ГЛАВА XVI

"...ОН СЛОЖИЛ С СЕБЯ ЦАРСКИЕ ЗНАКИ ОТЛИЧИЯ
И ПУБЛИЧНО В ЦЕРКВИ ОПЛАКИВАЛ ГРЕХ СВОЙ..."

(Амвросий. На смерть Феодосия, 34)

После победы над Максимом император Феодосий стал единым правителем всей Римской империи, самым могущественным ее властителем. Источники весьма противоречиво характеризуют личность этого императора и его политику.

Знаменитый позднеримский биограф Аврелий Виктор дает такой его портрет: "Феодосий был спокоен, милостив, общителен; он считал, что отличается от прочих людей только своим одеянием. Он был благожелателен ко всем, особенно к хорошим людям. Он в такой же мере любил людей простых, как и восхищался учеными,.но притом честными, был щедр и великодушен. В отношении наук, если сравнить его с учеными людьми, его образование было посредственным, но он был весьма проницательным и очень любил узнавать о деяниях предков. Он упражнялся физически, но не увлекаясь и не переутомляясь". (Извлечения о жизни и нравах римских императоров, 48).

Амвросий Медиоланский характеризует Феодосия как благочестивого, милостивого, миролюбивого, спокойного человека, имеющего в сердце веру и страх перед богом, мягкого по отношению к людям. В то же время епископ отмечает горячность его характера, которую, если кто-либо захочет смягчить, император быстро обращает в милосердие, а если кто-либо разжигает, то Феодосии возбуждается так, что едва может ее удерживать. (Амвросий. Письмо 40, 5; письмо 51; На смерть Феодосия).

Арианский церковный историк Филосторгий замечает, что Феодосий был невоздержанным человеком, преданным неумеренной роскоши, но на поприще царя он достиг высших целей земной жизни: одерживал блистательные победы, единовластвовал над римлянами, оставив детям умиротворенное царство. (Филосторгий XI, 2).

Резко негативную характеристику дает Феодосию языческий историк Евнапий: "Когда Феодосий стал императором на такой огромной территории, он доказал справедливость старых пословиц, что власть - это великое зло и что человек во всем может быть тверд и постоянен, кроме своего счастья. Ибо едва он стал императором, как стал вести себя как молодой человек, который, став наследником богатства, собранного за долгое время бережливостью и честной жизнью его отца, внезапно вступив в наследование, охвачен страстным желанием промотать его любым способом. Таким образом, в то время мудрый наблюдатель мог бы увидеть, что император использовал каждое злодеяние и крайность, чтобы разрушить государство" [1].

Из вышеприведенных цитат очевидно, что оценка личности Феодосия зависит от религиозной ориентации авторов, писавших о нем. При этом христианские авторы никейской ориентации в целом единодушны в положительной оценке деятельности Феодосия. Мало того, официальная церковь присвоила Феодосию почетное звание Великий. Из римских императоров такой чести удостоился лишь Константин, Феодосий же оказался, пожалуй, еще более достойным этого звания, ибо его заслуги перед церковью были поистине велики.

Ранее уже говорилось о борьбе Феодосия с арианством и другими ересями, а также о его отношении к внутрицерковным спорам. Однако роль Феодосия в истории христианства в IV в. стала еще более значительной с конца 380-х гг. Характеризуя религиозную политику этого императора в целом, следует отметить, что она определялась потребностями времени и тем опытом, который был накоплен его предшественниками. Феодосий увидел в христианстве ту силу, которая должна была стать мощной и эффективной опорой его власти, то есть, по существу пошел по стопам Константина. Однако за полвека христианизации Римской империи ситуация сильно изменилась, причем церковь за это время, несмотря на все раздоры, усилилась и окрепла, в то время как государство всё более ослаблялось под давлением внутренних и внешних обстоятельств. Поэтому вопрос об отношениях церкви и государства к концу 380-х годов стал приобретать всё большую остроту.

Феодосий на востоке возвел отношение к христианству и церкви в ранг одного из важнейших аспектов государственной политики. Вместе с тем, "отождествляя интересы церкви и государства", по выражению Н. Ф. Чернявского, Феодосий отнюдь не намеревался поставить церковь в равноправное положение с государственными институтами. Он видел в христианстве государственную религию, то есть религию, служащую государству, а не наоборот.

Исчерпывающую и точную характеристику отношения Феодосия к церкви на востоке дает Н. Ф. Чернявский: "Феодосий созывает соборы и санкционирует их работу, издает приказы о расследовании достоинств кандидатов на епископские кафедры, а затем, по своему выбору, определяет тех или других лиц в епископы; регламентирует законами жизнь клириков и монахов, пытается даже присвоить себе право канонизации святых, сам лично объявляет изложения веры, как государственные постановления, обязательные для всех его подданных, устанавливает предметы епископского суда и т. д. В сущности не было ни одной стороны в жизни церкви, которая не подпала бы бдительному оку императора и не подверглась критике и переустройству, сообразно основной идее его политики" [2].

Появление Феодосия на западе наряду со множеством других проблем поставило перед ним и проблему внесения корректив в его религиозную политику. Отношения церкви и государства на западе складывались совершенно иначе, чем на востоке, и лидеры западной церкви, особенно Амвросий Медиоланский, совершенно не терпели описанного выше отношения к христианству со стороны светских властителей. Взгляды Амвросия и Феодосия на характер союза между церковью и государством кардинально расходились, и отношения лидера западной церкви и властителя восточной части Римской империи неизбежно должны были вылиться в конфликт. Этот конфликт был окрашен личным соперничеством двух выдающихся личностей, но его ход и результат определялся реальным соотношением сил церкви и государства в конце IV в.

В источниках нет никаких указаний на то, что Амвросий мог лично встречаться с Феодосием до 388 г. Между ними существовало лишь знакомство по переписке еще с 381 г., причем это знакомство, как уже было показано, отнюдь не способствовало установлению дружеских контактов. Первая встреча епископа и императора представляется наиболее вероятной после победы Феодосия над Максимом.

...Императорский кортеж Феодосия неторопливо приближался к Медиолану. Было около полудня, когда вдали показались мощные стены города, и Феодосий про себя отметил, что он правильно рассчитал время. Он полагал, что именно в середине дня его триумфальный въезд будет встречен наибольшим количеством жителей западной столицы, которая, как он слышал, пробуждается лишь к полудню.

Дорога от Аквилеи до Медиолана была на удивление живописной, и путешествие показалось императору совсем неутомительным, хотя он по своему обыкновению большую часть пути проделал верхом. Еще находясь под впечатлением от легкой победы над Максимом, Феодосий не придавал особого значения тому, что встречавшиеся ему по пути жители селений и городов не встречали его как освободителя громкими овациями и рукоплесканиями, не проливали радостных слез при виде его пышной процессии, не забрасывали его солдат цветами. Хотя везде восточному императору оказывали должные почести, везде навстречу ему выходили городские магистраты, везде в его честь произносились торжественные панегирики и звучали поздравления по поводу победы над узурпатором и тираном, Феодосий чувствовал неискренность этих слов, понимая, что встречавшие произносят их скорее по долгу службы, а не по зову сердца. Императору всё время казалось, что люди чего-то не договаривают. В конце концов, он понял, что они просто устали от войн, грабежей, набегов варваров, междоусобиц, и проезды через их города торжествующих императоров и полководцев стали для них столь обычным делом, что для эмоций в их душах уже почти не осталось места.

