О чем рассказали саркофагиУмение консервировать материал... подметить любой мелкий факт; У. М. Флиндерс Петри Файюм, в котором Флиндерс Петри работал с 1887 по 1890 г., был тогда весьма заброшенным районом Египта. С точки зрения археологии он оставался ничейной землей до тех пор, пока молодой английский археолог не познакомил мир с прошлым Файюма, ставшего благодаря ему главным источником греко-римских папирусов. Не входя в бассейн Нила, Файюм тем не менее традиционно считался египетской провинцией и интенсивно возделывался в течение почти всей истории страны. По сути дела, он представляет собой обширный оазис (и одновременно глубокую впадину) в Ливийской пустыне, милях в пятидесяти к юго-западу от Каира. Через узкий проход в холмистой гряде, окаймляющей его, он соединяется с Нилом, которому, как и весь Египет, он обязан своим плодородием. В отдаленные времена Файюм был, вероятно, занят большим водным массивом — Меридовым озером, которое постепенно уменьшалось в размерах. Задолго до образования династического Египта берега этого болотистого озера были заселены охотниками, рыболовами и земледельцами, культура которых имела существенные черты сходства с мезолитической и неолитической культурой североафриканской Сахары. Они принадлежали к длинноголовой ередиземномор-ской расе и вместе с родственными племенами западной дельты Нила вполне могли дать решающий толчок, вызвавший к жизни египетскую цивилизацию. На предварительном этапе работ Петри предстояло доказать, что особое внимание Файюму было уделено фараонами XII династии Среднего царства (2000-1780 гг. до н. э.). Именно эти «фараоны-инженеры», величайшим из которых был Аменемхет III, возвели грандиозные плотины, чтобы сдержать озеро, поднять плодородие земель и направить воды нильского разлива в оросительные каналы. Некоторые из фараонов перенесли в этот район свою столицу и построили много пирамид в таких соседних поселениях, как Гавара, Кахун и Иллахун (Эдь-Ла-хун) — места первых археологических удач Петри. Когда более чем через тысячу лет Файюм посетил Геродот, над озером все еще возвышались колоссальные статуи, воздвигнутые Аменемхетом III,* греческий путешественник был восхищен также «Лабиринтом» — гигантским храмом, размерами превосходящим храм в Луксоре; все это теперь бесследно исчезло. В равной степени Геродот был очарован местным культом — поклонением священным крокодилам, обитавшим в Меридовом озере и олицетворявшим главное божество Файюма — рептилию Собк (Себек или Сухос). После Геродота но следам Александра пришли греко-македонские завоеватели, и под управлением основанной ими иноземной династии Файюм пережил новую полосу экспансии и расцвета. С намного большим размахом были возобновлены работы по восстановлению плодородия земель, македонские ветераны и другие эллинизированные пришельцы освоили новые земли и построили около сотни новых городов, носивших знакомые, звучащие по-гречески названия, такие, как Филадельфия, Теадельфия, Евгемерия, Дионисий и Вакхий. Несомненно, Файюм пришелся поселенцам по вкусу. Здесь монотонное однообразие пустынного ландшафта и прибрежной нильской равнины нарушалось холмами с зелеными лощинами и изредка встречавшимися водопадами. Пышно росла олива и плодоносил виноград, так же как в Аттике или Фессалии. Однако столетия спустя, когда порядок, установленный пришельцами, рухнул, Файюм был предан забвению; оросительные каналы не ремонтировались, и пустыня поглотила большую часть плодородной земли; когда-то процветавшие греческие поселения превратились в города-призраки. Когда Флиндерс Петри начал свои первые раскопки в Файюме, связь с Каиром была плохой, а жизни и имуществу путников угрожали банды грабителей-бедуинов. Как это уже стало обычным для позорной практики управляемой французами египетской Службы древностей, многообещающие с точки зрения археологии участки были отданы на откуп торговцам antikas (древностями) или sebakh (удобрениями), которые с разрешения или без такового в поисках удобрений рылись с незапамятных времен в кучах мусора заброшенных городов. Это были те самые люди, которые извлекли на свет божий большинство из папирусов, переправленных в Европу. Петри, ставший выдающейся фигурой в египтологии XIX в., прибыл в Египет в 1881 г., не имея ни малейшего намерения производить раскопки. Он вообще не собирался посвящать свою жизнь археологии. Однако, будучи