Слово первое

Не знаю, против иудеев или за них покажется некоторым предпочтительнее озаглавить это сочинение. Мне же кажется, что можно и так, и так. Ибо для смеживших умственное око и добровольно закрывших разум для света истины это будет ясным показателем и живым свидетельством либо их, так сказать, наивности, либо безумия; для более же культурных людей и более благосклонных к истине — своего рода путеводителем к более правильному, а для людей такого же образа мыслей из числа служителей Божьих — к большему и приятнейшему, если только в самом деле все другие блага ниже совершенствования души и желания таким образом полностью обеспечить спасение.

Однажды, когда благочестивейший и христолюбивый император и самодержец ромеев Иоанн Кантакузин, ради божественного монашеского чина переименованный в монаха Иоасафа, оказался на Пелопоннесе и находился там, некто из местных жителей, называемый здесь Ксен, а вероисповеданием еврей, подойдя, поклонился ему, как он привык это делать раньше, и сказал:

— Радуйся, царь!

— Откуда ты пришел? — спросил император.

— Встретившись с тобой, милостивейший царь, — сказал Ксен, — и зная о твоей широкоизвестной учтивости в обращении с каждым, с чем я и сам не хуже других знаком, я и подошел теперь, чтобы воздать еще должный тебе рабский поклон, что, я полагаю, как нельзя кстати.

— И ты радуйся, — опять ответил император. — Поскольку же у меня сейчас нет никаких неотложных дел, хорошо будет, если ты объяснишь мне, какой такой рабский, как ты сказал, поклон ты пришел мне воздать. Ведь ты согласиться со мной, я думаю, что рабство дело не простое, а многообразное, ибо рабами мы называем и захваченных в плен на войне, и купленных людей, некоторые из которых сами под давлением нужды закладывают себя другим; рабствует опять же все покорное властям; с другой стороны, не будет, пожалуй, ошибкой назвать рабами греха и тех, кто не пользуется разумом для управления страстями и не совершенствует себя сознательно по образу Божию, а безрассудно покоряется наслаждениям и иным страстям и спускается вниз, словно имея некую всепоглощающую необходимость постоянно быть рабом наслаждений. Ибо чему из наших влечений, кто покоряется, сказал один божественный муж, тому тот и рабствует (ср. Рим. 6, 16).

Знаю я и иное рабство — достохвальное рабство любви. И еще иного рода. большее и ценнейшее всякой свободы, которое если кто обретет, сможет стать выше всех. Что это за рабство? Удалить всякое собственное желание; отсечь всю свободу воли; отдать себя и подчинить некоему божественному мужу из числа умеющих вести к Богу; подчиняться им добровольно.

Если я правильно об этом толкую, то скажи, какого из перечисленных типа рабом моим счел ты себя, поклонившись?

Ксен: Ты поразительно и достойно твоей души, божественнейший царь, все разграничил. Рабом же твоим я считаю себя, с одной стороны, потому, что я — один из подчиненных, находящихся в твоей божественнейшей власти, с другой — из-за самой радости любви, ибо, слыша о тебе от многих много доброго и хорошего, я и сам имел случай благодаря апелляционной жалобе встретиться и насладиться беседой с тобой. Ведь, я думаю, различие вероисповедания не может помешать мне любить прекрасное в тебе.

Император: Однако, Ксен, пора поразмыслить: как бы, считая себя ревнителем прекрасного, ты незаметно не удалился далеко от него на деле, подобно тем, кто богач или царь — лишь во сне. Ведь если начало всего прекрасного — любовь, а любовью и является и называется сам Бог (см. 1 Ин. 4, 8, 16), то как сможет кто-нибудь любить истину, будучи далеким от подлинной любви к Нему, т. е. к Богу, первому из ревнителей прекрасного?

Ксен: Отсутствие всех вообще хороших качеств свойственно человеку, отпадающему от Бога. Слышав от немалого числа единоверцев, это я уже и сам знаю. А вот то, что Бог и называется и является любовью, как только что услышал от тебя, кажется мне чем-то странным и непонятным. О, если бы кто-нибудь из наших современников мог выразить, что такое Бог! На это дело никто никогда не решался ни из превосходящих мудростью и здравым смыслом других, ни из тех, кто многообразно всяческими способами послужил добру.

Император: Приходилось ли тебе, Ксен, где-нибудь когда-нибудь слышать, что все это Бог произвел волей, добротой и любовью, или ни от кого никогда не слышал?

Ксен: Даже часто и от многих.