У ворот Медиолана императора встречала делегация, состоящая из знаменитых мужей города, магистратов, высоких чиновников императорской администрации западных провинций. Феодосий с удовлетворением отметил, что среди встречавших было несколько христианских священников. На востоке они обычно оказывали ему самый теплый и искренний прием, относясь с должным почтением к его славе и могуществу и отдавая дань уважения его набожности и благочестию, что всегда льстило ему. Глядя на их западных собратьев, Феодосий вспомнил, что на западе не всегда его политика по религиозным вопросам встречала должное понимание, и теперь император настороженно ожидал, какой ему окажут прием здешние служители церкви.

После обычных приветствий и церемоний к Феодосию подошел один из священников, облачение и властный вид которого явно указывали на его высокое положение. Император не без удивления встретил его прямой, пронизывающий взгляд, излучавший какой-то особый свет, но вместе с тем пугающий своей глубиной и проницательностью. Феодосий чувствовал, что священник заглядывал в самую его душу. На мгновенье под этим взглядом он даже утратил свою обычную уверенность.

- Приветствую тебя, император Феодосий, - обратился к нему священник. - Твоя слава далеко обогнала твой кортеж, но теперь мы, наконец, имеем счастье своими глазами видеть победителя узурпатора, нечестиво нарушившего божеские и человеческие законы.

- Привет тебе, служитель Бога единого, Господа нашего. Слава Всевышнему, даровавшему мне эту победу. Мои молитвы и ваши оказались не напрасны...

- Да, мы усердно молились за тебя, император, - перебил его священник, и такая манера вести разговор покоробила Феодосия. На востоке даже константинопольские епископы держались с ним подобострастно и никогда не позволяли себе перебивать императора, даже если в чем-то не соглашались с ним. Этот же западный священник, казалось, не отдавал себе отчета в том, с каким великим правителем он ведет беседу в столь вольной манере. Между тем священник, не давая Феодосию возможности проявить соответствующую его величию важность, продолжал говорить столь же уверенно:

- Молитвы же наши теперь направлены на другое. Мы молим Бога и просим тебя, император, пощадить тех, кто был обманут Максимом, кто помогал узурпатору по простоте душевной, а не из злобы и ненависти к законным властям. Я много слышал от моих восточных собратьев о твоем благочестии и хочу сказать, что любовь к Богу христианского императора проверяется прежде всего его милосердием. И мы будем твоими должниками, Феодосий, если ты проявишь милость к побежденным. Сними с них тяжкие оковы, освободи их из мрачных темниц, не отправляй их в далекую ссылку. Жены и матери этих несчастных заблудших будут славить твое имя, а Господь наш всемогущий и милосердный благословит тебя на жизнь вечную. Это говорю тебе я, епископ милостью божьей города, пред вратами которого ты стоишь сейчас и в который ты войдешь как властитель и повелитель. Но помни, что есть высшая сила, которой все подчиняются, в том числе и ты, император.

Последние слова он произнес столь твердо и решительно, что Феодосий невольно, словно в ознобе, вздрогнул, но тут же взял себя в руки:

- Теперь я понимаю, с кем веду разговор. Конечно же, ты и есть знаменитый Амвросий, слава о котором уже, кажется, вышла за пределы не только западных, но и восточных провинций. Я рад встрече с тобой, хотя, помнится, не так давно мы уже обменивались посланиями. А ты действительно такой, каким мне тебя описывали.

Ты тоже, император, - небрежно парировал Амвросий и не без сарказма добавил, - хотя я ожидал увидеть на христианском императоре меньше украшений, чем на его придворных - язычниках.

- Епископ, ты, кажется, забыл, что перед тобой римский император, - в гневе воскликнул в ответ на эту дерзость Феодосий, но епископ словно не замечал его возбуждения. Под вызывающим взглядом Амвросия император снова был вынужден обуздать свои амбиции. Однако продолжать этот разговор со строптивым епископом, постоянно подчеркивавшим подвластность Богу властителя Римской империи, Феодосию не хотелось. Тем более что окружавшая его свита слишком уж внимательно наблюдала за этим необычным диалогом.

- Я обещаю тебе, епископ, - уже спокойным тоном продолжил Феодосий, - что я подумаю над твоими словами и приму во внимание твою просьбу о милосердии. А сейчас прощай. Надеюсь, я еще встречусь с тобой в Медиолане.

- Церковь Христа всегда открыта для христианского императора, - смиренным тоном сказал Амвросий, но за этим видимым смирением стоял намек на то, что епископ вовсе не намеревается прийти к императору во дворец, как подданный, а ждет его, как служитель Бога - высшей по отношению к Феодосию силе.

Император подал знак, и его кортеж начал торжественную церемонию триумфального въезда победителя в западную столицу Римской империи...

*      *      *

Феодосий действительно не лишил никого ни имений, ни свободы, ни должности. Он даже возвратил чиновников, поставленных Максимом, в прежнее положение, кассировал приговоры суда, вынесенные лицами, не имевшими соответствующего титула и кроме того, оказал помощь Галлии собственными средствами. Впрочем, император, проявляя милость и великодушие по отношению к побежденным, вероятно следовал не столько чувству великодушия и просьбам Амвросия, сколько реальной оценке политической ситуации на западе, которая грозила новыми осложнениями в случае широких репрессий.

Очень скоро Амвросий предпринял попытку воздействовать на Феодосия, когда к императору была направлена очередная петиция сената с просьбой о восстановлении алтаря Победы [3]. Попытка давления со стороны епископа была воспринята Феодосием настороженно, и император попытался представить дело так, что его отказ не зависит от настояний Амвросия, который, впрочем, благоразумно не надоедал ему.

Как уже отмечалось, Амвросий имел обширные связи с представителями римской аристократии и императорской администрации. Несомненно, "свои люди" были у епископа и в императорском консистории, что позволяло Амвросию быть в курсе всех принимавшихся там решений и даже воздействовать на них. Не имея пока возможности лично оказывать влияние на Феодосия, Амвросий пытался действовать через приближенных императора. Последний же упорно не желал подчиниться диктату епископа и принимал решения по религиозным вопросам по своему усмотрению. Одно из таких решений привело к открытой конфронтации епископа и императора.

В том же 388 году в небольшом пограничном городе на Евфрате Калиннике христианские монахи и плебейские массы, подстрекаемые местным епископом, сожгли иудейскую синагогу и молитвенный дом гностической секты валентиниан. Источники почти ничего не говорят о причинах этого акта религиозной вражды. Лишь Амвросий, касаясь валентиниан, сообщает, что те воспрепятствовали в совершении религиозного обряда монахам. Возможно, что сожжение синагоги явилось следствием взрыва народного гнева против богатых евреев под прикрытием религиозного фанатизма.

Когда весть об этом событии дошла до Феодосия, император отдал распоряжение наказать виновных, а синагогу построить заново на средства епископа.

