|
Посвящается Дейвиду М. Поттеру Эпоха Реформации «Мы на заре новой эпохи!» — воскликнул Лютер более пророчески, чем сам представлял. Последствия движения Реформации зашли в Европе гораздо дальше предположений и чаяний Лютера. «Редко когда люди берутся за дело, будучи водимы мудростью и осторожностью, — сказал он, — но водимые невежеством — берутся за что угодно». Человек, занятый творческим делом, редко бывает способен предвидеть, куда именно приведут его действия, как они отразятся на нем самом и других. Лютер об этом знал и был готов доверить результаты Богу. «Бог вел меня, как лошадь с шорами на глазах, чтобы я не видел своих противников», — признал он. Будучи выдающейся исторической фигурой, Лютер оказал большое влияние на события начального периода современной истории. Но даже если Лютер первоначально действительно являлся главной движущей силой, то силы, вскоре приведшие в движение всю Европу, превосходили способности одного человека. По крайней мере формально, Европа вошла в шестнадцатый век, объединенная Католической церковью. Из Реформации она вышла уже с обилием различных евангелических общин и протестантских союзов, составлявших конкуренцию старой церкви и друг другу в вопросах веры и приверженности людей. Внешне Европа по-прежнему представляла собой христианский мир, общность верующих со схожими целями, вытекающими из схожей веры, но к концу этого периода открыто проявились самостоятельные интересы новых монархий и властей, выразившиеся во взрывной колониальной экспансии из устоявшихся границ чуть ли не во все части света. К началу столетия Европа имела жизнеспособную, но географически ограниченную капиталистическую экономику с развитой аграрной основой — к концу этой эпохи капитализм широко распространился, и торговцы путешествовали по всему миру. Европа подошла к эпохе Реформации, все еще продолжая сохранять некоторую однородность церковной культуры и сияние вершин живописи и литературы итальянского Возрождения, а в ее конце стремительно продвигалась к новым основам светской культуры и современной науки. Даже если теперь уже немодно характеризовать Реформацию подобно историку девятнадцатого века Джеймсу Фруду «как петли, на которых вращается вся современная история», все же следует признать ее огромное значение в формировании современной Европы. «Я вижу некоторую роковую перемену в жизни человечества», — писал тогда Эразм. Но эта, как он с опасением полагал, роковая перемена скорее обернулась потрясающей новой жизнеспособностью и энергией, переместившей европейскую культуру в новый географический и интеллектуальный мир. Подобное Реформации крупное историческое событие трудно описать детально, и ни один его анализ не может быть полным или окончательным. В своей изумительной работе Культура Возрождения в Италии великий историк Яков Буркхард честно смирился перед почти полной невозможностью такой попытки: «Серьезные события, подобные Реформации, в деталях своего возникновения и развития не доступны для философского анализа; однако можно ясно определить их общее значение. Движения человеческого духа, его внезапные вспышки, взлеты и падения навсегда останутся для нашего взора загадкой в силу того, что мы способны познать лишь ту или иную из движущих им сил, но не все их целиком». Принадлежа к области произвольного толкования, история всегда трудна для описания и трактовки, — это процесс, касающийся тончайших внутренних духовных проблем человека и требующий особой чувствительности и верного баланса между объективностью и субъективностью. Задача понимания данного периода еще больше усложнена отцами древней Церкви, установившими общепринятые клише и полуистины, которые вначале следует устранить. Философы восемнадцатого века не поняли истинного значения Реформации. Например Вольтер хвалил Лютера только за противостояние Римской Католической церкви и рассматривал Реформацию как стычку между монахами на окраине Саксонии, приведшую тридцать народов к нищете. Монтескье ценил Реформацию за сопутствовавшие ей культурные явления. Многие историки девятнадцатого века — как либералы, так и консерваторы — рассматривали ее в качестве колыбели идей, которым они симпатизировали. Потому французский государственный деятель и историк Франсуа Гизо назвал Реформацию реализацией стремления человеческого разума к свободе и «великой попыткой раскрепостить человеческую мысль». Немецкий поэт Генрих Гейне утверждал, что когда Лютер выступил против папы, Робеспьер обезглавил короля, а Иммануил удалил [из своей философии] Бога, — все это было единым бунтом против одного и того же тирана под разными именами. Прусский историк Генрих Трейчке провозгласил в 1883 году, что Лютер сбросил оковы «этого коронованного священника папы» и стал основателем современного светского государства. А известный мыслитель девятнадцатого века Бертран Рассел, достаточно долго проживший и в двадцатом столетии, однажды сказал, что Реформация принесла людям религиозную свободу, однако им еще предстоит завоевать себе политическую и экономическую независимость. Но если спросить самих реформаторов, откуда у их деяний столь монументальный характер, они ответили бы, что их служение заключалось в восстановлении христианских истин, которые либо были забыты, либо сохранялись Церковью лишь отчасти, — владычества и благодати Божией, роли Иисуса Христа как Искупителя падшего человечества, силы веры, значения Слова, христианской свободы — и в обучении этим чистым истинам в противовес ложным традициям и заблуждениям папства. Хотя Реформация породила также социальные, политические и экономические перемены, самих реформаторов интересовали в основном теологические и религиозные сферы. «Общие вопросы — не мое дело», — говорил Лютер. По этой причине полное изучение Реформации должно серьезно касаться религиозных вопросов. «Глубочайшая историческая проблема возникает из конфликта между верой и неверием», — писал Гёте. В первые годы Реформации многие гуманисты рассматривали ее как религиозное выражение общего культурного Возрождения. Гуманист-эразмит Иоганн фон Боцгейм, каноник из Констанцы, хвалил Лютера как человека, который «наконец принялся за теологию, тогда как все остальные дисциплины уже обновлены». В Аугсбурге другой эразмит, Бернар Адельманн сравнял понятия doctus и luterus — образованный человек и лютеранин. «Альтер эго» Эразма, молодой гуманист Беатий Ренаний, отреагировал на Реформацию возгласом: «Я вижу возрождающимся весь мир!» Да и сам Лютер видел сходство между обновлением образования во времена Ренессанса и служением Иоанна Крестителя как предвестника чистого Евангелия. «Зачем Бог допустил повсеместное изучение языков, — писал он, — не было понятно никому до тех пор, пока не проявилась причина — Евангелие, которое Он затем явил». Много общего связывает Реформацию с Возрождением: возвращение к чистоте первоисточников, противостояние схоластической философии, критика формализма в религиозной жизни, стремление к реформированию образования и религии. Гуманисты видели свои