Император: Подобно тому, как посредством любви и доброты все, ставшее из ничего, стало быть, так же, опять-таки, все удерживается от распада, сохраняется и поддерживается добротой и заботой. Ведь если бы этого не было и не было бы все объектом божественной любви и заботы, то не нашлось бы ни единого средства, чтобы помешать этому миру снова помчаться назад — в небытие. И подобно, опять же, тому, как Бога в качестве опоры и господина веков называют вечностью и вечным — "Бог, — говорит ведь (Ис. 40, 28), — вечный, сотворивший пределы неба" — так же называют его и любовью — в качестве первопричины и подателя любви. Ибо некий закон и неразрывные узы неизреченной любви связывают и прочно соединяют высшие над нами силы, т. е. небесные, и вот это самое зримое мироздание. А что, казалось бы, общего между небом и землей; между водой и огнем; легким, стремящимся вверх воздухом, и тяжелой, тя нущей вниз землей? И между другим и прочим с противоположными друг другу качествами? Однако же все до крайности, по закону природы, противоречивое и ведущее друг с другом непрерывную междоусобную войну, т. е. жар и холод, суша и влага, благодаря внушенным им от Всемогущего миру и дружбе, сосуществуют немятежно и несмесно, и длится всеобщая согласованность и любовь. И все, словно в твердой и неизменной державе, пребывает во взаимном мире и покое. Стало быть, и миром и любовью Бог именуется (ср. Еф. 2, 14; Ин. 4, 8. 16) в качестве подателя и первопричины оных. Что же Он такое по своей сути — относительно чего ты только что недоумевал — так этого не только никто из всех здешних не в силах доказать, но и господствует среди всех одно и то же мнение, что даже первые из ангелов, т. е. херувимы и серафимы, не знают, что же такое Бог. Не так ли точно и ты думаешь, Ксен?

Ксен: Точно так.

Император: Не следует ли тогда вернуться к тому, что я тебе посоветовал вначале: смотреть, как бы почитая себя ревнителем прекрасного, не оказаться его противником и не забыть истинную и сущую, т. е. Божью, любовь, удалившись от добра куда-нибудь слишком далеко?

Ксен: Если ты, царь, считаешь, что я прожил жизнь недостойно заповедей Божиих, замарал душу многочисленными преступлениями и потому отпал от Бога, то я не буду и пытаться говорить дальше, зная, что как гражданин я не заслужил ни малейшего наказания. Если же ты имеешь в виду заблуждение в вероисповедании и дурной образ мыслей, — так как люди христианского вероисповедания обычно много говорят против нас наобум, — то я лично никогда не смогу согласиться с твоим мнением. Я скорее предпочту, будь это возможно, десять тысяч раз умереть, чем признать другой закон более благочестивым и превосходящим тот, который дан мне от Бога. Ведь если вы, сыны язычников, а скорее разнородная смесь языков, что и сами вы говорить не стесняетесь, к тому же будучи необрезаныыми, не соблюдая ни субботних предписаний, ни опресноков, не справляя установленных праздников и откровенно глумясь над законом Божиим, непоколебимо уверены, что ваш культ лучше, то как же нам, гордящимся Авраамом как предком, Моисеем как учителем и нерушимо блюдущим все упомянутое, не почитать себя более правоверными, чем вы? Что же мне более всего кажется странным, — что вы посягаете называть себя израильтянами и сынами Авраама (см. Гал. 3. 7).

Император: Эти вопросы давай немного отложим. Сейчас же вот что скажи мне: ты еврей или иудей, а также саддукей или фарисей?

Ксен: То, что фарисеи, одним из которых я и сам являюсь, во многом отличаются от саддукеев, всем очевидно. Между евреем же и иудеем, считаю — если ты не скажешь, в чем она, — нет никакой разницы.

Император: У разумного, Ксен, и неразумного общий род — живое. Разница же та, что одно неразумное, а другое — разумное. У лиц же, в свою очередь, общее — наделенность разумом, разница же у них — как у Илии, Иеремии и Исайи. Подобно этому также и у всех ваших колен общим является имя "еврей", поскольку все они восходят к Еверу, а собственным каждого — имя его патриарха. Ведь левитами мы называем от Леви, вениамитянами — от Вениамина, иудеем — от Иуды, и других подобным же образом. Так же и ты думаешь или иначе?

Ксен: Именно так и не иначе. Я-то, насколько слышал о своих предках, происхожу из колена Иуды и согласно твоему объяснению, царь, назовусь, пожалуй, иудеем.

Император: Что у вас давно все перепуталось и точный смысл, и устройство колен, и другое — всякий, думаю, скажет, даже если не скажешь ты. Но прежде ответь мне на мой вопрос.

Давай предположим, что до какой-либо приключившейся надобности ты прибыл в Рим и живешь там. Затем два каких-нибудь твоих единоверца в один прекрасный день попали в такие же обстоятельства и оба пришли в Рим, один — из Испании, другой — с Пелопоннеса, из одного с тобой отечества и рода. Разве, минуя того, что из Испании, ты не подошел бы к соотечественнику и родственнику, расспрашивая его, в порядке ли твои домашние дела, жива ли семья и цело ли имущество?