Амвросий узнал о происшедшем, находясь в Аквилее по случаю рукоположения Хромация епископом города вместо умершего Валериана. Оттуда он незамедлительно направил послание Феодосию (письмо 40):

"Милостивейшему принцепсу и блаженнейшему императору Феодосию августу.
Меня всегда тревожат почти постоянные заботы, благословеннейший император, но я никогда не был в такой тревоге, как сейчас, когда вижу, что нужно остерегаться того, чтобы мне не было ничего приписано из опасности святотатства. Итак, я прошу, чтобы ты терпеливо выслушал мою речь. Ведь если я не достоин быть выслушанным тобой, я не достоин за тебя обращаться к Тому, кому вверены твои обеты и твои молитвы. А поэтому разве ты не выслушаешь того, кто за тебя желает быть выслушанным? Разве не выслушаешь жалобщика за самого себя - того, которого ты слышал просящим за других? Не боишься ли ты своего суждения, чтобы тем, что ты посчитал бы недостойным того, кого ты должен слушать, ты сделал бы недостойным и того, кого за тебя выслушивают? Но не является свойственным ни императору отказывать в свободе говорить, ни священнику не говорить то, что он думает. Ведь ничто в вас, императорах, не бывает столь любимо и столь приятно, чем ценить свободу даже в тех, кто покорен вами военным подчинением. Ибо есть разница между хорошими и плохими государями: хорошие любят свободу, дурные - рабство. Для священника же ничего столь не опасно перед Богом, столь не позорно перед людьми, чем то, что он не может высказать свободно то, что думает.

Итак, император, я более расположен быть в общности с тобой в хорошем, нежели в плохом, и потому твоей милости должно быть неприятно молчание священника и должна нравиться его свобода. Ибо ты вовлекаешься в опасность моим молчанием, но имеешь добрую поддержку в свободе. Итак, я не вставляю то, что является неподходящим и недолжным для меня, не надвязываю, другим, но я подчиняюсь должному, я повинуюсь указаниям Бога. Я поступаю так прежде всего из любви к тебе, ради твоей милости и из желания возвратить твое благополучие. Если бы я в это не верил или мне это было бы запрещено - я говорю поистине из страха обидеть Бога. Ибо если моя опасность могла бы освободить тебя, я терпеливо предложил бы себя за тебя, хотя и неохотно, ибо я предпочитаю, чтобы ты был принят Богом и покрыт славой без моей опасности. Но если молчания моего лицемерие и вина и меня отяготит, и тебя не освободит, я предпочитаю быть более назойливым, чем бесполезным или недостойным...

Итак, то, что ты охотно принимаешь в тех, кто вам я служит, может ли это казаться неестественным в священниках, так как мы говорим не то, что мы хотим, а то, что нам предписано... И если я говорю о делах государства, хотя справедливость должна соблюдаться также и в них, я не буду сжат таким страхом, если я не буду выслушан; но в деле Бога кого ты еще выслушаешь, если не священника, которого прегрешение ввергает в еще большую опасность? Кто осмелится сказать тебе правду, если не осмелится священник?

Я знаю, что ты благочестив, милостив, миролюбив и спокоен, имеешь в сердце веру и страх перед Богом, но часто некоторые вещи остаются для нас незамеченными.. "Ибо свидетельствую им, что имеют ревность по Боге, но не по рассуждению" (Римл. 10, 2). Я знаю твое благочестие по отношению к Богу, твою мягкость по отношению к людям, я сам обязан своим милостивым благодеяниям. И тем не менее, я еще больше боюсь, я еще сильнее встревожен, чтобы даже ты сам позднее меня не осудил, так как из-за моей или скрытности, или лести ты не избежал оплошности. Если бы я увидел, что ты прегрешил против меня, я не должен бы был молчать: "Если же согрешит против тебя брат твой, пойди и обличи его между тобою и им одним: если послушает тебя, то приобрел ты брата своего; если же не послушает, возьми с собой еще одного или двух, дабы устами двух или трех свидетелей подтвердилось всякое слово" (Матф. 18, 15-16). Должен ли я молчать, если дело касается Бога? Итак, рассмотрим то, чего я должен бояться."

После столь пространного вступления, которое как нельзя лучше характеризует стиль общения епископа с императором, Амвросий переходит к сути дела, предварительно заверив Феодосия в лояльности священников, ибо именно они "являются успокоителями волнений и ратуют за мир". Безоговорочно принимая сторону епископа Калинника, Амвросий столь увлеченно выдвигает аргументы в его пользу, что даже осмеливается взять вину за происшедшее на себя и просит наказать его вместо действительного виновника: "...прошу я, чтобы ты лучше наказал меня, и, если ты считаешь это преступлением, отнеси на мой счет". На вопрос самому себе, почему он не поджег синагогу здесь, епископ высокомерно отвечает: "так как я не считал, что это подлежит наказанию".

Амвросий осмеливается открыто осуждать приказ императора и ставит ему в упрек покровительство иудеям. Проводя параллель с прошлым, он отмечает, что языческие храмы были построены на средства, полученные в результате борьбы с врагами государства, "а иудеи на своей синагоге,- язвительно упрекает он императора, - напишут такую надпись: "Храм нечестия, возведенный на средства от борьбы с христианами". И на вопрос, что важнее для императора: дисциплина или религия, епископ без колебаний отдает предпочтение религии.

Далее Амвросий приводит примеры (сожжение домов префектов в Риме, дома епископа в Константинополе), имеющие целью доказать, что сожжение синагоги в Калиннике слишком незначительное событие, чтобы имели место причины для волнения и тем более для "столь жестокого наказания", ибо, по его мнению, сожжено не просто общественное здание, а синагога - "место неверия, дом нечестия, вместилище безумия, которое осудил сам Бог". И тем более недостойны иудеи возмещения, говорит Амвросий, что они сожгли множество христианских базилик во времена Юлиана: были сожжены базилики в Дамаске, Газе, Аскалоне, Берите, Александрии и других местах. Любопытно, что он ничего не говорит о такого рода событиях на западе, а лишь риторически вопрошает: "Церковь не была отомщена, а синагога будет отомщена?"

Валентиниане, по мнению Амвросия, также не заслуживают возмещения, и лучший аргумент для этого епископ находит в обвинении приверженцев этой секты в. идолопоклонничестве и в том, что они воспрепятствовали монахам в совершении религиозного обряда.

Письмо Амвросия изобилует всяческими обвинениями в адрес иудеев и обычными для его стиля параллелями со Священным Писанием и временем Юлиана. Показателен вопрос, который епископ задает Феодосию:. "Если Юлиан не мстил церкви, потому что он был апостатом, то ты, император, мстишь за нанесение ущерба синагоге, потому что ты христианин?" Переходя к оценке правления Феодосия, Амвросий говорит о нем словами пророка Натана, обращенными к Давиду, и приписывает все деяния императора воле Бога. Затем епископ приводит показательный пример того, к чему может привести покровительство неверным иудеям: Максим отдал приказ восстановить сожженную синагогу в Риме, таким образом, царь стал иудеем и понес справедливое наказание, а Феодосию-победителю нужно не следовать побежденному, а осуждать его.

Амвросий убеждает императора в необходимости прежде, чем принимать решения по вопросам, касающимся веры, обсуждать их с епископами: "Если в денежных делах ты советуешься со своими комитами, то насколько в большей степени тебе надлежит советоваться со священником господа в деле религии?" Он милостиво "разрешает" Феодосию отдавать приказы по своей воле, но призывает его исключить то, что справедливо беспокоит епископа.

В заключение Амвросий апеллирует к отцовским чувствам Феодосия, связывая благополучие детей императора с милостью Бога, обосновывает возможность отмены распоряжения и уповает на милосердие императора, уже проявленное им при прощении жителей Антиохии и в отношении родственников Максима (дочери узурпатора были переданы родственникам, а матери его Феодосий выделил деньги из собственных средств). Епископ завершает свое письмо призывом прислушаться к его словам и, если этого недостаточно, выражает готовность высказаться перед императором в церкви.