идеалы в классических посланиях золотого века, реформаторы — в ранней Церкви и Писании. Фрэнсис Бэкон признавал возвращение к первоисточнику характерной чертой Реформации, и в своей работе «О достоинстве и приумножении наук» (1-я часть замысла Бэкона «Великое восстановление наук») он писал: «Мартин Лютер, (несомненно) руководимый Провидением, когда он обнаружил по здравому рассуждению, в какое положение попал, выступая против римского папы и вредных церковных традиций, и оказавшись в одиночестве, без какой-либо поддержки современников, был вынужден пробудить древность и призвать в союзники былые времена, дабы противостать современности, так что древние авторы — как богодухновенные, так и мирские — долгое время покоившиеся в библиотеках, стали широко читаться и обсуждаться». Гуманисты сделали первый вклад в возрождение как классической, так и христианской античности. Новые филологические и лингвистические изыскания, открытие и редактирование писаний отцов Церкви, а также новые пересмотренные издания Писания на языках оригинала, новое понимание исторической удаленности от более чистой минувшей эпохи, — все это реформаторы унаследовали от Возрождения. Реформаторы разделяли с гуманистами низкую оценку недавно минувших веков. Если Петрарка и гуманисты развили представление о том, что темные века отделяют их от древности, то реформаторы смотрели на три предыдущих века как на время упадка в Церкви, период иерархической коррупции, извращений, невежества и безразличия среди священников и монахов низшего уровня, а также колоссальных предрассудков и ложного представления о «спасении по делам праведности» среди мирян. Особые упреки с их стороны высказывались в адрес средневековой схоластической философии. Наряду с гуманистами, они критиковали средневековую латынь схоластов и предпочтение ими риторики диалектике в качестве метода определения и выражения истины. По этой причине молодой соратник Лютера Филипп Меланхтон описал средневековое образование как варварскую совокупность двух зол: невежественная, но многословная философия и идолопоклонство. Английский реформатор Джон Болл, широко известный за свой язвительный талант как «желчный Болл», заявил, что даже описания этого убогого, темного и низкого литературного стиля достаточно, чтобы вызвать тошноту у благородных и мыслящих людей. Лютер выступал против схоластической логики, как непригодной для религиозного учения. Возражения реформаторов против схоластического учения распространялись намного далее критики лексики и диалектики, достигая неприятия религиозных предположений схоластической теологии как учений, которые они считали полупелагианскими, настаивающими на обретении спасения самим человеком, а не на его абсолютной зависимости от Божией благодати и милости. Реформаторские выступления против учения и практики Церкви оказались намного радикальнее и продуктивнее, чем усилия религиозной философии Возрождения. В 1520 году Реформация принялась за истребление гуманизма в духовной сфере. Насколько революционной была Реформация? Эдуард Гиббон в конце второго тома своего монументального труда «История упадка и разрушения Римской империи» констатирует: «При непредвзятом рассмотрении мы скорее удивимся робости наших первых реформаторов, чем оскорбимся их свободой». Лютер признавал, что как ему самому, так и другим трудно преодолеть инерцию и взяться за критику устоявшихся обычаев. «Как справедливо говорят, что трудно избавиться от привычного и ''привычка — вторая натура''», — отмечал он. Более того, авторитетные реформаторы видели свою задачу в восстановлении славной древней веры, а не в нововведениях. Меланхтон полагал даже, что умеренные реформы предотвратят возможные гораздо более серьезные беспорядки. Движение, не ставившее революционных целей, тем не менее имело позднее весьма революционные последствия. Революции не создаются, революции допускаются. Полемика подтолкнула Лютера к более радикальным позициям, чем он изначально предполагал. Большая часть Европы была готова к тем историческим переменам, которые реализовали реформаторы. Леопольд фон Ранке, великий основоположник современной критической историографии, описал Реформацию как глубочайшую духовную революцию, которую человечество когда-либо претерпевало за столь короткий период времени. Поразительно, что Реформация имела скромные цели и радикальные последствия. Реформация была первым значительным историческим событием после изобретения Гутенберга, а печатный станок стал главным орудием обращения к массам. Печатное слово оказало воздействие на два сословия: на образованных и на простых людей. Многие издатели, такие как Иоганн Фробен, Иоганн Амербах и Алдий Манутий, являлись гуманистами-интеллектуалами и покровителями образования; они сделали доступными для желающих огромное число классических и средневековых текстов, труды отцов Церкви, особенно душепопечительного характера, а главное — Библию. С 1457 по 1500 годы было выпущено более сотни изданий Писания. После первых тиражей цена одной Библии уменьшилась по сравнению с прежней в двадцать раз. Подсчитано, что к 1500 году было опубликовано около сорока тысяч трудов, это в целом составило десять миллионов ценнейших экземпляров. Конечно же, это привело к широкому распространению знания, при этом не менее важно было увеличение точности ссылок и общей согласованности, основанной на филологических изысканиях. При том что книгопечатание открыло новый этап развития западной цивилизации, который Освальд Шпенглер назвал «культурой книги и чтения», и, очевидно, чрезмерно вознесло авторитет написанного слова, что имело специфические последствия в позднем Протестантизме, — на первых порах оно способствовало мощному влиянию реформаторов на народные массы посредством идей, приходивших от образованных классов через буклеты и листовки и распространявшихся среди народа. С 1500 года до начала Реформации, немецкие книгопечатники выпускали в среднем по 40 изданий в год, но с началом Реформации это число подскочило до пятисот наименований в год. Беатий Ренаний писал Цвингли, что книги Лютера не столько покупались, сколько вырывались из рук книготорговцев. Девяносто пять тезисов Лютера были напечатаны и распространились во все концы Европы за две недели с момента их появления. Лютер рассматривал печатный станок как важнейший дар Божий для распространения Евангелия. В своей «Книге мучеников» английский протестант Джон Фокс прославлял изобретение книгопечатания как «изумительное деяние премудрости Божией», посредством которого «благочестивые умы» побуждались благодатью Божией к «истинному пониманию, свету познания и суда, при помощи которых свет изобличает тьму и обнаруживает невежество, отделяет истину от заблуждения, веру от предрассудка». Протестанты и их противники поспешили воспользоваться этим революционным средством. Почему произошла Реформация? Почему Реформация началась в Германии? Более того, почему она вообще началась? Простейшее принципиальное объяснение возникновения Реформации состоит в