занят изучением конструкции пирамид и тщательными их обмерами, он стал свидетелем раскопок, производимых французами у пирамид в Гизе. Недалеко от Сфинкса он увидел команду солдат, взрывавших, согласно данному им приказу, гранитные руины древнего храма, — уничтожать было легче, чем восстанавливать. Запущенность и варварское отношение к древностям настолько потрясли его, что он испугался: не исчезнет ли большинство из них на протяжении нескольких поколений? «Год работы в Египте, — писал он впоследствии, — вызвал у меня ощущение, что я нахожусь в доме, охваченном огнем, — настолько быстро шло разрушение». Именно там и тогда он решил выступить в роли «спасителя». И более всего Петри хотел бы видеть спасенными небольшие, кажущиеся незначительными предметы и вещи, без которых было почти невозможно воссоздать жизнь и цивилизацию на Ниле на протяжении трех или четырех тысячелетий, предшествующих рождению Христа. «Вполне возможно, — предупреждал он археологов-неофитов, предвкушавших немедленное вознаграждение своих усилий, — что в иных местах вам попадется пустяк, не стоящий на рынке древностей и 6 пенсов; однако сами стены, планировка, глиняные черепки и результаты обмеров могут принести именно те сведения, о которых уже годами мечтают историки»1. Была отчаянная потребность в какой-то методике поисков, в дотошной технике раскопок. По мнению Петри, сито было куда более подходящим инструментом по сравнению с лопатой, и такое прозрение делает его Коперником современной археологии. Петри был выдающейся личностью даже среди других знаменитостей викторианской эпохи. Рядом с ним, никогда не обучавшимся в высших учебных заведениях, напыщенные обладатели университетских степеней выглядели дилетантами; со временем он получил почетные титулы от дюжин академий и был назначен руководителем первой в Англии кафедры египтологии при Лондонском университете. Он отличался исключительной незави-симостью суждений, но явно не был склонен к общению с чиновничьим племенем и нередко отпускал ядовитые замечания, которые, разумеется, достигали ушей его коллег. К сожалению, ему явно не хватало официальной поддержки, которая в лучшем случае была эпизодической. Всем тем, что ему удалось достичь, он был обязан своему исключительному аскетизму и суровой экономии. Его первый проект — изучение пирамид — по всем расчетам должен был стоить как минимум 1300 фунтов; он обошелся ему в 300 фунтов. Он почти ничего не тратил на себя, питался и спал в таких условиях, которые наверняка посрамили бы первых христианских отшельников египетской пустыни. Чарлз Брэстед, сын американского египтолога, вспоминал о своем посещении вместе с отцом одного из объектов раскопок в Египте. Там они встретили Петри, которому тогда был сорок один год, «человека с веселым лицом, добрыми глазами и мальчишеской живостью. Его одежда вполне соответствовала ходившей по всему свету молве о нем — настолько она была не то что небрежна, а нарочито неряшлива и грязна. Он был совершенно неопрятен, одет в грязные, все в лохмотьях рубашку и брюки и изорванные вконец сандалии на босу ногу. Одной из его многочисленных причуд была потребность в том, чтобы его помощники стремились превзойти его собственную небрежность и чтобы он мог гордиться тем, как он сам и его люди могут „плевать на трудности" в полевых условиях. Он держал их на такой жестокой диете, что выдержать ее могли только люди с железным здоровьем; но и о них было известно, что время от времени они тайком покидали лагерь, дабы утолить голод, разделив с местными феллахами их пресный хлеб и бобы — пищу изысканную по сравнению с их собственной». Хотя Петри редко удавалось получить разрешение на раскопки наиболее ценных объектов, именно он в той или иной мере является основоположником науки о египетских древностях. Возможно, он доставил директорам музеев сравнительно немного предметов, представлявших для них интерес, но зато он вписал совершенно новые главы в рассказ о прошлом людей, обитавших в долине Нила, пролив свет на все периоды, начиная с неолита и двух первых династий, считавшихся некогда мифическими, до римской и византийской эпох. Первые значительные раскопки из его «семидесяти лет в археологии» Петри предпринял зимой 1883/84 г. в Танисе, в восточной части дельты Нила, и именно тогда он впервые соприкоснулся с папирусами. Даже сегодня трудно поверить в то, что в этом