И такая возможность действительно вскоре представилась, так как, судя по всему, письмо Амвросия не возымело должного действия на императора: он так и не отменил своего приказа, хотя, вероятно, несколько изменил его, распределив обязанность восстановить синагогу на всех членов христианской общины Калинника.

Прибыв из Аквилеи в Медиолан, Амвросий совершал богослужение в церкви в присутствии императора Феодосия [4]. Вначале епископ произнес проповедь, обращаясь, по выражению Дж. Мэттьюза, "через голову императора к своим прихожанам". В этой проповеди он удачно использовал комментарий на отрывки из Священного Писания для обоснования своих последующих действий. Э. Гиббон заметил по этому поводу: "Его проповедь была странной аллегорией на посох Иеремии, на миндальное дерево, на женщину, которая омывала и мазала маслом ноги Христа. Но заключение проповеди состоит из прямых и личных намеков" [5]. При этом особое внимание Амвросий уделил преимуществам церкви перед синагогой с церковной точки зрения. Что касается заключительной части проповеди, то здесь епископ сравнивает Феодосия с библейским царем Давидом и прямо обращается к императору, говоря, что эти слова адресуются именно ему. К этому было добавлено, что чем больше славы у Феодосия, тем более он должен видеть в Боге творца того, что возложено на него.

За этим последовал диалог, который Амвросий дословно приводит в своем письме, адресованном сестре Марцеллине:

"Когда я сошел вниз, он сказал мне:
- Ты говорил обо мне.

- Я говорил то, что предназначено для твоей пользы, - ответил я. Тогда он сказал:

- Я действительно постановил слишком сурово, чтобы синагога была восстановлена епископом, но это теперь исправлено. Монахи совершили много преступлений.

Тогда Тимасий, магистр конницы и пехоты, стал резко высказываться против монахов. Я ответил ему:
- С императором я веду себя так, как подобает, потому что я знаю, что в нем есть страх перед Господом; с тобой же я буду вести себя другим образом, потому что ты произносишь столь грубые речи.

Затем после некоторой паузы я сказал императору:
- Позволь мне спокойно совершить евхаристию за тебя, освободи мою душу.

Он продолжал сидеть и кивнул, однако не дал прямого обещания; я продолжал стоять, и он сказал, что исправит эдикт. Я тотчас же начал говорить, чтобы было отменено полное расследование, дабы комит, воспользовавшись расследованием, не причинил христианам какого-либо вреда. Он обещал, что так и будет" Я сказал ему:
-Я действую на основании твоего обещания.

- Действуй, - сказал он, - на основании моего обещания.

И таким образом я подошел к алтарю, куда бы я не подошел, если бы он не дал мне полного обещания. И действительно столь велика была благодать совершения евхаристии, что я чувствовал, будто сам Бог наш наделяет нас этой благодатью, и всюду ощущалось божественное присутствие. Итак, всё совершилось, как я хотел".

Несмотря на то, что Амвросий, вероятно, несколько приукрасил свой рассказ в деталях, общий ход этого эпизода и его результат вряд ли вызывают сомнение. Позиция епископа и императора в этом эпизоде неоднократно привлекала внимание исследователей в контексте отношений церкви и государства в этот период. Многие усматривают в уступчивости Феодосия епископу политические соображения императора, не желающего осложнять своей позиции на только что приведенном к порядку западе ссорой с могущественным прелатом церкви, имеющим поддержку со стороны самых широких слоев населения Италии и западных провинций (Дадден Ф., Паланк Ж., Пареди А. и др.). Кроме того, сыграла роль и та ситуация, в которую Феодосии был поставлен епископом, когда император, чтобы сохранить свою репутацию христианина перед паствой Амвросия, был вынужден принять его ультиматум (Мэттьюз Дж., Джоунс А.). Подтверждением этому может служить тот факт, что спустя пять лет после Калинника. Феодосий издал указ о наказании за разрушение и грабеж синагог и препятствие иудеям в отправлении их культа (Кодекс Феодосия XVI, VIII, 8-9). И хотя этот указ касался только восточной части империи, Феодосий ясно доказал свою терпимость по отношению к иудейской религии.

Интересной в этой ситуации представляется позиция Амвросия. Вероятно, события в Калиннике и распоряжение на этот счет Феодосия показались епископу удобным, хотя и не самым подходящим случаем для того, чтобы попытаться подчинить императора своему влиянию и навязать ему свою точку зрения на отношения церкви и государства. Калинник находился слишком далеко от Медиолана, и распоряжение Феодосия было вполне справедливым с государственной точки зрения и даже с точки зрения самого Амвросия, который около этого времени утверждал, что справедливость укрепляет государство, а несправедливость ослабляет его (Об обязанностях священнослужителей II, 19). Однако епископ, понимавший, что Феодосий не склонен терпеть вмешательство церкви в дела государства, всё-таки решил воспользоваться первым же случаем.

Несомненно, что несмотря на все "теоретические" обоснования своей позиции, Амвросий в первую очередь стремился подчинить Феодосия своей воле. Этого не удалось достичь в результате письма, но, судя по его концовке, епископ и не рассчитывал на успех сразу, а лишь подготовил почву. Реакцией Феодосия на письмо было смягчение первоначального распоряжения, и он, вероятно, посчитал, что этого достаточно, по крайней мере, с формальной стороны. И этого действительно было бы достаточно для любого епископа империи. Однако Амвросий добивался отнюдь не маленькой формальной уступки. Чтобы достичь своего, он устроил своеобразную ловушку Феодосию в церкви, и расчет епископа полностью оправдался: императору в этой ситуации ничего не оставалось делать, как подчиниться воле Амвросия. Так справедливость была попрана в угоду могущественному представителю господствующей религии.

Многие исследователи (Дадден Ф., Пареди А., Сеттон К.) считают, что поведение Амвросия в данной ситуации было продиктовано интересами церкви. Однако, на мой взгляд, в позиции епископа превалировали личные амбиции, которые он достаточно умело попытался поставить на службу интересам церкви. И церковь, несомненно, многое выиграла. Во-первых, прямым следствием уступчивости Феодосия была вспышка религиозного фанатизма в отношении язычников и иудеев, храмы и собственность которых подверглись нападениям со стороны монахов и христианских фанатиков. Но гораздо большее значение имела политическая сторона победы Амвросия над Феодосием. Эта победа явилась серьезным ударом по цезарепапизму, согласно принципам которого Феодосий действовал на востоке. Эта победа ставила препятствия императорскому деспотизму в отношении к церкви. По мнению Амвросия, государство, особенно если его представителями являются христиане, не может принудить церковь или ее представителей сделать что-либо, что может рассматриваться как отступничество. Мало того, Амвросий заявил претензию на церковный контроль государственных дел и на право налагать вето на любую меру властей, которая могла повредить интересам ортодоксии.

Еврейский историк папства Е. Каспар, проводя параллель между эпизодом в связи с Калинником и отношениями Либерия с Констанцием. за три десятилетия до того, отмечает, что между этими двумя сценами лежит пробуждение духа западной церкви. Мало того, в этом незначительном, на первый взгляд, эпизоде он видит фундамент, на котором в итоге было воздвигнуто "великое здание Римской папской церкви". И хотя сам Амвросий не был папой, его роль в истории формирования папства была весьма существенной.