Ксен: Именно так, и слов нет.

Император: Стало быть, это так, и ты сам согласен, что одного человека из многих по причине родства ты бы так благосклонно и с готовностью принял, и радушно приветствовал, и расспрашивал бы его, а на того, что из Испании, не обратил бы никакого внимания. И ты бы так поступил при том, что то сопряжено было бы с совершенно незначительным убытком или прибытком, — и то лишь в отношении тела, ибо души ничто бы не касалось. Почему же, в конце концов, слыша столь много и от столь многих, что дела Мессии необыкновенны и сверхъестественны, что уверовавшие в него спасутся и обретут рай, который праотец наш, преступив заповедь, потерял, и что неуверовавшие будут преданы неугасимому огню, ты, будучи к тому же из одного с Христом колена, ибо ты как раз из колена Иуды, не обращаешь на Него никакого внимания, даже не выясняя, так ли обстоит дело, и так жалко блуждаешь вокруг, ничем, за малым исключением, не отличаясь от бессловесных? Хотя, если бы тебе случилось быть вполне одним каким-нибудь из бессловесных, ты подлежал бы небольшому наказанию, а скорее и вовсе никакому, ибо таковые на суд не идут. Тот же, кто погрешил в отношении спасения собственной души, обязательно будет подвергнут обещанным бесконечным мукам.

Ксен: Я думаю, царь, что с твоей стороны будет справедливо извинить меня, если, в силу требования логической связности разговора, я скажу нечто более опрометчивое. Ведь если вы полагаете, что мы, происходящие от Авраама, Исаака и Иакова и хранящие закон, данный через Моисея от Бога, будем изгнаны на муки, что же тогда скажем мы о вас? Каким карам сочтем достойными вас, сынов безбожников и нечестивцев, глумящихся над установленными Богом через божественного Моисея заповедями и по сию пору сохраняющих кое-какие следы давнишнего идолопоклонства? Ибо разве это не настоящее идолопоклонство — поклоняться написанным на стенах и на досках людям, а вернее — самим доскам? Как же ты счел нас сравнимыми с бессловесными тварями, когда мы до сих пор непреложно храним и чтим веру, которую нам дали отцы, и истину, которой они нас научили?

Император: Я с удовольствием узнаю от тебя, что же это за вера и истина.

Ксен: Истина, царь, колет глаза. Не многих знаю, которые выдерживают это. И я боюсь, не была бы неблаговременность разговора причиной немалых бед. Ведь поскольку Бог, по ему известным причинам, дал власть над нами вам, если я воспользуюсь более опровержительными доводами против тебя, то можно будет считать, что надо мной занесен отточенный меч. Ибо я знаю, что ты не стерпишь, если я буду рассуждать об Иисусе. Ведь вы его Богом и Сыном Божиим считаете.

Император: Ничего такого не принимай в расчет, Ксен. Пусть недоверие, даже самое малое, не мешает тебе продолжать говорить все, что хочешь, относительно Бога моего Иисуса Христа; ибо я все вытерплю, даже если бы тебе захотелось прибавить самое гнусное. Дело в том, что из этого не последует никакого ни бесчестья Ему, ни вреда. Ведь и отцы ваши раньше называли Его и обманщиком (см. Мф. 27, 63), и одержимым, и самаритянином, а Он кротко все сносил, взяв на себя их спасение, хотя мог наслать на них тысячи молний и приказать земле разверзнуться и поглотить обидчиков. И никакое бесчестье не замарало Его от их выдумок. В самом деле, если кто-нибудь попытается стрелять в небо, ведь никогда не сможет его достать — точно так же и тот, кто пытается метать стрелы в Него. Если, прежде всего, ты не будешь свободно и безбоязненно говорить все то, что ты хочешь, тебе не удастся хорошо узнать истину. Так что без сомнений спокойно спрашивай и высказывай все, что нравится, совершенно не опасаясь никаких неприятностей.

Ксен: Раз уж ты спокойно, как тебе, царь. подобает, изгнал подкрадывающийся относительно возражений страх и выразил желание узнать истину, которой нас научили отцы, то призываю тебя спокойно слушать об Иисусе, о котором ты сказал, что он из одного со мной колена.

