Падение Византии.
Эпоха Палеологов (1261 - 1451)

3. Падение Византии

Внешняя политика Палеологов

"Константинополь, этот акрополь вселенной, царственная столица ромеев, бывшая с соизволения Божия, под властью латинян, снова очутилась под властью ромеев — это дал им Бог через нас." Такие слова мы читаем в автобиографии Михаила Палеолога, первого государя восстановленной Византийской империи.

Общее положение империи

Территориальные размеры государства Михаила были гораздо меньше, чем пределы Византии в эпоху Комнинов и Ангелов, особенно после первого Крестового похода, не говоря уже о более ранней эпохе. В 1261 году империя обнимала северо-восточный угол Малой Азии, большую часть Фракии и Македонии, Солунь (Фессалонику), некоторые острова в северной части Эгейского моря (Архипелага). Отсюда видно, что Босфор и Геллеспонт, эти в высшей степени важные с политической и торговой стороны водные артерии, входили в состав восстановленной империи. Эпирский деспотат находился от нее в зависимости. В самом начале своего правления Михаил получил в виде выкупа за освобождение Ахайского князя Вильгельма Виллардуэна, захваченного греками в битве при Кастории, три сильных франкских крепости в Пелопоннесе: Монемвасию, большую скалу, выдающуюся из моря недалеко от древнего Эпидавра, которая "не только является самым живописным местом Пелопоннеса, но и имеет блистательную память о героической независимости, ставящую эту крепость высоко в списке крепостей мира"; известный укрепленный замок Мистру и построенную франками в горах Тайгета для борьбы с обитавшими там славянскими племенами Маину. Эти три полученные греками крепости сделались опорными пунктами, откуда войска византийских императоров с успехом выходили против франкских герцогов.

Этому остатку былой великой империи угрожали со всех сторон сильные политически и экономически народности: с востока, со стороны Малой Азии, турки, с севера — сербы и болгары. Венецианцы занимали часть островов Архипелага, генуэзцы — некоторые пункты на Черном море, латинские рыцари — Пелопоннес и часть Средней Греции. Ввиду столь великих опасностей, империя Михаила Палеолога не собрала воедино даже всех греческих центров: Трапезундская империя продолжала жить своей обособленной жизнью; византийские владения в Крыму, а именно Херсонская фема, с прилегавшей к ней областью, так называемыми готскими климатами, попала под власть трапезундских императоров и платила им дань. Эпирский же деспотат находился лишь в некоторой зависимости от восстановленной империи Михаила. Во всяком случае, при Михаиле Палеологе империя достигла наиболее широких пределов, какие она имела в последний период своего существования. Однако эти пределы сохранялись лишь в его царствование, так что Михаил Палеолог, по словам профессора Т. Флоринского, в этом отношении "был первый и вместе с тем последний могущественный император возобновленной Византии." И тем не менее, империя первого Палеолога представляется современному французскому византинисту Ш. Дилю "худосочным, расслабленным, жалким телом, на котором покоилась громадная голова — Константинополь."

Столица, не оправившаяся от разгрома 1204 г., перешла в руки Михаила в состоянии упадка и разрушения; лучшие, наиболее богатые здания стояли разграбленными; церкви были лишены своей драгоценной утвари; Влахернский дворец, ставший со времени Комнинов императорской резиденцией и восхищавший своим богатым убранством и мозаиками, находился в состоянии глубокого запустения, будучи внутри закопчен, по выражению греческого источника, "итальянским дымом и чадом", во время пиров латинских государей и сделался поэтому необитаемым.

Если Византийская империя времени Палеологов не перестает быть первостепенным центром цивилизованного мира, то Константинополь перестает быть одним из центров европейской политики. "После реставрации Палеологов империя имеет почти исключительно местное значение греческого средневекового царства, которое в сущности является продолжением Никейского, хотя вновь обосновалось во Влахернском дворце и облеклось в обветшавшие формы древней Византийской державы". Вокруг этого стареющего организма растут и усиливаются более молодые народы, особенно сербы XIV века при Стефане Душане и османские турки. Предприимчивые торговые итальянские республики, Генуя и Венеция, особенно первая, овладевают всей торговлей империи и ставят последнюю в полную финансовую и экономическую от себя зависимость. Вопрос сводился к тому, кто из этих народов и когда покончит с империей восточных христиан, завладеет Константинополем и будет господствовать на Балканском полуострове. История XIV века решит этот вопрос в пользу турок.