Однако ближайшим последствием этого в то время для самого Амвросия явилось то, что его успех привел к охлаждению отношений с Феодосием. Император поспешил избавиться от опеки властного епископа и принял меры к тому, чтобы к Амвросию не поступала информация о решениях, принимаемых в консистории. Кроме того, симпатии Феодосия даже несколько склонились в пользу языческой партии, виднейшим представителям которой император предоставил почетные посты и свое дружественное расположение во время визита в Рим.

Впрочем, Амвросия ничуть не смутила возникшая холодность в отношениях с Феодосием. Его по-прежнему информировали о решениях консистория, несмотря на строжайший запрет императора, и епископ всё так же держал руку на пульсе государственной жизни. Новое столкновение между императором и епископом в этой ситуации казалось неизбежным. И оно действительно произошло, но по гораздо более значительному поводу, чем сожжение синагоги в отдаленном городке. Правда, на этот раз дело совершенно не касалось религии.

В середине 390 г. в Фессалонике произошло восстание. Историк Созомен сообщает, что поводом к нему явился отказ начальника иллирийских войск Ботерика освободить из тюрьмы для участия в играх популярного возницу, обвиненного в "постыдном искушении виночерпия". (Церковная история VI, 25). Возможно, этот возница попал под действие закона от 14 мая 390 г., направленного против мужской проституции, или закона от 6 августа 390 г., согласно которому лица, уличенные в гомосексуализме, наказывались публичным сожжением (Кодекс Феодосия IX, 7, 6). Возмущенная толпа, жаждавшая зрелищ, лишила жизни несчастного Ботерика и, возможно, других должностных лиц города. Так, Феодорит сообщает, что некоторые правительственные лица были убиты и влачимы по улицам (Церковная история V, 17), а Руфин упоминает об одном убитом из военных (Церковная история II, 18).

Мы не располагаем никакими данными о масштабах этого восстания в Фессалонике. Можно полагать, что стихийное возмущение толпы быстро успокоилось, так как уже очень скоро жители города как ни в чем не бывало собрались в цирк на игры по приглашению императора.

Когда Феодосий впервые узнал о случившемся, он пришел в ярость и отдал распоряжение жестоко наказать виновных, а так как выявить таковых было весьма сложно, то, по свидетельству Созомена, было приказано предать смерти определенное количество первых встречных. (Церковная история VII, 25). Феодорит пишет, что царский гнев "неправосудно обнажил меч", на всех, даже невиновных (Церковная история V, 17).

Амвросий был поставлен в известность о событиях в Фессалонике чуть ли не одновременно с императором и счел своим долгом просить его о милосердии. По свидетельству Павлина, епископ заручился обещанием Феодосия, что милость будет проявлена. Однако то ли Феодосии нарушил обещание, то ли его указ об отмене первого распоряжения пришел слишком поздно, то ли перестарались подчиненные императора - кровавое событие свершилось. Собравшиеся в цирке по приглашению, которое, как говорят, коварно исходило от самого императора, жители Фессалоники были окружены солдатами, устроившими беспощадную резню. Источники расходятся в определении ее масштабов и продолжительности: Павлин сообщает, что резня продолжалась почти три часа; Феодорит пишет о 7000 убитых; Феофан называет цифру 15000; Созомен говорит, что погибло много невинных, но не называет их числа, хотя приводит подробности резни; Руфин передает, что солдаты убивали каждого встречного. Даже если считать все эти данные преувеличенными, само событие произвело потрясающее впечатление на Римскую империю.

Известие о случившемся дошло до Амвросия, когда он проводил собор в Медиолане. "Не было никого, - писал он императору, - кто не сокрушался бы, никто не воспринял это равнодушно, не было оправдания твоему деянию в обществе Амвросия". Сам Феодосий в это время в Медиолане отсутствовал, и за три дня до его приезда Амвросий покинул город, сославшись на болезнь. Однако истинной причиной внезапного отъезда епископа было его стремление избежать встречи с императором. Из места своей добровольной ссылки он направил тайное письмо Феодосию [6].

Амвросий начинает это письмо с традиционных заверений в своих добрых чувствах к императору и благодарит Феодосия за его благодеяния. Далее он объясняет причину своего отъезда:

"Я видел, что у меня одного в твоем окружении отняли единственное право слушать, чтобы я был бы лишен и обязанности говорить: ты ведь часто был обеспокоен тем, что до меня доходило некоторое из того, что решалось в твоем консистории. Вследствие этого, я был лишен обычной потребности, тогда как Господь Иисус говорил: "ничего нет скрытого, что нельзя было бы обнаружить". Итак, я почтительно, как мог, исполнил императорскую волю и позаботился о том, чтобы ты сам не имел причины для волнения, поэтому я принял меры к тому, чтобы мне не сообщали об императорских решениях. И я, когда присутствовал, либо не слушал из-за опасности для всех и почти прослыл снисходительным, либо так слушал, что уши мои были открыты, а речь заперта, чтобы я не мог говорить о том, что слышал, дабы не вовлечь в опасность тех, на ком было бы подозрение в предательстве.

Что следовало мне делать? Не слушать? Но я же не могу заткнуть уши воском как в древнем сказании. Говорить? Но я должен был бы остерегаться в своих словах того, чего я боялся в твоих приказаниях, дабы не учинилось кровопролитие. Молчать? Но моя совесть была бы связана, голос отнят, что явилось бы наихудшим из всего. Почему так? Но ведь если священник не скажет заблудшему, тот, кто блуждает, умрет в своем грехе, и виновный священник будет наказан за то, что не предостерег заблудшего.

Вот что пойми, император август. Я не могу отрицать, что ты имеешь усердие в вере; нельзя не признать, что ты боишься Бога, но в тебе есть горячность характера, которую, если кто-то захочет смягчить, ты быстро обращаешь в милосердие; если ее кто-то разжигает, ты еще больше возбуждаешь так, что едва можешь ее сдерживать. О если бы, когда никто не смягчает, то никто и не разжигал бы! Я охотно довожу до твоего сведения: ты сам себя сдерживаешь, и страсть к благочестию побеждает горячность характера.

Эту твою горячность я предпочел втайне представить тебе для размышлений, чем, может быть, возбуждать ее моими действиями на виду у всех. Итак, я предпочел иметь некоторый недостаток в исполнении своего долга, чем в смирении и в требуемом во мне от других авторитете священника, чем иметь недостаток в твоем любящем почтении; чтобы с подавлением твоей горячности осталась неизменной твоя способность выбора совета. Я сослался в оправдание на болезнь тела, которая действительно была тяжелой, и если бы не забота людей, едва ли наступило бы облегчение. Однако, конечно, я предпочел бы умереть, чем не подождать два или три дня до твоего приезда. Но это было невозможно для меня.

Случилось с жителями Фессалоники то, что ни у кого не было в памяти; то, что я не смог предотвратить от совершения; мало того, то, о чем я прежде говорил, когда столь часто просил, что это будет самым ужасным, и то, что ты сам посчитал, слишком поздно отменяя, тяжелым деянием. Я не мог умалить значения этого деяния... Моя же вина за проступок еще больше бы увеличилась, если бы никто не говорил, что необходимо твое примирение с Богом нашим..."