том, что она произошла как реакция на извращения в церковной жизни. Церковные структуры были сплошь коррумпированы, вызывая гнев и сопротивление здравомыслящих людей. Католическая сторона, отвечая на этот простой аргумент, широко использованный ранними гуманистами и протестантскими историографами, утверждает, будто Лютер выступил как нечестивый и дерзкий, либо заблудший сын матери-Церкви, — и это служит примером тому, что философ Альфред Норт Уайтхэд описал как «подмену понятий». В действительности объяснение такого рода не лишено справедливости, поскольку в Церкви имели место великие и мерзкие извращения, а Лютер и другие реформаторы стремились внести изменения, при этом сохраняя свою церковную принадлежность. Второе объяснение представляет собою вариацию первого и заключается в том, что Реформация стала результатом доктринальных отклонений. Утверждается, что накануне Реформации Церковь пребывала в теологической неопределенности. Учение не имело определенности и точности, допуская многие теологические положения, в сущности уже не являвшиеся католическими по причине несоответствия римскому уставу и литургии. Эта неопределенность усиливалась в схоластической теологии противостоянием двух viae (путей), т.е. философии последователей-номиналистов Уильяма Оккама, известной как via moderna (современный путь), и концепции умеренных реалистов, сторонников Фомы Аквинского, известной как via antiqua (древний путь). Считается, что оккамисты развили свою номиналистическую эпистемологию до скептической крайности, почти до состояния учения о двойственной истине, т.е. о существовании теологических предметов, которые недействительны в философии и наоборот. Они настолько акцентировали Божию волю и власть, что представляли Бога необузданным и безответственным. При этом роль человека в обретении спасения и акцент на авторитете Церкви были парадоксально вознесены на новые высоты. Лютер изучал теологию via moderna по трудам Габриеля Биля (умер в 1495 г.), последнего значительного оккамиста. Оппозиция Иоганна Экка и прочих менее значительных теологов, также наученных номиналистами, вела к доктринальным отклонениям в Реформации. Аргументом против такого негативного взгляда на схоластику может послужить тот факт, что схоласты от Роберта Голькота (Holcot) (умер в 1349 г.) до Габриеля Биля не доводили утверждения Оккама до скептической крайности или принципиальных доктринальных отклонений, и что Лютер критиковал склонность обоих viae подчеркивать усилия человека в деле его спасения, в противовес полному упованию на Божию благодать. Благодаря расколу и широким дебатам, в общественном сознании уже не столь непоколебимо было верховенство папы и его епископов. Но существеннее всех разногласий, по-прежнему сохранявшихся в рамках дозволенного в церкви, фактически было появление способствовавших расколу ересей Катаров, Вальденсов, Виклифистов, Гуситов, огромного множества других сект и мистических культов, существовавших вплоть до первых десятилетий Реформации и позднее. За противоречиями в теологии Средневековья и прорывом Реформации в новое измерение религиозной мысли стоят некоторые особенности общественного сознания. Учения, подобные великой «Сумме» Св. Фомы, вероятно имеют определенные ограничения в масштабах и сроках жизни. При достижении этих пределов пытливый разум устремляется дальше. Это справедливо в отношении всех догматических концепций и великих синтетических философий. Также, возможно, заслуживает некоторого внимания предположение Карла Густава Юнга о том, что великие структурные эталоны в общественном подсознании со временем утрачивают свое влияние на человека и заменяются иными. Другое, более прозаическое объяснение возникновения Реформации связано с ее социальными корнями. К 1500 году в Европе было около 65—80 миллионов жителей и, очевидно, шестьдесят или более королей, князей, архиепископов и других высших правителей. Новые социальные факторы, — такие как параллельно возникшие буржуазные классы, новые технологии в книгопечатании, добыче руды, кораблестроении, других отраслях, вместе с поддерживающим их рабочим классом, дальнейший рост городов — изменяли реальные векторы власти и зависимости. Некоторые классы, например мелкое дворянство, теряли свой традиционный статус и устранялись, за исключением относительно небольшого числа людей с высокой приспособляемостью. Церковь, слишком хорошо адаптировавшаяся к феодализму — некоторые епископы, например, немногим превосходили феодалов, — столкнулась с необходимостью овладения новыми капиталистическими навыками ради поддержания своей иерархии и бюрократии, развившихся из потребности в церковном управлении. Отчаянные и безуспешные попытки пап — начиная от Авиньонского пленения, вплоть до Возрождения — увеличить свой доход придавали церкви вид жадного хищника, что влекло за собой потерю престижа и нравственного авторитета, вызывало гнев моралистов, гуманистических критиков и реформаторов. В итоге одним из специфических процессов, предшествовавших историческим катаклизмам в период, когда официальная церковь оказалась наименее способна обеспечить нравственное руководство и удовлетворять духовные запросы людей, стал в Европе новый всплеск религиозного энтузиазма. На протяжении полутора веков до Реформации рост религиозной активности наблюдался в большей части Европы, включая Италию. Столь возросшая религиозность, преимущественно вызванная ужасами черной смерти[1] и страхом перед турками[2], проявилась в увеличившейся численности святынь и пилигримов, появлении новых молитв и возросшем потреблении свечей, новой популярности четок, пропагандируемых доминиканцем Алэном де ля Рошем (Alain de la Roche) (умер в 1475 г.) и появлении в церквях множества крестов. Усилилось почитание святых, и каждая ремесленная и торговая гильдия приняла покровительство своего святого. Св. Георгий и Св. Мартин были популярны среди солдат, Св. Дорофея у садовников, Св. Варвара (которая была заточена в башню) у пушкарей, а Св. Варфоломей со шкурой в руке — у мясников. В Германии на протяжении пятнадцатого века именами святых были вытеснены все древненемецкие имена, кроме наиболее популярных. В этом и в начале следующего века культ Св. Анны, матери Марии, приобрел широкую популярность. В конце четырнадцатого века и в пятнадцатом сильно возросло почитание Марии. Были установлены новые мессы в память каждого эпизода из ее жизни, благочестия и семи скорбей. Францисканцы при поддержке многих гуманистов и противостоянии доминиканцев распространяли учение о непорочном зачатии Марии, — идею, столетия спустя ставшую католической догмой. Множество новых церквей были названы в ее честь, особенно в новых землях к северо-востоку от Германии, к востоку от Любека. В целях накопления и распределения благих дел, на пожертвованные средства организовывались братства. В шестнадцатом веке монастырь Св. Урсулы в Кёльне накопил духовное состояние из 6000 месс, 3000 псалмов, 20 000 гимнов Te Deum и 100 000 четок. Нелепые коллекции реликвий в различных