Но если в сфере политической международной жизни Византия эпохи Палеологов занимает второстепенное место, то в сфере внутренней она имеет крупное значение. В эпоху Палеологов можно отметить любопытный факт возрождения в населении греческого патриотизма, с обращением взоров к античной эллинской древности. Так, официально императоры продолжают носить обычный титул "басилевса и автократора ромеев," но некоторые выдающиеся люди того времени убеждают басилевса принять новый титул "государя эллинов." Чувствуется, что прежняя обширная разноплеменная держава превратилась в скромное по территориальным размерам и в греческое по своему составу государство. В проявленном чувстве эллинского патриотизма XIV-XV веков, в тяготении того времени к славному эллинскому прошлому можно не без оснований видеть одно из начал, откуда выйдет в XIX веке возрождение современной нам Греции. Но, кроме того, эпоха Палеологов, когда в империи причудливо смешались элементы Запада и Востока, отмечена высоким подъемом умственной и художественной культуры, что при полной временами безотрадности внешнего положения и почти не прекращавшейся внутренней смуты может на первый взгляд показаться несколько неожиданным. Византия за это время дала немало ученых и образованных людей, писателей, иногда оригинальных по таланту, в самых разнообразных областях знания. Такие памятники искусства, как мозаики в константинопольской мечети Кахриэ-джами (византийская церковь Хоры), в Пелопоннесской Мистре и на Афоне позволяют вернее оценить важность художественного творчества при Палеологах. Этот художественный подъем эпохи Палеологов часто сопоставлялся с эпохой начального возрождения искусства в Западной Европе, то есть с эпохой раннего итальянского гуманизма и Возрождения. О всех этих явлениях в области литературы и искусства и о главнейших вопросах, возникавших в связи с ними, будет подробнее сказано ниже, в разделе о византийской культуре в эпоху Палеологов.

Время Палеологов принадлежит к наименее исследованным вопросам византийской истории, причинами чего являются, с одной стороны, чрезвычайная сложность их истории, как внешней, так и особенно внутренней, а с другой стороны, обилие разнообразных источников, из которых многие к тому же еще не изданы и продолжают находиться среди рукописных сокровищ западных и восточных библиотек. Вплоть до наших дней нет ни одной полной монографии о ком-либо из Палеологов, которая охватывала бы все стороны правления того или иного представителя этой династии. Существующие же работы охватывают, разрабатывают и освещают какую-либо одну сторону их деятельности. Есть одно исключение. В 1926 году вышло короткое и поверхностное, но общего характера, исследование К. Шапмана о Михаиле Палеологе.

Династия Палеологов принадлежит к известной греческой фамилии, давшей Византии, начиная с первых Комнинов, немало энергичных и даровитых людей, особенно на военном поприще, и породнившейся с течением времени с императорскими фамилиями Комнинов, Дуков и Ангелов; вследствие чего первые Палеологи, Михаил VIII, Андроник II, а, может быть, иногда и Андроник III, подписывались четырьмя фамильными именами, например: "Михаил Дука Ангел Комнин Палеолог." Позднее императоры стали подписываться только "Палеолог."

Династия Палеологов занимала византийский престол в течение 192 лет (1261-1453), т.е. представляла собой пример самой продолжительной династии на протяжении всей византийской истории. Первый из Палеологов, воссевших на трон расшатанной и сильно урезанной Восточной империи, коварный, жестокий, но талантливый и искусный дипломат Михаил VIII (1261-1282), сумевший спасти государство от грозившей ему страшной опасности с Запада, а именно со стороны королевства Обеих Сицилий, передал престол своему сыну Андронику II Старшему (1282-1328), которого, по словам одного английского историка В. Миллера, "природа предназначила в профессора богословия, а случай сделал византийским императором." Андроник II был женат дважды: первая его жена Анна была дочерью угорского (венгерского) короля Стефана V; вторая жена Виоланта-Ирина была сестрой северо-итальянского маркграфа Монферратского, которая после смерти брата сделалась наследницей маркграфства; не будучи в состоянии, как византийская императрица, принять маркграфство, она отправила туда одного из своих сыновей, который и основал в Монферрате династию Палеологов, прекратившуюся лишь в первой половине XVI века.

Андроник в 1295 году короновал императорской короной своего старшего сына от первой жены Михаила. Михаил скончался в 1320 году, до отца, и часто упоминается в источниках как соправитель отца, император Михаил IX. Начинались переговоры о том, чтобы женить Михаила на Катерине де Куртене (Catherine de Courtenay), дочери титулярного императора Романии (то есть бывшей Латинской империи), и папа был весьма заинтересован в этом проекте, однако в конце концов Михаил женился на армянской принцессе Ксении-Марии.