Далее Амвросий обращается к Священному Писанию и приводит целый ряд примеров из жизни библейских персонажей, совершавших грехи, но потом раскаявшихся перед Богом. Особое внимание епископ обращает на Давида, с которым он нередко в своих произведениях сравнивал Феодосия. Затем в письме следует:

"...Я написал всё это не для того, чтобы смутить тебя, но для того, чтобы пример царей побудил тебя удалить этот грех из царства твоего; удалишь же его ты смирением души своей перед Богом. Ты - человек, и когда тебе предстоит испытание, победи его. Грех нельзя удалить иначе, как слезами и покаянием. Ни ангел не сможет это, ни архангел; лишь сам Господь, который один может сказать: "Я, с вами". Если мы прегрешили, он не отпустит, грех иначе как через принесение покаяния.

Я предлагаю, я прошу, я призываю, я предостерегаю; ведь это и моя скорбь, чтобы и ты, кто был примером неслыханного благочестия, кто достиг вершины милосердия, кто не позволял подвергать опасности отдельных преступников, не скорбел о том, что столько много невинных погибло! Хотя ты и был удачливым в сражении, хотя в других делах ты достоин похвальбы, однако вершиной твоих дел всегда было благочестие. Дьявол смотрел с завистью на то, что было твоим превосходнейшим владением. Победи его, пока у тебя еще есть то, с чем ты можешь победить. Не прибавляй к греху своему другого греха, чтобы не сделать того, что причинит многим вред.

Хотя, конечно, во всем другом я должник твоего благочестия, которому не могу не быть благодарным; того благочестия, которое проявляли многие императоры, но с которым лишь один мог сравняться; я говорю, что не имею основания думать, что ты проявишь непреклонность. Но я имею основания для страха, я не осмелюсь совершить богослужение, если бы ты пожелал присутствовать. Если нельзя сделать этого из-за пролития невинной крови одного, разве из-за многих можно? Не думаю.

Вообще я пишу своей рукой, чтобы ты один это прочитал. Лишь тогда меня Господь освободил бы от всех мучений, так как ни от человека, ни через человека, но самим откровением мне указан был запрет. Я в самом деле был взволнован, когда той ночью, которой я готовился уезжать, ко мне пришло видение: ты входишь в церковь, но совершить богослужение мне не позволено. Иначе, я избегнул того, чего мог остерегаться, но я сохранил любовь твою, как я полагаю. Господь делает так, чтобы всё происходило с миром. Различными способами Бог наш предостерегает: знамениями небесными, предсказаниями пророков, даже через видения грешников он заставляет нас понять, чтобы мы просили его, дабы избавил он нас от потрясений, сохранил мир для вас, императоров, веру и спокойствие церкви продлил, польза которой в том, что императоры должны быть христианами и должны быть исполнены благочестия.

Конечно, ты хочешь быть приятным богу. Всему свое время, как сказано в Писании... Тогда сможешь ты совершить евхаристию, тогда получишь разрешение на богослужение, когда твоя жертва будет приемлема для Бога. Разве не было бы мне приятно иметь благосклонность императора, действуя по твоей воле, если представился бы повод? И к тому же простая молитва есть жертва: одна приносит милость, другая - негодование; так как одна несет в себе смирение, другая - презрение... Делай то, что, как ты знаешь, будет наиболее выгодным в данное время. "Милосердие, - говорится в Писании, - я предпочитаю жертве". А потому не те ли больше христиане, кто грех осуждает свой, чем те, кто думает защищать его? Справедлив тот, кто порицает себя, когда грешит, а не тот, кто себя хвалит.

О если бы, император, еще до этого, я скорее доверился бы самому себе, чем твоей привычке! Хотя, я думаю, что ты быстро прощаешь, быстро отменяешь приказания, как ты часто делал, но ты был предупрежден, а я не отклонил того, чего не ощущал необходимости остерегаться. Но благодарение Господу, что он желает наказывать слуг своих так, чтобы не потерять. Эта мысль у меня общая с пророками, а тебе следует быть обходительным со святыми.

...Я люблю тебя, я уважаю тебя, я сопровождаю тебя своими молитвами. Если ты веришь мне, следуй за мной; если, повторяю, ты веришь, признай, что я говорю; если ты мне не веришь, прости за то, что я делаю, что я показываю тебе Бога как пример. Наслаждайся же, прекраснейший и процветающий император август, с благочестивыми близкими постоянным миром".

Как видно из текста, это письмо написано слишком мягко, чтобы говорить о решительной и непримиримой позиции Амвросия по отношению к императору. Э. Гиббон назвал это послание "жалкой рапсодией на возвышенный сюжет", и эта оценка недалека от истины. Епископ, как кажется, не столько сожалеет о происшедшем и о "невинной крови" погибших, сколько стремится добиться хотя бы формального примирения Феодосия с церковью, оставляя дверь в нее широко открытой и в буквальном смысле подталкивая туда императора. Да и молитвы за Феодосия в условиях отлучения его от церкви явно не соотносятся с привычным для церковной литературы обликом Амвросия как стража справедливости и христианской морали. Тайный характер письма определенно указывает на то, что Амвросий добивался своеобразной сделки с Феодосием; император должен совершить покаяние, а в обмен на это церковь бралась не только замолить его грехи, но и успокоить общественное мнение. Любопытно, что Амвросий в письме ничего не говорит о том, что покаяние должно быть публичным и не дает Феодосию никаких инструкций, обычных для его писем к высшим представителям власти.

У нас нет никаких точных сведений о реакции Феодосия на это послание Амвросия. Некоторые историки находят возможным связывать с этим его закон о 30-дневной отсрочке исполнения приговора о смертной казни (Кодекс Феодосия IX, 40, 13), хотя датировка этого закона довольно сомнительна. Из источников также неясно, как в действительности происходило отлучение императора от церкви. Наиболее подробное и красочное описание приводит в своей Церковной истории (V, 18) Феодорит. Хотя многое в этом рассказе вызывает серьезные сомнения, вполне уместно привести его здесь полностью, тем более что он явился сюжетом для картин Рубенса и Ван Дейка и для многочисленных спекуляций в церковной и художественной литературе.

"...Когда царь, прибыв в Медиолан, хотел по обыкновению войти в храм Божий, Амвросий встретил его в преддверии и воспретил ему вступить в священный притвор, говоря так:

- Ты, как кажется, не ведаешь, Государь, великости учиненного убийства. Разум твой и по успокоении гнева не помыслил об этом: высота сана, может быть, не позволяла ему сознать грех могущества; напротив, она-то, может быть, и омрачила силу рассудка. Но ты должен знать природу, ее смертность и тленность, должен знать и прародительскую персть, из которой мы сотворены и в которую обращаемся, и, не обольщаясь блеском порфиры, ведать немощь покрываемого ею тела. Ты властвуешь, Государь, над единоплеменными, даже над сорабами, ибо один Владыка и Царь всех Творец всяческих. Какими же очами будешь ты созерцать храм общего Владыки? Какими стонами станешь попирать этот святой помост? Как прострешь руки, с которых еще каплет кровь невинных убиенных? Как этими руками примешь всесвятое тело Господа? Как к этим устам поднесешь честную кровь, когда нисшедшее из них слово гнева несправедливо пролило столько крови? Отойди же и не пытайся прежнее беззаконие увеличивать другими; прими вязание, которое Бог, Владыка всех, утверждает горе: оно целительно и доставляет здоровье.

