным в существенных своих свойствах и униженным в своей субстанциальности, то существенно измененным и преображенным в какой-то иной высший вид бытия, и в конце концов, утрачивая свойственную ему субстанциальную определенность, сливалось в одно с Божественным естеством Его. Еретические воззрения Аполлинария, а затем Евтихия, были именно крайностями, последовательно развившимися из этого направления богословской мысли. В понятии и учении Кирилла о взаимном отношении и соединении во И. Христе двух естеств, конечно, не было таких и подобных крайностей. Но при неустановившейся еще точной богословской терминологии и в жару полемики против несторианства, стремившегося возвести человеческое естество во Иисусе Христе в ранг самостоятельной и отдельной от Его Божества личности, и у Кирилла не раз срывались с языка такие фразы (как напр.: два естества во Иисусе Христе составляют одно; или: Божеское и человеческое естества сами по себе, до соединения своего во Иисусе Христе, существенно различны, но β и ио соединении своем составляют одно существо), в которых критика слов и рассудочная диалектика богословов антиохийской школы, всегда ревниво и подозрительно относившихся к выспренним созерцаниям александрийской школы, быть может и не совсем неосновательно с их точки зрения, усматривала наклонность к столь противным всему складу и строю их мистическим представлениям о сорастворении и слиянии естеств. И мы знаем, что такие не совсем обдуманные фразы Кирилла впоследствии действительно послужили для Евтихия исходным пунктом и опорой монофизитских его мечтаний. И в анафематизмах Кирилла, односторонне им исключительно направленных против мнений и выражений Нестория, а потому и составленных большей частью в форме противоположения двух, одно другому противных, предложений, — как ни тщательно они были обдуманы, — уже по самому этому одностороннему направлению их, равно как и форме изложения, при крайней сжатости выражения мысли, встречались такие предложения, выражающие воззрения самого Кирилла (как напр, во 2-й и 3-й анафематизме), в которых богословам Востока, принадлежавшим к антиохийской школе, мерещился страшный и ненавистный призрак монофизитизма. Inde irae... И Кириллу нужно было много и долго объясняться, чтобы успокоить встревоженное воображение ученых епископов Востока. Примеч. переводчика.
85 Это сказано было Кириллом не в письме к Несторию, а в письме к пустынникам (Concil., III, p. 7.) Примеч. переводчика.
86 Concil., III, p. 207—214.
87 Ib., p. 215—217.
88 Concil., III, p. 170,177.
89 Basilii diaconi supplicatio. Concil., III, p. 221.
90 Ibid.
91 Supplicatio diaconi Basilii. Concil., III, p. 220.
92 Concil, III, p. 203—206.
93 Lup. Ep.3.
94 Die dominica cum synaxis ageretur, ad episcopale palacium ascendimus, ibidemque toto praesente clero cunctisque fere illustribus adstantibus, litteras Nestorio tradidimus. Concil, III, p. 504.
95 Tune nobis respondit, ut postero die veniremus, et privatim ilium conveniremus. Porro nobis redeuntibus aditum interclusit, et responsum nobis dare non est dignatus. Concil, III, p. 504.
96 Mercator, II, p. 84 et sq. Lup. Ер. З.
97 Mercator, II, p. 84.
98 Cyril, Ep. 2.—Mercator, II, p. 42. —Liber, IV, p. 13 et 14.
99 Insani Nestorii anathematismi, Cyrilli anathematismis oppositi. Cone, III, p. 218. Mercator, II, p. 116.
100 Inter Epist. Coelestini 15. Несторий, как видно из этого письма его к Целестину, воображал, что Кирилл подвергнется суду Собора не только по поводу защищаемого им слова θεοτόχος, но и по другим, предъявленным ему, обвинениям, и конечно будет осужден. Примеч. переводчика.
101 Это замечание автора, кажется, не совсем верно. Евагрий говорит (Evagr. Η. Ε. lib. I, с. З), что Кирилл не только не был недоволен созывом Вселенского Собора, но и сам просил императора Феодосия об этом. Это свидетельство историка находит себе некоторое подтверждение и в письме Кирилла к Ювеналию, патриарху иерусалимскому. Зная, что Ювеналий пользовался особенным уважением императора и мог иметь на него влияние, Кирилл между прочим писал ему: "Нам непременно надобно писать к благочестивейшему Императору и ко всем государственным сановникам, и советовать им, чтобы они не ставили человека выше благочестивой веры во Христа, но (через созвание Вселенского Собора) утвердили бы в ней вселенную и избавили бы стадо от злого пастыря, если он не примет от всех нас вразумлений. (Epist. Cyrilli 15. Concil., III, Binii, II, p. 202). И из последующего за созывом Собора хода дела ни из чего не видно, чтобы Кирилл был недоволен актом созвания собора, а тем менее, чтобы он боялся явиться на Собор, опасаясь, как бы не очутиться там на скамье подсудимых: боязливые помышления были не в его смелом и мужественном характере.
102 Imperatores Caesares, Theodosius et Valentianus, Victores, Triumphatores, Maximi, Semper Augusti... Cone, III, p. 225.
103 Pendet a religione, qua Deus colitur, nostrae reipublicae status, multaque inter hunc et illam cognatio ac familiaritas intercedit. Nam et connexa inter se sunt, et utrumque prosperis alterius successibus incrementa sunt. Concil., III, p.225.
104 Nullum aequo animo abesse sinemus, nee ullam ille vel apud Deum, vel apud nos habiturus est excusationem, qui statim impigre seeundum significatum tempus ad destinatum locum non füerit. Conc, III, p. 226.
105 Deputavimus enim Ephesiorum civitatem, terra marique accessu percommodam, ibique diversantibus necessaria suppoditantem affatim e nativis importatisque fruetibus. Concil, III. p. 722.
106 Concil, III, p. 618.
107 Смотри в моих Рассказах из римской истории том, озаглавленный: Placidie et Pulcherie.
108 Verum curae nobis erit ecclesiae tranquillitas. Seito interim magnam ab te rerum perturbationem exitatum esse. Concil, III, p. 224.
109 Nam nisi aliquod inter nos dissidium esse putasses aut certe aliud ejusmodi ex litteris tuis exiturum sperasses; cur obsecro, alia privatim ad nos, et Evodociam... conjugem meam, alia vero ad Pulcheriam sororem meam Augustam, eamdemque pietatis studiossimam perscripsisses. Concil, III, p. 224.
110 Si id autem inter nos non existit, couari, et existat, cujusvis potius, quam sacerdotis fuerit. Concil, III, p. 224.
111 Exemplum sacrae, quam Theodosius ad episcopum Cyrillum misit. Concil, III, P223—224.
112 IsidorPelus. Epist. 5.
113 Nunquam displicet Deo accelerata in quoeunque correctio. Coelest. Epis. 16.}

Назад   Вперед