сравнительно влажном районе Египта могли сохраниться какие-либо документы. Но Петри всегда был готов к неожиданностям, и когда в одном из разрушенных зданий он наткнулся на кучу мусора, то не поленился нагнуться, чтобы взглянуть на нее повнимательнее. Перед его удивленным взором предстало какое-то письмо, написанное «изящными греческими буквами», однако так же внезапно, как эти буквы появились, они и исчезли при самом легком прикосновении. Здание, которое он обследовал, носило на себе следы пожара. И снова разрушение привело к сохранению, так как в погребе Петри обнаружил обгоревшие остатки «корзины, полной знаний». «В нише под лестницей, ведущей в погреб, было пять корзин со старыми папирусами. Хотя многие из них полностью погибли от огня, превратившись в белый пепел, содержимое одной корзины было только обуглено; осторожно подкопав землю под драгоценной черной массой, я поднял ее наверх и со страхом и благоговейной радостью отнес домой. Десять часов ушло на то, чтобы благополучно отделить рукописи друг от друга — скрученные, сдавленные, вмятые одна в другую и все такие хрупкие, какими могут быть только обгоревшие папирусы; одно движение или одно резкое прикосновение — и рукопись погублена. В конце концов мне удалось отделить более ста пятидесяти документов; теперь, тщательно обернутые по одному и положенные в жестяные коробки, они благополучно отправились в путь... Немного больше воздуха при горении, немного меньше осторожности при раскопках, обработке, упаковке и распаковке — и этих документов не стало бы. Конечно, при обычной системе, когда организаций раскопок возлагается на надсмотрщиков-арабов, от подобных находок не остается и следа». Это было типично для Петри — работать с величайшей осторожностью, почти не полагаясь на помощь наемных работников и на ходу создавая методы консервации. Тексты оказались весьма ценными, хотя из числа написанных на греческом лишь немногие имели какое-нибудь значение. Они датировались довольно поздним временем. Но среди египетских папирусов был каталог иероглифических символов и соответствующих им иератических, или скорописных, знаков, размещенных параллельными колонками. Документ, по-видимому, был пособием для обучения системам египетского письма. Это был первый найденный документ такого рода, и он оказался для филологов просто бесценным. Другой обуглившийся папирус пролил свет на древние географические концепции египтян и на административное деление страны на номы. Петри не был сколько-нибудь обескуражен, когда в начале 1887 г. Служба древностей предложила ему обследовать Файюм. Правда, археологи считали, что Файюм не оправдает затрат; вот уже двадцать пять лет ни один из археологов не отваживался ехать туда. Но что касается Петри, то он, хотя ему и приходилось ранее испытывать разочарование, всегда усматривал в новом объекте вызов и открывающуюся благоприятную возможность; и действительно, отсутствие романтического ореола и неизученность этого района еще более содействовали успеху Петри. Главной целью Петри в Файюме были пирамиды. В отличие от лучше сохранившихся пирамид в Гизе об этих решительно ничего не было известно. До сих пор не было предпринято ни одной попытки узнать, когда они были построены и кем. Помогут ли ему эти пирамиды — для Петри всегда излюбленные памятники Египта — при-поднять завесу, окутывающую Файюм? Ему не понадобилось много времени, чтобы опознать в пирамидах постройки XII династии. А его раскопки пирамиды Аменемхета III и определение местоположения погребальной камеры — образец высшего искусства и изобретательности в египтологии. Он начал с Меди-нет-эль-Файюма (древнего Крокодилополиса), в котором обследовал остатки древнего храма; затем он перебрался в Гавару. Здесь его внимание также было сосредоточено главным образом на местных пирамидах, но он обнаружил и другой, «менее всего ожидаемый... источник интересных данных» — прославленные теперь портреты умерших, выполненные на воске на крышках саркофагов с мумиями. Вместе с фресками Геркуланума и Помпей эти портреты являются наиболее живыми и выразительными произведениями греко-римской живописи из тех, которыми мы обладаем. Местное кладбище, казалось, представляло собой неиссякаемый источник вощеных панелей: иногда в течение двадцати четырех часов на свет появлялось до пяти портретов. Однажды, когда местный мальчик только что сообщил о находке очередного портрета, прибыла группа