частях Европы свидетельствуют как о легковерии и предрассудках людей, так и о коммерческой выгоде подобных достопримечательностей. Вот две такие сокровищницы, которые имели непосредственное отношение к подготовке условий для Реформации: коллекция Фридриха Мудрого в Саксонии, содержавшая среди пяти тысяч реликвий такие драгоценности как солому их Вифлеемского хлева, уникальный фрагмент деревянного креста, палец Св. Анны, а также коллекция кафедрального капитула в Нойоне, Пикардия (где Жан Кальвин провел свое детство), который гордился фрагментом тернового венца и локоном волос Иоанна Крестителя. Пилигримы посещали святыни Кэнтербери в Англии и Компостела[3] в Испании, пользовались популярностью и более новые святыни, — например в Регенсбурге и Альт-Еттинге, что в Баварии, привлекали огромные толпы, среди которых были хромые и больные, искавшие исцеления. Развивалась торговля индульгенциями, организованная якобы ради строительства церквей и подготовки крестовых походов против турок, но чаще способствовавшая погашению долгов высшего духовенства или папы. Сам факт торговли индульгенциями в таких объемах свидетельствовал о том, насколько благочестие смешалось с предрассудками, и послужил поводом для взрыва. В пятнадцатом и шестнадцатом веках было возведено множество новых церквей — сначала в стиле поздней готики, а позднее в духе Возрождения. Успех таких известных проповедников как Иоанн Капистрано (умер в 1456 г.) и Иоганн Гейлер фон Кайзерсберг (Kaisersberg) (умер в 1510 г.), увлекавших за собою десятки тысяч человек, свидетельствовал о чрезвычайно напряженной духовной атмосфере. Такая реакция народа говорила о стремлении к чистой проповеди и более внятному учению. Ирония и одновременно опасность данной ситуации заключалась в том, что в этот период возросшего религиозного энтузиазма Церковь не смогла предложить настоящих лидеров или какое-то конструктивное применение для этой новой силы, а напротив, сама стала объектом критики и даже насмешек. По наблюдению Декана Инге, для религии нет ничего опаснее преуспеяния. На Никейском соборе в 325 году испанским епископам был сделан выговор за слишком мирской образ жизни и излишнюю заботу о материальном. В период расцвета Средневековья великий папа Иннокентий III призвал Четвертый Ватиканский Собор (1215 г.) произвести реформы. Ecclesia semper reformanda (Церковь должна постоянно меняться) — утверждение, применимое к человеческим организациям самого широкого спектра. В пятнадцатом веке часто был слышен сформулированный Вильямом Дюренским (William of Durand) призыв к «реформации в верхах и в приходах». Повсюду заметны были признаки недовольства и неприязни. «Я понял, что здесь продажны все с верху до низу. Высоко почитаются интриганство, лицемерие и лесть, религия извращена, пошлость и грубость на каждом шагу, праведность спит. Каждый раз глядя на разрушенные памятники древности, я сожалею о том, что этим великим городом правят чужеземцы, которые под видом благочестия вершат насилие и неслыханный произвол, ожидая за это похвалы вместо заслуженного осуждения. Когда я им возражаю, мне отвечают, что так предопределено судьбой!»[4] Богатство чинов высшего духовенства резко контрастировало с положением большинства священников, особенно сельских, получавших жалкое содержание. Доходы от большинства приходов были столь малы, что священники либо сохраняли за собой по нескольку таких приходов, что являлось нарушением закона, либо влачили нищенское существование, уподобляясь монахам. Приписанные к монастырям приходские викарии имели невероятно малые доходы. Более половины викариев в Шотландии были нищими. Во Фландрии священникам платили так мало, что многим из них приходилось подрабатывать. Епископ Клермонский докладывал Трентскому Собору в 1546 году о том, что из восьмисот подотчетных ему приходов только шестьдесят имели постоянных приходских священников, а в остальных служили викарии, доход которых составлял всего десять-двенадцать гульденов в год. Образование большинства священников было минимальным. Многие из них в качестве учеников поместных священников частично изучали латынь, основы катехизиса и литургического служения. Лишь немногим посчастливилось посещать до своего рукоположения кафедральную или монастырскую школу. Очень мало священников изучало теологию в университетах, хотя во второй половине пятнадцатого века их число возросло. В конце пятнадцатого столетия Феликс Фабер при написании своей Ульмской Хроники преувеличил, хотя и не очень сильно, что из тысячи священнослужителей едва ли одному доводилось видеть своими глазами университетский городок, а на обладателя богословской степени глазели как на чудо-ученого. Конечно же, этот выпад не вполне справедлив, ибо к концу Средневековья большинство поместных священников обычно проходило обучение в поместных школах, справлявшихся со своей задачей, хотя выпускать знатоков они конечно не могли. В некоторых землях епископы требовали от кандидатов в священники пройти обучение в земельных школах по подготовке профессионального духовенства. Социальное положение священников было ужасающе низким. Таким состоянием дел объясняется не только безнравственность духовенства накануне Реформации, но и тот факт, что в евангельское движение вошли тысячи церковных служителей. Одним из наиболее губительных для духовной жизни Церкви нарушений было отсутствие действующего духовенства. Практика сохранения за собой нескольких приходов и должностей была распространена отчасти по причине денежных проблем, а отчасти из-за роскошного образа жизни высшего духовенства, многие представители которого в действительности были феодалами, обладавшими светской властью. Кардинал Уольси, сын мясника, дослужившийся до канцлера Генриха VIII, кроме того был архиепископом Йоркским, епископом Дюргамским и Винчестерским, представителем иноземных епископов Ворсестера, Сэлисбери и Лландаффа, а также аббатом Сент-Албанским. Будучи еще мальчиком, его внебрачный сын являлся архиепископом Уэльса, архидиаконом Йорка и Ричмонда, имея к тому же две должности пастора, шесть приходов и одну должность канцлера. Даже врач-гуманист Генриха VIII Томас Линакр был каноником трех соборов, пастором четырех приходов, а до рукоположения в священнослужители — регентом Йоркского собора. Государство употребляло церковный доход на политические и личные цели монарха, а Церковь, будучи хранительницей общественной морали, страдала от позора в ситуациях не всегда непосредственно церковного происхождения. Во Франции известен случай с Антуаном Дюпра, дипломатом, который, будучи пожалован титулом архиепископа Сенского, впервые оказался в тамошнем соборе лишь по случаю собственных похорон. В Италии кардинал Ипполито д'Эсте, являясь архиепископом Миланским на протяжении тридцати лет, так ни разу и не посетил этот важный центр. В Германии наиболее наглядным примером совмещения многих должностей был случай Альберта Бранденбургского, которого не удовлетворяла должность только архиепископа Магденбургского и епископа