Уступив этим словам, царь, воспитанный в слове божьем и ясно понимающий, что принадлежит иереям и что царям, со стенанием и слезами возвратился в свой дворец. По прошествии долгого времени, ибо протекло уже восемь месяцев, наступил рождественский праздник Спасителя нашего, а царь еще сидел во дворце, сетуя и проливая потоки слез. Видя это, Руфин, тогдашний министр, пользовавшийся особенным дерзновением пред лицом царя, так как был к нему очень близок, вошел и спросил о причине слез. А царь, горько вздохнув и еще более облившись слезами, сказал:

- Ты всё шутишь, Руфин, ибо не чувствуешь моих бедствий; напротив, я стенаю и горюю, потому что думаю о своем несчастии. Вот теперь и слугам и нищим отверзет Божий храм - и они входят в него невозбранно и умоляют своего Господа, а для меня храм недоступен, и сверх того небо заключено, ибо я помню глас Господа, который ясно сказал: "что вы свяжете на земле, то будет связано на небе".

- Так я побегу, если тебе угодно, - сказал Руфин, - и настойчиво буду убеждать архиерея, чтобы он разрешил твои узы.

- Не убедишь, - сказал царь, - ведь я понимаю справедливость Амвросиева приговора: и благоговение к царской власти не позволило епископу нарушить закон Божественный.

Когда же Руфин, после долговременных увещеваний действительно обещал преклонить Амвросия, царь приказал ему скорее отправиться, да и сам, обольщаясь надеждою и веря обещанию Руфина, через несколько времени последовал за ним. Но божественный Амвросий, увидев Руфина, вдруг сказал:

- Ты, Руфин, подражаешь бесстыдству псов, ибо, присоветовав такое убийство, стираешь стыд с чела. Столько неистовствовать над образом Божьим, ты даже не краснеешь и не трепещешь.

Когда же Руфин стал умолять и сказал, что царь придет, воспламененный божественною ревностию, дивный Амвросий продолжал:

- Я наперед говорю тебе, Руфин, что не позволю ему вступить в священное преддверие. А если царскую власть он превратит в тиранию, то и сам с радостью приму заклание.

Услышав это, Руфин через кого-то дал знать царю о намерении епископа и убеждал его оставаться в своем дворце. Но царь, известившись об этом уже среди площади, сказал: "Пойду и приму достойное уничижение". Когда же он дошел до святой ограды, то в Божий храм не вступил, а направился к архиерею, который тогда находился в доме приветствия, и умолял его разрешить себя от уз. Амвросий назвал этот приход тиранским и говорил, что Феодосий восстает против Бога и попирает его законы. А царь сказал:

- Я не восстаю против положенных законов и не покушаюсь беззаконно войти в священный притвор, но хочу, чтобы ты разрешил меня от уз и, размыслив о человеколюбии общего Владыки, не заключал для меня двери, которую Господь отверз всем кающимся.

- Какое же принес ты покаяние после такого беззакония? - спросил архиерей. - Какими лекарствами врачевал ты неизлечимые раны?

- Твое дело, - отвечал царь, - и указать, и растворить лекарства, и врачевать неисцелимое, а мое - принимать предлагаемое.

Тогда божественный Амвросий сказал царю:
- Так как судить ты дозволяешь гневу, и приговоры у тебя произносит не рассудок, а гнев, то напиши закон, которым упразднялись бы и отменялись определения гнева, и пусть приговоры суда о лишении жизни или имуществ остаются в протоколах тридцать дней, ожидая, пока обсудит их рассудок. По прошествии же этого времени люди, производившие следствие, пусть покажут тебе свои мнения - и тогда, по успокоению гнева, рассудок будет судить сам по себе и, рассматривая дело, увидит, справедливы ли те приговоры или несправедливы. Если он найдет их несправедливыми, то, конечно, разорвет написанное, а когда - справедливыми, то утвердит, и такое число дней не нанесет вреда правдивости следствия.

Приняв этот совет и нашедши его прекрасным, царь немедленно приказал написать закон и утвердил его собственноручной подписью. Когда же это было сделано, божественный Амвросий разрешил его от уз. После этого благовернейший царь осмелился уже войти в Божий храм и молился Господу, не стоя даже на коленях, но приникнув главою к полу и повторяя слова Давида: "Душа моя повержена в прах; оживи меня по слову Твоему" (Пс. 118, 25). Он испрашивал себе прощение, терзая руками свои волосы, ударяясь челом и обливая помост потоками слез. Потом, когда время призывало к принесению облаток на священную трапезу, он встал и с не меньшими слезами приступил к алтарю, сделав же приношение, стал, по своему обыкновению, внутри за решеткою. Но великий Амвросий и тут опять не промолчал и дал ему принять различие мест. Он сперва спросил: "Что ему нужно?" Потом на ответ царя, что он, ожидает принятия божественных тайн, объявил ему через служившего старшего дьякона, что "внутреннее, Государь, доступно только иереям, а для всех прочих недоступно и неприкосновенно, а потому выйди и приобщись, стоя вместе с другими, ибо порфира делает людей царями, а не иереями". Правовернейший царь с кротостью принял и это внушение, сказав в ответ, что он остался внутри за решеткою не по дерзости, а по обыкновению, существующему, как известно, в Константинополе. "Впрочем, я обязан быть благодарным и за это врачевство", - прибавил он. Такою-то великою доблестью сияли архиереи и царь. Я удивляюсь обоим - и дерзновению одного, и благопокорности другого, удивляюсь и теплоте ревности в первом, и чистоте веры в последнем. Эти самые правила благочестия, принятые от великого архиерея, царь сохранил и по возвращении в Константинополь, ибо когда один божественный праздник призвал его в храм, то, принесший дары ко священной трапезе, он тотчас же вышел. И когда предстоятель церкви (а предстоятелем был в то время Нектарий) спросил: "Почему ты не остался внутри?" - он, вздохнув, сказал: "Едва, наконец, узнал я различие между царем и иереем, едва нашел учителя истины. Понимаю теперь, что один Амвросий достойно называется епископом". Столько-то полезно бывает обличение, произносимое мужем, сияющим добродетелью!"

Другие авторы того времени в значительной степени менее многословны, чем Феодорит, и не приводят таких подробностей, хотя некоторые детали совпадают. Так Созомен тоже говорит о том, что Амвросий не пустил Феодосия в храм в присутствии народа. Отлученный от церкви император смиренно удалился и всё назначенное ему для покаяния время не носил царских украшений. Затем Феодосий всенародно исповедовал свой грех перед церковью и издал упомянутый закон об отсрочке приговора (Церковная история VII, 25).

Руфин, наиболее близкий к событию историк, еще более краток и ограничивается всего одной фразой: "Когда в этом он был уличен священниками Италии, он признал свой проступок и, вину свою слезами обнаружив, на виду у всей церкви совершил публичное покаяние, и в назначенное время и без царского достоинства терпеливо выполнил" (Церковная история II, 18). После этого историк упоминает об издании закона.

Павлин пишет, что Амвросий, узнав о деянии Феодосия, лишил его возможности войти в церковь и посчитал невозможным церковное общение с ним, а также его участие в таинствах прежде, чем император совершит публичное покаяние (Жизнь Амвросия, 24). Далее биограф приводит диалог, в котором Феодосий ссылается на пример библейского Давида, тоже совершившего убийство, а Амвросий призывает императора следовать Давиду в том, что исправило его. Феодосий принял это близко к сердцу и совершил публичное покаяние, которое подготовило для него победу.