посетителей. Сообщения Петри в лондонские журналы о ходе работ сделали его исследования достоянием гласности. Уже в течение первого десятилетия его долгой карьеры он стал среди своих коллег-археологов живой легендой. Они изучали его методы исследования так же, как и его открытия, они убеждали его распространить свои теории на эволюцию и взаимосвязи всего древнего Ближнего Востока. Группа, прибывшая в этот день в лагерь, расположенный в пустыне, состояла из трех выдающихся немцев: «Шлиман, невысокий, круглоголовый, круглолицый, в круглой шляпе, с круглыми вытаращенными глазами в очках, бодрейший человек, педантичный, но всегда склоняющий голову перед фактами. Вирхов, спокойный человек с привлекательным лицом и прекрасной седой бородой... Швейнфурт (этнолог)...» Все трое проявили живейший интерес к работе англичанина, но Шлимана Петри по случайному стечению обстоятельств мог порадовать особого рода находкой. Она была сделана при необычных обстоятельствах, когда Петри раскапывал греко-римское кладбище в Гаваре. Это была мумия молодой девушки, чья голова
покоилась на греческом свитке, написанном превосходным унциальным письмом2 II в. н. э. Папирус содержал значительную часть второй книги «Илиады». Более достойным удивления, чем сам текст, снабженный примечаниями, который в действительности дал мало что нового гомеровской текстологии, было место, где находился свиток. Скорее всего греческая красавица ни разу не прочла этот свиток. Погребение греческих рукописей вместе с мумиями имело вовсе не такой рациональный смысл. Вероятно, греческие поселенцы в Египте просто переняли, еле улавливая суть, что обычно бывает при заимствовании ритуалов, древний египетский обычай снабжать умерших копией «Книги мертвых», но содержание текста к этому времени для них уже не имело значения. В противном случае, как заметил один современный папиро-лог, «самой наивной нашей доверчивости трудно было бы допустить, что хоть кто-нибудь мог выбрать в качестве спутника в загробную жизнь речь Исократа „Против Никократа", которая была найдена между ног одной из мумий». Ученых часто удивляло, почему в явно неразграбленных саркофагах находили лишь части свитков, и должно было пройти немало времени после раскопок Петри в Файюме, прежде чем они поняли, что эти фрагменты, точно так же как и целые свитки — безотносительно к их содержанию, могли служить целям погребального ритуала. Что бы ни означал этот обычай, был открыт фактически неисчерпаемый источник греческих папирусов, и со временем другие могилы должны были также явить первоклассные образцы. Свиток с «Илиадой» был наиболее эффектным из папирусов, найденных в Гаваре. Сейс упоминает примерно о четырехстах пятидесяти фрагментах, в большинстве своем являвшихся различными актами, списками налогоплательщиков и другими юридическими документами. Многие из них были просто-напросто занесены в этот район движущимися песками. Петри и его сотрудники высказывали предположение, что эти разнообразные документы являлись частью какого-то общественного архива, в течение веков развеянного ветром и погребенного в пустыне, но гораздо более вероятно, что они попали сюда просто из соседних куч мусора. Даже Петри все еще не воспринимал залежи мусора как сокровищницы папирусов. В Гаваре были найдены по крайней мере два необычных литературных фрагмента, часть неизвестного исторического труда о Сицилии. Любопытна не столько содержанием, сколько способом своего захоронения серия византийских папирусов, датируемых 512 или 513 г. и имеющих отношение к продаже двух монастырей. Они были тщательно свернуты, связаны вместе и помещены в кувшин, точно так же, как свитки Мертвого моря и другие многочисленные документы древности. Папирусы Гавары убедительно доказали, что Файюм богат древними документами. В дополнение к этому они дали новую информацию о различных путях, какими подобные тексты могли сохраняться: главным образом в заброшенных зданиях, в могилах вместе с мумиями, в глиняных сосудах и просто в песке. Но этим, как мы еще увидим, далеко не исчерпывались все их потенциальные источники. В следующем сезоне, 1889/90 г., Петри сосредоточил свою деятельность в Гуробе, вблизи от восточного прохода в Файюм. Именно здесь его ожидала самая богатая находка, открывшая новую эру в поисках папирусов и положившая начало новой науке — папирологии. Еще работая в Гаваре, Петри заинтересовался Гуробом, когда местные жители принесли ему оттуда бусы и украшения. Он сразу почувствовал, что разрушенный город таит в себе много интересного, так как во времена XVIII династии он поддерживал тесные связи с чужеземцами из Восточного Средиземноморья. В оправдание своих надежд он нашел финикийскую «Венеру» и деревянную фигуру хеттского арфиста, но наибольшее впечатление на него произвело множество ваз, которые он, выдвинув смелую гипотезу, назвал эгейскими. Открытия Эванса в Кноссе десятью годами позже подтвердили правоту Петри. Летопись контактов между Грецией, Критом и Египтом в один миг была продлена в прошлое более чем на тысячу лет. Появилась возможность датировать Критскую цивилизацию путем сравнения ее памятников с эгейскими (или «минойскими») предметами искусства из Египта эпохи Среднего и Нового царств. Уже одно это явилось вехой в археологии Ближнего Востока и выявляло новое звено в хронологии незафиксированных во времени цивилизаций. Петри в своем отчете о раскопках впервые ввел ныне полностью признанный термин «эгейский». Не без сожаления Петри перешел наконец из погребенного под песком древнего египетского города к соседнему поселению птолемеевской эпохи с его обширным кладбищем, расположенному в северной части Гуроба. Однако, каким бы незначительным оно ни казалось, пренебречь им было нельзя из-за поставленной задачи исчерпывающего археологического обследования данного района. Первая проверка подтвердила пессимистические настроения Петри. Остатки материальной культуры не шли ни в какое сравнение с таковыми эпохи фараонов. Упадок был очевиден даже в том, как при Птолемеях хоронили мертвых, которые были погребены на краю пустыни. «Их мумии, — писал Петри в своих заметках, — лишены амулетов или украшений, все они превратились в черную пыль, их картонажи (картонные футляры) чрезвычайно условны и неинтересны, не имеют имен, а гробы их чудовищно примитивны; лишь некоторые из них поднимаются до гротеска, другие же таковы, что их устыдился бы житель тихоокеанских островов. Вместо носов — длинный треугольный выступ, глаза обозначены двумя зарубками в доске, рот — третьей. У некоторых нос не выделяется над поверхностью доски; у других глаза раскрашены белой и черной краской в ужасной попытке хоть как-нибудь украсить саркофаг. Внутри этих чрезвычайно грубых ящиков находились изящные по сравнению с ними картонажи». Однако тут же, вслед за этими удручающими словами, Петри добавляет: «Но то, что было никчемным во времена Филадельфа, сейчас — сокровище». Когда Петри обследовал картонажи, или футляры для мумий, он подлинным чутьем исследователя заметил, что они образованы не слоями ткани, как во времена фараонов, а листами папируса, некоторые из которых хранили на себе следы текста. С этого момента начинается история Золушки. Эти захудалые безымянные покойники одарили мир самыми древними из известных до сих пор греческими рукописями. Профессор Сейс, которому Петри вновь поручил их издание, был весьма взволнован. Откопанные классические папирусы, по его словам, были «такого почтенного возраста, о котором самый оптимистически настроенный ученый не осмеливался и мечтать». Картонажи долгое время использовались в качестве внутреннего футляра для мумий. Греческие поселенцы в этой погребальной практике вновь скопировали египтян, но они— с большой пользой для нас — упростили этот процесс. Вместо того чтобы обертывать мумии полотном, они использовали для этой цели выброшенные за ненадобностью листы папируса, которые смачивались и плотно прикладывались к голове, ногам, груди, плечам мумии. Поверх мокрых листов накладывался толстый слой штукатурки, которая затем окрашивалась более или менее яркой краской. Вначале листы папируса склеивались друг с другом, но, к счастью, от этой практики позже отказались. Дело в том, что без клея мумии оказались более долговечными, так как он привлекал насекомых и они поедали склеенный папирус слой за слоем, оставляя после себя только штукатурку. Петри смог отделить картонажи от тридцати мумий. К счастью, большинство папирусов из Гуроба были без клея, но состояние их было ужасным. Удивительным само по себе было уже то, что некоторые из них после двух-тысячелетнего пребывания в могиле вообще смогли пережить то обращение, которому они подверглись. В тех местах, где папирус был обращен