Гальберштадтского, к сему он приобрел себе еще и сан архиепископа Майнцского, ибо эта должность делала его одновременно избирателем императора и секретарем Священной Римской Империи. По словам проповедника Иоганна Гейлера фон Кайзерсберга, священники стали ловцами приходов, а не душ. Высшие церковные посты сулили большую выгоду, потому к ним стремилась аристократия. Многие предприимчивые молодые люди приобретали ученые степени в области духовного и светского права, готовясь к любой карьере. Социальные требования некоторых кафедральных каноников были столь жесткими, что по замечанию Эразма, сам Христос не смог бы стать членом канонического совета в Страсбурге. В общем отношении к духовенству существовало поразительное разделение. Поздний схоласт Габриель Биль ставил священников выше Ангелов, потому что они отправляли Таинства при священнодействиях и могли позволить или помешать Богу воплотиться, на что Ангелы не были способны. Отец германских гуманистов Рудольф Агрикола в своем Увещевании низшему духовенству возносил хвалу великолепию, святости и славе священничества. Однако те же самые десятилетия характеризовались явным ростом безнравственности среди духовенства и повсеместным нарушением безбрачия. Отчеты визитаций шестнадцатого века свидетельствуют, что четверть духовенства в Голландии и треть всех католических священников в районе нижнего Рейна имели сожительниц. В сельских областях женщина считалась естественной и необходимой помощницей служащему священнику. Реформаторски настроенный епископ Констанции постановил, что дети священников не могут прислуживать при алтаре и прогуливаться со своими отцами. Епископ Христоф фон Стадион составил детальный отчет о падении нравов среди духовенства. Архиепископ Альбрехт Бранденбургский содержал публичный дом в Галле, пока его не разрушили протестанты. В 1539 году Лютер был вынужден обличать его в доставке любовницы в архиепископский дворец в ящике для реликвий. В общественном мнении утвердилось, что коррупция распространяется из Рима, развращая простых и бедных людей по всем сторонам Альп. «Чем ближе к Риму, тем хуже христиане», — гласила поговорка. Автор Корабля дураков Себастьян Брант, гуманист эпохи зрелого Средневековья, выразил это широко распространенное мнение в своем пророческом стихотворении: Кажется мне и боюсь я, Средневековые религиозные основы добродетели, самоотречения и духовной ценности аскетической жизни оставались официальными идеалами общества вплоть до шестнадцатого века. Согласно этим представлениям, профессиональное духовенство (жившее в соответствии с regula или правилами монастырского устава) обладало подлинным благочестием, будучи связано тремя обетами: бедности, целомудрия и послушания. «Стать священником — высокая честь, — писал Тритемий, аббат Спотгеймский, — но стать монахом из любви к Богу — означает достичь большего совершенства». Однако тот же самый Тритемий, так высоко ценивший монашество, критиковал гордыню, властолюбие и коррумпированность орденов и их учреждений. Он критиковал аббатов, правивших обширными монастырскими владениями, как феодалы: «Осмелимся ли поверить, дорогие братья, что Св. Бенедикт имел столь дорогих лошадей и мулов, каких мы ныне видим в аббатских владениях? Конечно же нет! И разве мы не читали про Св. Мартина, который ездил на простом ослике, используя в качестве вожжей веревку, а не на таком гордом скакуне, как главы наших орденов сегодня, повсюду мчащиеся на своих благородных лошадях, держа в руках уздечки, украшенные серебром и золотом! О суета сует, что же означает эта гордость?»[5] Проповедники, подобные Иоганну Гейлеру фон Кайзербергу, критиковали плотской образ жизни и бездуховность монахов. «Монастырь состоит не из стен! — восклицал фон Кайзерберг. — Он должен находиться в сердце». Народный юмор часто обращался к теме монастырского разврата. «Мечтает о монастыре, потому что ищет любовника», — так звучала обычная шутка. В особенности гуманисты нападали на нищенствующих монахов за их тиранию, которой боялся сам папа по причине их скрытности. За попрошайничество и разврат в народном искусстве их изображали в виде лис и волков с колпаками на головах. Споры об Иоганне Рейхлине ясно определили проблему в понимании гуманистов. Они видели в кёльнских доминиканцах вероломных реакционеров, стремившихся убить Рейхлина, который достиг столь многого в изучении иврита и в своих изысканиях. Явное отсутствие энтузиазма подточило основание аскетической системы Средневековья, это было вызвано разложением в самих монашеских орденах и уклонением от аскетического идеала как формы высочайшей добродетели и святости. Однако репутация монашеских орденов, благодаря преувеличениям гуманистов, протестантов и позднее либеральных историков, была значительно хуже их реального состояния. В действительности ордены постоянно прилагали усилия в направлении фундаментальных реформ. Соблюдение внутренних правил у картезианцев было близко к идеальному. Бенедиктинцам принадлежал такой центр реформ как Мельк на Дунае. Доминиканцы начали свои реформаторские усилия в Италии при Каетане, генерале ордена. Во Франции среди францисканцев началось движение обсервантов (строгих), и в 1517 году папа Лев X разрешил создание двух независимых орденов: обсервантов, исповедовавших жесткое соблюдение правил Св. Франциска, и конвентуалов, следовавших переработанным правилам. Августинские отшельники организовали сеть общин обсервантов, основанных саксонцем Адреасом Пролесом, а после его смерти в 1503 году возглавленных Иоганном Штаупицем, духовником Лютера. Именно августинцами-обсервантами в 1510 году Лютер был послан в Рим в связи с дискуссией, возникшей в ордене. Простонародный орден братьев (и сестер) общей жизни, основанный Жераром Гроотом (умер в 1384 г.), образовал на протяжении пятнадцатого века множество общин по всей Северной Европе, от Утрехта и Девентера, до Рейна. Этот орден, имевший тесную связь с более мистическими августинцами, проявлял потрясающую активность, открывая прославившиеся средние школы, в которых преподавались «истинные» классики, содержа общежития для бедных студентов и обучая огромное число позднее прославившихся молодых людей, среди них Десидерий Эразм[6] и, очевидно, Мартин Лютер. Эти школы были весьма эффективны и обладали столь превосходной репутацией, что даже после церковного раскола Лютер и Меланхтон настаивали на их сохранении. Им даже позволялось действовать на таких протестантских территориях как Бранденбург. Недавние исследования показали, что нравы в английских монастырях были не столь испорчены, как считалось ранее, после их закрытия королем Генрихом VIII. То же справедливо в отношении монастырей на континенте. Тем не менее, факты свидетельствуют о том, что в Северной Европе монастырская система преимущественно исчерпала себя как активная религиозная сила. Когда началась Реформация, во многих городах, как это было в Нюрнберге и Аугсбурге, матери, ранее со слезами отдававшие своих незамужних дочерей в монастыри, нападали на те же