О факте покаяния Феодосия упоминает Августин, который, восхищаясь смирением императора, говорит, что оно так подействовало на толпу, что присутствовавшие при этом событии подданные молились и плакали вместе с простертым Феодосием. Любопытно, что Августин, также как и названный выше Руфин, не называет здесь имени Амвросия (О граде божьем, V, 26).

Наконец, самый непосредственный свидетель - Амвросий говорит о покаянии Феодосия следующее: "Каждый был повергнут в уныние, что он сложил с себя царские знаки отличия и публично в церкви оплакивал грех свой, содеянный по обману и проискам других, со стонами и слезами просил прощения. Чего простые люди стыдятся, не устыдился император - принести публичное покаяние, и не было после этого ни одного дня, чтобы он не сожалел о том прегрешении" (На смерть Феодосия, 34).

Несмотря на разночтения, источники позволяют с большей или меньшей степенью достоверности воспроизвести следующую картину событий.

Получив письмо Амвросия, Феодосий не решился идти на конфронтацию с церковью и некоторое время не посещал храмов, но в то же время он попытался договориться с Амвросием, возможно, через того же Руфина. Последний вполне подходил для такой роли, но благодаря христианским почитателям Феодосия, которые пытались снять с императора ответственность за резню в ущерб репутации его советника, политическое убийство Руфина в 395 г. сделало из него готового козла отпущения. Во время переговоров Амвросий, по своему обыкновению, первое время упорствовал; вероятно, и Феодосий какое-то время сопротивлялся диктату церкви. В конце концов, стороны договорились о принятии императора в лоно церкви при условии публичного покаяния. Зафиксированный у Феодорита восьмимесячный срок отлучения императора от церкви не принимается современными исследователями, хотя по правилам церкви срок покаяния для убийц был значительно длиннее: так, по правилам церковного благочиния (Канон 56) человекоубийца должен был в течение 4 лет носить траур, 5 лет не говорить ни слова, 7 лет лежать распростертым и 4 года стоять на ногах. Амвросий, несомненно, учитывал исключительность случая и высочайший ранг кающегося. Вероятно, отлучение продолжалось около трех месяцев - с конца сентября (с момента получения Феодосием письма Амвросия) до конца декабря (рождественские праздники) 390 г.

Амвросий постарался устроить покаяние таким образом, чтобы, с одной стороны, эта процедура не унижала императорского достоинства, с другой стороны, чтобы показать его истинным христианином и раскаявшимся грешником. Феодосий, соглашаясь пройти покаяние, не задумывался об исторических последствиях этого акта и преследовал сиюминутные пропагандистские цели. Считая себя христианским императором, он хотел доказать своим подданным то значение, которое имеет эта религия для него лично, да и бессмысленная резня в Фессалонике требовала если не объяснения, то хотя бы какого-то оправдания в глазах общественного мнения, особенно в глазах христиан. Следует учитывать и личный фактор - мягкость и уступчивость Феодосия, тем более по отношению к Амвросию после того, как епископ сумел показать возможности церковной власти.

Вероятнее всего покаяние императора происходило в узком кругу лиц, что однако позволило потом говорить о "публичности" этого акта, и было совершено по строго продуманному сценарию. Важно отметить, что о покаянии Феодосия не говорит ни один источник, написанный при жизни императора, да и в последующем о нем умалчивают Сократ и Зосим. Видимо, церковь постаралась как-то ограничить огласку этого факта или придать этой огласке соответствующую тенденциозность, Впервые публично об этом говорит сам Амвросий на могиле императора, причем, очевидно, тогда епископ еще не осознавал подлинного значения этого события. Настоящую оценку покаяние Феодосия начало получать только с ростом папской власти и постепенно, по мере осознания этого значения, само событие стало обрастать домыслами, фантазиями и легендами.

Современная историография в основном едина в оценке значения публичного покаяния Феодосия. В нем исследователи видят триумф церковной власти над светской (Пареди А., Кинг Н.), поворотный пункт в истории (Дадден Ф., Гринслейд С.), прогресс человеческий и гражданский (Пареди А.), пример того, что власть и свобода клира доказали здесь способность быть бастионом общественной свободы и закона (Кампенхаузен X.), установление жизненного принципа западного общества (Френд В.), победу христианского морального порядка над волей правителя (Френд В., Кларк Р.). Нет недостатка и в исторических аналогиях: одни находят здесь зародыш длительного конфликта между папством и империей и сравнивают Амвросия с Григорием VII, провозгласившим право свергать императоров; другие ставят значение победы Амвросия выше, чем примирение Наполеона с богом и Генриха IV в Каноссе с римским папой.

На мой взгляд, при оценке этого события следует иметь в виду по меньшей мере три фактора. Во-первых, конкретную историческую обстановку в западной части Римской империи, где Феодосий не чувствовал себя достаточно прочно и где баланс сил складывался не в пользу императорской власти, что окажется очевидным уже в V веке. Во-вторых, представляется, что это была своеобразная сделка между церковью и императором, в которой каждая из сторон имела в тот момент свои выгоды. В-третьих, личный фактор: индивидуальность Амвросия и характер его взаимоотношений с императорами конца IV в.; и личность Феодосия и его специфическое отношение к Амвросию. Иными словами, это событие могло произойти только в 390 г., только в Медиолане и только с участием Амвросия и Феодосия.

Оценивая это событие, не нужно преувеличивать моральную сторону победы церкви, которая символическим актом прощала императору убийство многих невинных людей и давала понять, что нет такого преступления, которого нельзя было бы искупить, если оно не направлено непосредственно против самой церкви. Вместе с тем не следует думать, будто именно возможность покаяния развязала руки многим средневековым правителям для кровавых злодеяний.

Важно отметить, что покаяние Феодосия наглядно доказало возможность превосходства церковной власти над светской, но до полного торжества папизма было еще далеко. В этом смысле историки справедливо усматривают в правлении Феодосия завершающий этап христианизации Римской империи, начатой Константином.

И всё же подлинное значение этого события состоит в том, что это был определенный пункт поворота человечества от дикого варварства к гуманной цивилизации. Установление морального контроля общества, выразителем интересов которого явилась христианская церковь, над деяниями человека, облеченного высшей властью в государстве, представляется крупным шагом на пути к подлинной цивилизованности. Торжество законности и общечеловеческой морали над волей правителя не стали с тех пор общим правилом. Человечеству и европейской цивилизации еще предстоял длительный путь, но начало было положено: прецедент с Феодосией никогда не был забыт и постоянно напоминал властителям человеческих судеб об их обязанностях перед обществом.

Это событие явилось и своеобразным поворотным пунктом в личных отношениях между Амвросием и Феодосием. Хотя Феодосий никогда полностью не подчинился влиянию Амвросия, как иногда предполагают, он облек епископа своим полным доверием, и в последующей религиозной политике император в значительной степени руководствовался его советами.

[1] Eunapius. In: Blockley R. С. The Fragmentary Classicising Historians of the Later Roman Empire. - Liverpool, 1983. Vol. II. P. 70-71. Подобную оценку можно встретить и у Зосима, который следовал Евнапию.

[2] Чернявский Н. Ф. Император Феодосий Великий и его царствование в церковно-историческом отношении. - Сергиев Посад, 1913. С. 180-181.

[3] Об этом см. ниже.

[4] Подробный отчет об этом в письме 41 Амвросия.

[5] Гиббон Э. Ук. соч. С. 261.

[6] Письмо 51, которое обычно датируется серединой сентября 390 г. Об этом письме ничего не знает Павлин и церковные историки.

Назад   Вперед