Сын Михаила IX и внук Андроника II юный Андроник был при жизни отца в течение долгого времени любимцем деда. Но легкомысленный характер молодого Андроника и склонность к любовным приключениям привели к тому, что одно из подобных приключений, закончившееся случайным убийством его брата и повлекшее за собой вследствие этого преждевременную смерть его отца Михаила IX, окончательно изменило отношение деда к внуку. Между ними возгорелась междоусобная борьба. Против Андроника Старшего образовалась сильная оппозиционная партия, первенствующую роль в которой играл знаменитый впоследствии Иоанн Кантакузен, ставший на сторону Андроника Младшего. Гражданская война закончилась в пользу внука, который в 1328 г. захватил неожиданно Константинополь и заставил престарелого Андроника Старшего отречься от престола. Низложенный император, долгое правление которого было временем нового упадка Византии, закончил свою жизнь (в 1332 г.) монахом в одном из монастырей.

Во главе правительства Андроника Младшего (1328-1341) стал главный руководитель восстания против его деда — Иоанн Кантакузен, в руки которого перешли внутреннее управление государством и иностранные дела. Сам новый император, предаваясь отчасти по-прежнему веселью и охотничьим прогулкам и не чувствуя склонности к занятию государственными делами, принимал, тем не менее, личное участие в многочисленных внешних войнах, которые были в его царствование. Между тем, исключительное по влиянию положение в государстве, занятое Кантакузеном, не удовлетворяло последнего, так как целью его было подготовить для себя путь к императорскому трону или, по крайней мере, к полновластному регентству. Эта мысль занимала его в течение всех 13 лет правления Андроника и являлась руководящей нитью всей его деятельности. Мать Андроника, вдова Ксения-Мария, и вторая супруга его, западная принцесса Анна Савойская, относились весьма недоброжелательно к всепоглощающему влиянию Кантакузена. Однако, последний при помощи ряда интриг сумел удержать свое положение до самой смерти Андроника.

После смерти Андроника III в 1341 г. его старшему сыну, новому императору, Иоанну V, минуло едва одиннадцать лет. Вокруг трона несовершеннолетнего государя за обладание влиянием и властью возгорелась долгая, гибельная для и без того ослабевшей империи междоусобная война, главную роль в которой играл Иоанн Кантакузен. Против него создалась сильная партия из вдовы покойного императора Анны Савойской, объявленной правительницей, ее сторонника, бывшего ставленника Кантакузена, алчного и властолюбивого Апокавка, получившего главную власть, патриарха и некоторых других лиц. Характерной чертой междоусобной распри XIV века является участие в ней, то на одной, то на другой стороне, иноземных народов, преследовавших свои политические цели, а именно сербов, болгар и особенно турок, сельджуков и османов. Уже несколько месяцев спустя после смерти Андроника III Кантакузен в одном из городов Фракии провозгласил себя императором (Иоанн VI). Вскоре после этого в Константинополе было устроено торжественное коронование Иоанна V Палеолога. В империи появилось два императора. Кантакузен, нашедший сильную опору в турках (за одного османского султана Кантакузен выдал замуж даже свою дочь), одержал верх. Главный его соперник Апокавк был в это время убит в Константинополе. Как бы дополнением к упомянутой церемонии провозглашения послужила коронация Кантакузена, совершенная в Адрианополе Иерусалимским патриархом, который возложил на голову нового императора золотую корону. После этого столица открыла ему ворота. Правительница Анна Савойская должна была уступить, и Кантакузен был признан императором наравне с Иоанном Палеологом. Вскоре последовала новая коронация Кантакузена, дочь которого Елена была выдана замуж за юного Палеолога. Честолюбивые замыслы Кантакузена исполнились.

В том же году (1347), когда столица открыла ворота Кантакузену, в Риме на короткое время во главе правления встал знаменитый мечтатель, увлеченный воспоминаниями о былой славе Римской республики, трибун Кола ди Риенцо, к которому Кантакузен отправил посольство с поздравительным письмом по случаю достижения им власти над Римом.