текстом к штукатурке, буквы исчезали под химическим воздействием извести. Откуда появились эти папирусы? Их физическое состояние подсказывало ответ. Прежде всего большинство документов были фрагментами разных текстов, и приобретались они древним гробовщиком, по-видимому, как мусор. Возможно, этим материалом его регулярно снабжал мусорщик, собиравший их в разных местах. Часто футляр одной мумии или даже нескольких мумий был сделан из обрывков одного и того же текста, которые можно было сложить вместе. В одном случае, например, эти фрагменты оказались частными и официальными бумагами колониста, из которых удалось восстановить его карьеру. В отдельных случаях длинный документ шел в дело целиком, особенно когда его использовали для того или иного более ровного участка тела. Затем, если улыбнется счастье, «его можно было извлечь в таком виде, как будто более чем двухтысячелетнее погребение не нанесло ему ни малейшего вреда». Когда все папирусные саваны были собраны, Петри посвятил себя задаче распрямления затвердевших кусков — делу отнюдь не легкому, которое не всегда заканчивалось удачей. Петри главным образом рассчитывал на смачивание папирусов. Позже был отработан более удовлетворительный способ пропаривания и химического воздействия. Петри сумел обработать большое количество отрывков, которые можно было прочесть. После окончания сезона он взял их с собой в Англию и вручил Сейсу, который на лето перебрался в свой старый колледж в Оксфорде. Сейс пригласил профессора Джона Пентланда Махаффи из Дублина, изучавшего историю Птолемеев, разделить с ним эту волнующую работу во время долгих летних каникул 1890 г. Некоторые фрагменты не были еще раскрыты, но большинство было готово для предварительной сортировки, после которой могла начаться главная работа по дешифровке. Начертания букв были незнакомыми, тексты принадлежали к периоду, до сих пор не приносившему палеографических находок. Предстояло определить содержание текстов, а затем в конечном счете попытаться идентифицировать их. Идентификация являлась величайшим вызовом, и она же таила в себе величайший сюрприз для исследователей классики. Если выяснялось, что фрагмент относится к какому-либо утерянному или неизвестному науке произведению, возникала гигантская проблема определения авторства — часто проблема неразрешимая. И Махаффи и Сейс с умилением описывали счастливые недели этого оксфордского лета. «Мало кому из современных ученых,— писал Махаффи, - выпадало счастье проводить такие дни, какие провели мы вдвоем в Оксфорде в долгие каникулы 1890 г., погружаясь на целый день, пока светило солнце, в эти неотчетливые и отрывочные записи, обсуждая по вечерам найденные нами бессвязные данные и их возможное значение. Постепенно проявились куски какого-то Платонова диалога — теперь установлено, что это был „Федон"; потом страница из трагической поэмы... и вместе с ними много юридических и официальных документов с датами, которые удивили нас и заставили призадуматься...» Отрывок из аттической трагедии в триста стихов оказался одной из грандиознейших загадок. Письмо было трудным для понимания, и расшифровка продвигалась медленно. Сначала фабула казалась неясной. Стиль, однако, напоминал Еврипида. Впрочем, напоминал не настолько, чтобы быть в этом уверенным. Вот если бы ученым удалось «привязать» этот сюжет! Вдруг Махаффи сказал Сейсу: «У меня появилась идея: пойдем в библиотеку!» Так они и сделали. «Через несколько минут, — позже писал Сейс, — он показал мне цитату из утерянной трагедии Еврипида „Антиопа", в точности совпадающую с одной из строк, которые мы копировали. Отрывок был идентифицирован, и давно утерянная реликвия великого афинского поэта была снова в наших руках». Этот эпизод, кстати, служит яркой иллюстрацией того, каким образом происходит обычно идентификация утерянных произведений. Такие сцены повторялись довольно часто. Утерянная «Антиопа» цитировалась Платоном в диалоге «Горгий». В античные времена эта трагедия считалась одним из лучших творений Еврипида. Мифологическая по теме, пьеса описывает спасение плененной Антиопы двумя ее детьми, которые наказывают ее угнетательницу — подлую Дирке. Дирке привязывают к рогам дикого быка, как это изображено в знаменитой эллинской мраморной скульптуре, находящейся сейчас в Национальном музее в Неаполе. Основываясь на знакомом сюжете, Сейс и Махаффи были уверены, что