заведения, чтобы вызволить их обратно. Едва ли случаен тот факт, что тысячи евангельских проповедников и учителей вышли из монастырей. Лютер был лишь первым из многих. Церковь упустила последнюю серьезную возможность глубоких реформ, которые бы отвечали требованиям исправления и обновления, когда на первом заседании Пятого Римского собора (1512—1517) генерал августинского ордена Эгидио да Витербо, выдающийся платоник, призвал ко внутренним духовным реформам, которые бы отразились во внешних исправлениях. Его подход был близок по духу программе христиан-гуманистов, но Собор не смог принять это и другие требования реформ. Собор состоял в основном из итальянских прелатов, и потому был несколько лишен экуменического настроя, несмотря даже на присутствие епископа из Нового Света, из Санто Доминго. Собор провозгласил вечный мир между христианскими князьями и призвал к финансовому участию всех королевств и государств в походе против турок, даже разрешив в некоторых землях взимание налогов с духовенства. Но реакция последовала скептическая, примером чему стали венецианцы, заявившие, что папа Лев X употребит деньги на финансирование своей войны против Урбино, где он надеялся захватить территории для клана Медичи. На заключительном заседании, которое по иронии судьбы состоялось в год начала Реформации, Собор вновь утвердил буллу Unam Sanctam (1302 г.), в которой папа Бонифаций VIII заявил о своих претензиях на полноту духовной власти, а также провозгласил о реальности, хотя и косвенности своей власти над всеми правителями. Очевидно, что Церковь нуждалась в серьезном исправлении. После всплеска Реформации честный голландский папа Адриан VI поручил Кьерегато, своему послу на Нюрнбергском сейме в 1522 и 1523 годах, публично провозгласить, что «Бог попустил произойти этому несчастью в Своей Церкви по вине людей, а особенно грехов священников и прелатов. В Святом Писании открыто сказано, что корень зол народа в греховности религиозных вождей. Нам всем слишком хорошо известно, что даже вокруг святого престола многие годы происходили вещи, достойные порицания — извращения в духовных вопросах, нарушения заповедей, все шло к худшему! Потому нам не стоит удивляться, что болезнь перекинулась с главы на члены, с пап на подчиненных».[7] Если неудовлетворительные решения Пятого Римского собора и его неспособность осуществить даже их были слишком неуместными и запоздалыми, то открытое признание папы Адриана было слишком серьезным и запоздалым, поскольку к 1523 году протестанты с легкостью использовали его слова для доказательства справедливости своих выступлений против Рима. Церковь вступила в Реформацию с ослабленным духовным авторитетом. Почему Реформация началась в Германии? Леопольд фон Ранке сформулировал постулат, гласящий, что церковная и политическая история неразрывно связаны между собою. В отношении Реформации этот трюизм даже более очевиден, чем обычно, потому что политические обстоятельства Германии во многих ключевых аспектах отличались от обстоятельств других территорий. Особые условия в Германии создали предпосылки, благоприятствовавшие успеху реформаторского движения. Естественно этими предпосылками не объясняются ни возникновение самой Реформации, ни ее религиозная сущность и теологическое содержание. Священная Римская империя еще не достигла того упадка, к которому она пришла в семнадцатом веке, когда политический идеолог Самуэль Пуфендорф назвал ее призраком, но ее претензии на лидерство уже не имели под собой основания, а ее приверженцы вряд ли были способны к эффективным действиям. Само название Священная Римская империя стало широко употребляться только в двенадцатом веке, а тот факт, что юрисдикция Империи на самом деле ограничена германскими землями, был признан только когда ключевая фраза «германской нации» вошла в полуофициальное название во времена правления Императора Максимилиана I (1493—1519). Различные попытки реформировать Империю конституционным путем, например реформы ее секретаря архиепископа Бертольда фон Геннеберга, который надеялся превратить ее в конце пятнадцатого века в более эффективную политическую силу, терпели неудачу из-за личных интересов князей и бремени мертвых традиций. Фон Геннеберг ратовал за выборную исполнительную власть, эффективный высший императорский суд, общий императорский налог, способствовавшие централизации власти. Но князья не желали жертвовать даже частью своего суверенитета, и ни Максимилиану I, ни Карлу V не удалось провести через Рейхстаг хоть какие-то реформы. В 1519 году Майнцский курфюрст[8] отозвался об Империи, как о пышной аристократии, а о Рейхстаге, как о реально независимом органе. Можно в определенной степени верно предположить, что последняя реальная возможность объединения Германии под эффективным императорским правлением была упущена во время возникшего в конце одиннадцатого—начале двенадцатого веков противостояния, когда в борьбе за «надлежащий мировой порядок» папа Григорий VII освободил своих феодальных вассалов от клятвы верности императору и предоставил князьям возможность реальной автономии. Как политическая сила, Империя пала задолго до Реформации. Лишено основания старое расхожее мнение, будто Лютеру удалось то, чего не сделал папа Иннокентий III и император Фридрих II — разделить Священную Римскую Империю и Римскую католическую церковь. Наиболее верным будет утверждение, что Реформация ускорила и без того далеко зашедший процесс распада. К концу восемнадцатого века стал до конца понятен причудливый вопрос Гёте в Фаусте: «Всей Римскою империей Священной мы долго устоим ли во вселенной?» Печальный конец настал в августе 1806 года, когда маленький корсиканский капрал решил ее участь, выступив в качестве императора Франции Наполеона. На протяжении пятнадцатого и шестнадцатого веков Священная Римская империя германской нации двигалась в направлении, прямо противоположном западноевропейским процессам. В то время как Англия, Франция и Испания развивались в направлении национальной консолидации под сильной династической монархией, Империя переживала укрепление удельных княжеств, социальный хаос отмирающего феодализма и дальнейшее ослабление позиций императора. Общее положение династии Габсбургов не позволяло им концентрировать свои усилия на Священной Римской империи как таковой. Карл V стал испанским Карлосом I, но его родным языком оставался французский, будучи частью его бургундского наследия и воспитания. В результате его избрания императором в 1519 году, обеспеченного займами в доме банкиров Фуггеров[9] и подтасовкой голосов, ему досталось децентрализованное государство, в котором ни один из официальных рычагов власти не мог реально способствовать централизации. В вопросах доходов и военной силы он целиком зависел от своих фамильных земель. Рейхстаг, или Сейм, состоял из трех обычных сословий, в котором однако доминировало дворянство с уступающим ему по влиянию высшим духовенством и князьями-епископами с большими поместными владениями, тремя архиепископами — Майнцским, Трирским и Кёльнским. Города же практически не имели власти. В таких делах как война против турок император зависел от добровольных единовременных взносов, которые редко обращались из слов в деньги, когда наступал установленный срок. Имперские города обладали такими же правами, что и удельные княжества. В ходе переписи 1521 года было зарегистрировано восемьдесят пять городов, шестьдесят пять из которых напрямую подчинялись императору. Управляемые городскими советами и мэрами, реально контролировавшими торговлю при незначительном влиянии со стороны малых гильдий, города имели значительную степень свободы и независимости. На протяжении пятнадцатого—начала шестнадцатого веков они весьма процветали, в особенности города, расположенные в южной части Германии и по берегам Рейна. В Аугсбурге, Нюрнберге, Констанце, Фрайберге, Страсбурге, Майнце и Эрфурте бурлила торговая жизнь. Это были настоящие ульи, куда, по наблюдению гуманиста Конрада Целтиса, германские купцы возвращались из Италии и с севера, чтобы копить свой мед. Но города не были объединены для защиты общих интересов и, вне зависимости от степени своего богатства, не обладали большой совместной политической силой. В то время как возрастала роль князей и городов, рыцарство теряло свою военную ценность и приходило в упадок как пережиток феодализма. Часть дворянства адаптировалась в новом обществе, но многие промышляли разбоем, совершая набеги на купцов, города и монастыри, пока артиллерийский огонь не разносил их замки в щепки, либо их вешали или заточали в городские темницы. В одной из своих пьес Гёте увековечил такого барона-разбойника Гёца фон Берлихингена, человека с железной рукой, который наводил ужас на князей-епископов и купцов, пока не был схвачен как зачинщик бунта. Таких как он было множество. К этому бесполезному классу также принадлежал гуманист Ульрих фон Гуттен. Скорее всего резкость его выпадов против церковных устоев объясняется именно социальной принадлежностью. Значительные территории Империи, особенно центральные и северные земли, оставались по экономической структуре и менталитету аграрными и феодальными. Крестьяне там имели меньше личной свободы, чем во многих регионах Франции и Англии, но все же теперь они пользовались большей независимостью, чем в прежние столетия. На их плечах по-прежнему лежали традиционные бремена: годовой налог, десятина, налог на смерть, ограничения на охоту и рыбную ловлю, ограничения на личные передвижения. Однако натуральные поборы все чаще сменялись денежными выплатами, и все больше крестьян превращалось из крепостных в арендаторов. Их имущественное положение было незавидным по сравнению с горожанами, но в целом они жили намного лучше, чем прежде. Парадоксально, что именно благополучие и увеличение личной свободы делали сохранявшиеся ограничения невыносимыми для них. Наибольшее недовольство проявляли крестьяне юго-восточных земель Рейна, положение которых было наилучшим в Империи. Именно в этих областях наиболее сильные позиции имел грозный Бундшух, тайное революционное общество крестьян. Растущие социальные трения превращали Империю в трутницу, готовую вспыхнуть от революционной искры. По иронии судьбы, наибольшее недовольство различных социальных групп было направлено против Церкви. Князья, нуждавшиеся в больших доходах для содержания современного оружия, наемных войск, управленческого аппарата и роскошных нарядов, засматривались на имущество и доходы Церкви и завидовали переправляемому в Италию богатству. Города стремились лишить власти соседних феодалов, которыми часто были князья-епископы, являвшиеся в равной степени как феодалами, так и служителями церкви. Наряду с князьями, городские советы оспаривали юридические привилегии и свободы духовенства, которое подчинялось только церковной власти и могло разъезжать со своими саквояжами по всей Империи, вплоть до самого Рима. Рыцари держали зло на князей-епископов и засилье иноземцев. Ульрих фон Гуттен спрашивал: «Почему германское золото должно тратиться на строительство церквей в Риме, когда столько немецких церквей нуждается в ремонте?» Крестьяне ненавидели щегольские шелковые наряды прелатов. Действуя на церковных землях, аббаты и епископы становились ненавистными угнетателями, и церковь воспринималась как феодальный эксплуататор. В Германии Римская церковь была гораздо меньше ограничена, чем в соседней Франции. Прагматическая санкция, принятая в 1438 году французским королем Карлом VII, наделила Галликанскую церковь многими привилегиями, среди которых было ограничение судебных обращений в Рим, уменьшение папского контроля над доходами и замена добровольных пожертвований официальными налогами. В 1516 году король Франциск I подписал с папой Львом X Болонский конкордат[10], сохранивший за французским королем право производить в своих землях назначения на вакансии епископов и аббатов, а папе предоставил право получать аннаты с доходов за первый год от этих должностей. Император не имел таких привилегий. Он не был в состоянии действовать подобно французскому королю, не говоря уже об английском Генрихе VIII, неограниченно властвовавшем на своем острове. С другой стороны, за полтора столетия до Реформации новые силы в лице Империи, князей и городов устанавливали контроль над поместными церквями. Стремясь укрепить свою власть над землями, князья ввели, где это было возможно, новую редакцию римского права, устанавливавшую абсолютную власть государя, узаконенную еще при Юстиниане. Следует отметить возможность применения элементов римского права для обоснования ограничения власти князей, что и имело место в юридических трактатах шестнадцатого века. Но официально эти фрагменты употреблялись для укрепления власти князей. Канцлеры и секретари-гуманисты применяли римское право для укрепления прав князей за счет традиционных прав местных сословий, в противовес слабо разработанным сборникам основных законов, таким как Саксеншпигель, или саксонское народное право. Задолго до Реформации некоторые юристы региональных судов решили, что государь, подобно Pontifex maximus[11] древнего Рима, должен заниматься и религиозными вопросами. Таким образом древнегерманский Эйгенкирхе[12], подтвержденный и развитый законодательством Возрождения, сформировался в систему контроля князей над церквями на их территориях. Власть князей в церковной сфере была наиболее сильна в больших государствах: в Австрии, Баварии, Бранденбурге. В герцогской Саксонии оба архиепископа получали свои места от герцога Георга и платили ему вассальную подать. Когда лютеранство грозило проникнуть в герцогскую Саксонию, один из юристов Георга Мельхиор фон Аусса первым сформулировал принцип, сыгравший важную роль в последующие столетия: Cuius regio, eius religio — правитель устанавливает религию. В крошечных Юлихе и Клеве, герцоги как епископы имели право визитаций. В курфюршестве Саксония курфюрст Фридрих Мудрый производил церковные и университетские назначения. Хотя он редко видел Лютера, но, будучи достойным германским