Как мы знаем от предков, он был — с другими четырьмя братьями — Иаковом, Иосией, Симоном и Иудой — сыном плотника Иосифа и Марии, который, ходя повсюду, убедил великое множество сбитого с пути народа присоединиться к нему и следовать за ним. Он ложно выставлял себя Сыном Божиим (см. Мф. 16, 15—17), хотя всем было известно, что он сын Иосифа, воображал, что сошел с неба, и обещал, что те, кто предпочтут послушаться его и последовать за ним, никогда не будут ходить во тьме (см. Ин. 8, 12; 12, 46). И что всего поразительнее: не имея сорока лет от роду, заявлял, что был еще до рождения Авраама (см. Ин. 8, 58). Так вот, отцы наши, не вытерпев, слыша такую ложь, собрались и предали его позорной смерти, пригвоздив к поперечному брусу. Вы же, сыны идолопоклонников, конечно, не в состоянии ясно увидеть истину; как же иначе возможно было бы счесть, что бестелесный, неописуемый и непостижимый для ума Бог имеет сына! Пусть бы вы в том только безрассудно ошиблись, что восприняли и почтили его как Бога, но вы и орудию наказания — кресту, на котором он был распят и умер,— столь почтительно поклоняетесь, называя его "спасительным" и другими почетнейшими из названий!

Пожалуй, будет пустословием обсуждать сейчас ваши бессмысленнейшие выдумки о нем, каковыми именно является и то, что он воскресил себя, тогда как его тело украли ученики, разрыв ночью гроб, в котором он был похоронен (ср. Мф. 28, 13), и его посмертное вознесение на небеса, тогда как он себя даже не смог избавить от самой мучительной и позорнейшей из всех смертей и покончил счеты с жизнью как один из злодеев, которые были распяты вместе с ним.

Император: О пророках, Ксен, какое у тебя мнение? Веришь ли ты, что их речения были божественными и что они ничего не говорили от себя, но только то, что возвещал, говоря в них, Бог? Или ты думаешь об этом как-нибудь иначе?

Ксен: Конечно же, я никогда не скажу иначе. Ведь если бы я подумал, что их прорицания не от Бога, я сам себя счел бы изменником и, по пословице, был бы связан собственными узами (ср. Прит. 5, 22). Ибо если не допустить, что это так, то тотчас же исчезнет из нашей веры все святое, и никогда мы не признаем данные нам через Моисея скрижали божественными.

Император: Замечательно по истине и по верности расчета. Следовательно, если изречения пророков остаются в силе, то ваши древние отцы были, согласно Исайе, слепыми и глухими, ибо, говорит он, "глаза имея, не видят и, уши имея, не слышат" (Мр. 8, 18; ср. Ис. 43. 5). И это он сказал не о чувственных глазах и ушах, а о душевных чувствах. Иначе, если бы у них были повреждены телесные чувства, разве казалось бы, что они поступают неправильно? "А теперь не имеют извинения во грехе своем" (Ин. 15. 22).

В самом деле, в какой утонченной защите преуспели бы они, когда, видя каждый день совершаемые Христом чудеса, т. е. прокаженных — очищенными. хромых — вскакивающими, иссохших — исцеленными, несчастно родившихся слепыми — зрячими, расслабленных — окрепшими, и что более и божественнее всего: мертвых — стряхивающими смерть, как сон, а также слыша "глаголы вечной жизни" (Ин. 6. 68), чего ради и Давид воспевал благодать, излившуюся из уст Его (ср. Пс. 44, 3), не только из-за всего этого не потянулись к Его знанию и не извлекли для себя хоть какой-нибудь маленькой пользы, но, заткнув уши подобно глухому аспиду (ср. Пс. 57, 5), что ни день не прекращали распаляться главным образом для убийства Того, Кто их благодетельствовал?

Итак, если мы взяли за основу, с чем согласны и вы, что слова пророков божественны, то как те, о ком возвещено от Бога, что ум их слеп и глух, могли бы правильно усвоить истину, пока спесь и злоба владеют их душами? Если же оказывается бесспорным, что таковы предводители многих, которым доверено руководство другими, лица, призванные учить, то возможно ли, чтобы основная масса тех, кто идет за ними, не оказалась настроенной еще хуже, чем они, не впала в еще большее заблуждение и не сделалась слепа к свету истины? Ибо слепому невозможно от слепого узнать о сиянии солнца, ни также глухому от другого такого же выучиться грамоте. Ты ведь сам выше заявил, что вы от отцов ваших научились истине- От каких же? От изобличенных Богом, что они слепы и глухи? Но истина яснейшим образом утверждает, что "если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму" (Мф. 15, 14).

Если бы, однако, они были только перед самими собой виноваты в бедах, добровольно самих себя сбрасывая в пропасть уничтожения, это было бы делом невежества, а потому и суд им был бы более мягким. Но так как они оказываются повинны в страшнейшей из смертей столь великого множества душ, то какую же казнь сочтет всякий подходящей для них, какой преисподней, какого огня они не заслуживают?

Ксен: То, что слова Исайи не Божьи глаголы, трудно мне было бы доказывать; и я скажу лучше, что они относятся не к учению, но к множеству согрешений. Ибо те, кто не обращает внимания на Божьи повеления и не ищет добродетели, но разнузданно предается неумеренным наслаждениям, не без оснований могут быть названы слепыми и глухими, если только не еще худшими.

Вперед