папирус, найденный Петри, содержит части последнего акта, в котором молодые герои Амфион и Зет пришли к соглашению с мужем Дирке, Ликом, и воцарились на престоле в Фивах. «Федон», хотя эта работа Платона и была уже известна, с точки зрения палеографии был находкой первого ранга. Он был написан аккуратным лапидарным письмом, весьма близким к надписям на камне IV в. Махаффи и Сейс утверждали, что он мог быть написан рукой уроженца Аттики, возможно даже при жизни Платона, и был взят с собой переселенцем, покидающим родную Грецию. «Федон» и «Антиопа» были самыми яркими из литературных папирусов, найденных Флиндерсом Петри. Но значительный интерес вызывал также и другой фрагмент, в котором описывается состязание между Гомером и Гесиодом. Один из коллег Махаффи приписывал его к «Музейону» Алкидаманта, софиста IV в. до н. э. Одна из версий поэмы была известна со времен императора Адриана (который цитируется в ней), со II в. н. э., и считалась оригиналом до тех пор, пока за двадцать лет до
находки Петри молодой немецкий ученый в двух блестящих статьях, являвших собой образчик филологической детективной работы, не оспорил эту точку зрения. Руководствуясь несколькими намеками в тексте, он предположил, что это произведение было известно задолго до времен Адриана. Затем он смело заявил, хотя ему и недоставало решающих доказательств, что настоящим автором был эолиец Алкидамант, живший за четыреста лет до Адриана. Папирус III в. до н. э., найденный Петри в Файюме, подтвердил его предположение. «Редко случается, — писал критик в 1892 г., — чтобы ученый в этой области получил такое неожиданное подтверждение правильности его теории и тем самым доказал, что она базировалась на столь глубоком знании и проницательности». Этим немецким ученым был Фридрих Ницше. Среди других замечательных отрывков в коллекции Петри был, конечно, фрагмент «Илиады». Казалось, это был «жалкий обрывок... содержащий только окончания строк одной колонки и начала соседней, всего тридцать пять окончаний и начал, но этого было достаточно, чтобы узнать строки одиннадцатой книги „Илиады", причем пять или шесть строк из них не содержались ни в одном из известных нам вариантов текста». Поскольку это была, несомненно, самая древняя из когда-либо обнаруженных копий отрывка из «Илиады», ей суждено было породить бесконечные споры о достоверности традиционного текста, который дошел к нам от александрийских критиков более позднего времени. После памятного лета 1890 г. Сейс, основные интересы которого были связаны с языками Ближнего Востока, а не с греческой литературой и палеографией, с разрешения Петри передал всю ответственность за редактирование и публикацию папирусов Махаффи. Многие годы спустя Сейс с легкой грустью вспоминал те дни интеллектуального восторга, когда они, казалось, вновь переживали времена Возрождения: «В эти дни, как и тогда, на свет появлялись все новые утерянные фрагменты классической литературы вместе с копиями существующих сочинений, но эти копии были на столетия древнее рукописей, уже известных нам». Как они наслаждались, закопавшись по уши в этих текстах, пока не наступало время обеда, когда они «за десертом и вином в профессорской могли обсудить свои открытия и надежды с другими учеными! Это было прекрасное время, но, как и всему прекрасному, ему слишком быстро пришел конец». Для Флиндерса Петри, Сейса и Махаффи непреходящей радостью было сознавать, что они участвовали в первом крупном открытии древнегреческих папирусов. В их распоряжении были литературные тексты III, если не IV столетия до н. э., быть может написанные при жизни Демосфена или Еврипида. Теперь наконец можно было изучить особенности раннего эллинистического письма. Даже те греческие тексты, которые донесла до нас традиция, стали известны в копиях, созданных на тысячу лет раньше старейших традиционных текстов. Среди них были отрывки произведений, приписываемых величайшим именам классической литературы и считавшихся безвозвратно утерянными. Чтобы опубликовать основную часть находок, потребовалось четыре толстых тома, и эти тома даже не смогли вместить все греческие папирусы, не говоря уже о других языках. И все же находки Петри среди погребального убранства Гуроба знаменовали собой лишь преддверие возрождения исчезнувшей было древней литературы. 1 Petrie W. Μ. F. Seventy Years in Archeology. London, 1931.
|
|
|
|