правителем, не потерпел гонений на своего профессора со стороны Рима на Вормском рейхстаге в 1521 году. В имперских городах развивалась сходная модель светского контроля. Городские советы один за другим захватывали иерархическую прерогативу, покуда не получили полный контроль над церквями. Советы взяли на себя благотворительность, попечение о больных, приюты для престарелых, управление церквями и монастырями, регулирование этических вопросов, пресечение святотатств, злоупотреблений, религиозных извращений и суеверий. Образование также стало заботой светского правительства. Еще до Реформации города и князья основали в Германии от восемнадцати до двадцати университетов, включая Эрфуртский университет, основанный городом, и Виттенбергский университет, основанный Фридрихом Мудрым. Политический развал Империи вкупе с имущественным состоянием церкви сделали возможной Реформацию в германских землях. Светский контроль открыл двери дальнейшим церковным извращениям, что, по иронии судьбы, резко усилило в эти десятилетия враждебность по отношению к Римской католической церкви. Эразм писал о ненависти германского народа к Риму, усиливавшейся культурным национализмом германских гуманистов. В заседаниях имперского Рейхстага звучали жалобы на эксплуатацию, несправедливые суды, безнравственность и другие нарушения. С 1415 по 1521 годы на заседаниях Рейхстага высказывалось недовольство германской нации Римской церковью. Протест становился громче и резче. Когда на Нюрнбергском сейме в 1522 году посол папы Кьерегато спросил, по какой причине к Лютеру не был применен Вормский эдикт 1521 года, ему ответили, указав на сотни жалоб в адрес церкви, по которым так ничего и не было предпринято. Годами спустя кардинал Контарини был вынужден указать папе Павлу III, что даже если бы все протестантские богословы, включая самого Лютера, примирились с церковью, то ситуация нисколько не изменилась бы, а противостояние усиливалось бы дальше. Однако успех Реформации не был прямым и естественным следствием религиозной ситуации в германских землях начала шестнадцатого века. Скорее наоборот, Реформация явила поразительный парадокс — религиозный энтузиазм и богобоязненность в народе наиболее усилились, когда наступило полное разочарование в римской курии и возмущение против извращений разгорелось наиболее яростно. Философы и историки заметили этот феномен и отнесли его исключительно на счет некоторых национальных особенностей самих германцев. Немецкий философ Гегель приписал Реформацию «древней, вечно сохраняемой сущности германского народа». Швейцарский протестантский историк Мерль д'Аубинье писал об «исключительном характере германцев, который не был сломлен лжецивилизацией и потому имел особую предрасположенность к религиозным реформам». Конечно же, не древнегерманский дух стал причиной религиозной активности. Жизнь большинства людей была тяжела. В результате плохого питания, частых эпидемий и феодальных войн продолжительность жизни немногим превышала сорок лет, и большинство мужчин этого возраста называло себя стариками. Более того, германцы жили прямо на пути ужасных турок, продвигавшихся вверх по Дунаю. Преобладала подавленность, очевидно лучше всего показанная на гравюре Альбрехта Дюрера с четырьмя всадниками Апокалипсиса или на его изображении рыцаря в доспехах в сопровождении смерти и диавола. Наиболее поразительной чертой германского народа в годы, предшествовавшие Реформации, была глубокая богобоязненность, забота о жизни вечной и ревностная преданность Церкви как хранительнице духовных сокровищ. Ереси действительно угасали и активизировалась церковная жизнь — от строительства новых часовен до издания большого количества религиозной литературы. Через распространение буклетов и трактатов новое дыхание обрел мистицизм. Драгоценность личной веры отражена Дюрером в Пьете, изображении Марии с безжизненным телом ее распятого Сына на коленях, ставшей одним из важнейших вкладов немцев в искусство позднего Средневековья. Сохранялась твердая приверженность исконному учению о спасении, и подлинная забота о восстановлении церкви в первоначальной чистоте была очевидна повсюду — как среди гуманистов, так и среди известных проповедников. Изенхеймский алтарь Матиса Грюневальда с изображением крестных страданий Христа является типичным выражением веры германцев в распятого Искупителя. В религиозной жизни Средневековья Германия была в некотором роде уникальна среди прочих крупных европейских стран. Священнослужители как в Германии, так и в Италии не сумели отреагировать на возрождение веры. Они не только отставали от светских гуманистов в культурном отношении и по количеству людей, приверженных вере и благочестию, но продолжали использовать Церковь ради материальной наживы и достижения политических целей. Они применяли анафему и отлучение для давления на должников и достижения политических уступок, не осознавая греховности своих действий. Враждебность к Римской церкви, хлынувшая потоком, когда Мартин Лютер открыл ей шлюзы, в значительной степени сравнима с горечью разочарованного влюбленного. Лютер, человек из народа Мало кто сумел потрясти мир так, как это удалось Мартину Лютеру, вождю Реформации. В своем лице он соединил обе главные реформаторские тенденции, имевшие место в Германии: требование внешних реформ, которые покончили бы с нарушениями, и стремление к истинному духовному обновлению. Будучи исключительно популярным в народе оратором и писателем, он стал выразителем его разочарования, нравственного возмущения и прямодушного недовольства римской курией, начиная с папы и заканчивая алчным духовенством и невежественным монашеством. Людей увлекали мощные выпады против жадных «тиранов». Его выступления гремели с революционной мощью, как и эти строки из его письма «Ко христианскому дворянству немецкой нации» 1520 года: Народ не мог противиться голосу, столь созвучному его мыслям. Альфонсо Вальдес, секретарь императора Карла, докладывал, что большинство жителей Германии было озлоблено на папу римского. По его наблюдениям, народ не придавал большого значения эдиктам императора, при этом книги Лютера безнаказанно продавались на каждом углу, на каждом базаре. Но еще важнее критических выступлений был евангельский порыв самого Лютера. Этот гений глубочайшей веры и богословской мудрости проник в сущность Евангелия глубже, чем, вероятно, кто-либо со времен Апостола Павла. Он как пророк достигал людских сердец, тосковавших по чистоте и духовному обновлению. Великий художник Альбрехт Дюрер писал Георгу Спалатину в январе-феврале 1520 года: «Если Бог поможет мне увидать доктора Мартина Лютера, я с усердием примусь за его портрет и запечатлею его на века как христианина, который освободил меня от великой суеты!»[14] А простой сапожник и нюрнбергский мейстерзингер Ганс Сакс обрел вдохновение и надежду благодаря Лютеру — «виттенбергскому соловью». Реформация была в пути, и никто не мог знать, куда она приведет западного человека. ________________________________________ |
|
|
|