Бурное правление Кантакузена, во время которого Иоанн Палеолог был отодвинут на задний план, протекало в тесной связи с международными отношениями эпохи, о чем речь будет ниже. В своей же личной политике Кантакузен стремился к полному устранению Палеолога; он провозгласил своего сына императором, объявил его соправителем и наследником и запретил поминать имя Иоанна Палеолога в церквах и на общественных торжествах. Однако, влияние Кантакузена в населении все более и более ослабевало; последний удар его популярности был нанесен фактом утверждения турок в Европе. Иоанн Палеолог, при содействии генуэзцев, в конце 1354 г. вступил в Константинополь. Кантакузен вынужден был отречься от престола, после чего он постригся в монахи под именем Иоасафа и провел последнюю часть своей жизни за составлением своих интересных мемуаров. В одной из греческих рукописей Парижской Национальной Библиотеки сохранились две интересных миниатюры с изображением Кантакузена; на второй из них Кантакузен, одетый в свой императорский наряд, представлен рядом со своим же изображением в монашеском одеянии. Сын его также отрекся от престола.

Сделавшийся, наконец, единодержавным императором, Иоанн V Палеолог получил, особенно после опустошений междоусобной войны и внешних неудач, весьма жалкое наследство. "Несколько островов, — по словам проф. Флоринского, — и одна провинция (Фракия), вконец разоренная и обезлюдевшая, в одном конце которой, у самой столицы, гнездились хищные генуэзцы, а с другого поднимался могущественный турецкий колосс: вот та империя, которой ему приходилось править."

Но этим семейные злоключения Иоанна V не кончились. Он разошелся со своим старшим сыном Андроником, который в 1376 г., при помощи генуэзцев, низложил отца, короновался как Андроник IV (1376-1379) и сделал соимператором своего сына Иоанна. Престарелый Иоанн V и его любимый сын и будущий император Мануил были посажены в темницу. Однако, в 1379 г. Иоанну V удалось бежать из заключения и, при помощи турок, снова вернуть себе трон. Между отцом и Андроником состоялось соглашение, продолжавшееся до смерти последнего (в 1385 г.). После этого Иоанн V, минуя своего внука, упомянутого Иоанна, короновал соимператором своего сына Мануила.

Наконец, в самом конце правления Иоанна V против него поднял восстание его внук. В 1390 г. Иоанн Младший захватил Константинополь и правил там, но только несколько месяцев, под именем Иоанна VII. Новые документы из архивов Венеции показывают, что восстание Иоанна в 1390 г. было организовано султаном Баязидом. Венецианский сенат, как всегда хорошо осведомленный о ситуации в Константинополе благодаря своим купцам, судя по всему, считал вполне вероятным, что Баязид в этой ситуации будет на византийском троне. Как бы там ни было, инструкции венецианским послам, отправленным в Константинополь в 1390 г., звучали так: "Если вы найдете сына Мурада [Баязида] в Константинополе, вы должны постараться добиться от него снятия секвестра с венецианских кораблей." Благодаря деятельному Мануилу, Иоанн V был восстановлен на престоле. Он, однако, умер в начале 1391 г. после продолжительного, бурного и несчастного царствования. Императором сделался его сын Мануил.

Новый император незадолго до своего вступления на престол женился на Елене, дочери владетеля северной Македонии Константина Драгоша (Драгаса), славянке, или, как сказал К. Иречек: "единственной сербке, которая стала византийской императрицей." Последняя дала Мануилу шесть сыновей, из которых двое сделались последними византийскими императорами: Иоанн VIII и Константин XI, часто носящий славянскую фамилию своего деда по матери Драгоша (Драгаса). Отсюда видно, что два последних Палеолога на императорском троне были полу славянами. Изображение Елены, прозванной Палеологиней, дошло до нас на прекрасной миниатюре одной из ценных рукописей Лувра в Париже. На миниатюре император Мануил, его жена Елена и трое его сыновей коронуются Девой Марией. Рукопись является одной из жемчужин Лувра. Она содержит сочинения св. Дионисия Ареопагита и была послана в Париж Мануилом через несколько лет после его возвращения в Константинополь из Парижа. Другой портрет Елены сохранился на свинцовой печати, или моливдовуле.

Красивый, благородный, прекрасно образованный и одаренный литературным талантом Мануил еще с юных лет, при жизни отца, остро почувствовал весь ужас положения империи и всю унизительную тяжесть грядущего для него государственного наследства. Получив от отца в управление Фессалонику, он вошел в сношения с населением македонского города, захваченного войсками султана Мурада, в целях избиения турецкого гарнизона и освобождения города от турецкого ига. Султан узнал об этом и собрался жестоко наказать правителя Фессалоники. Не будучи в состоянии оказать сопротивление надвигавшейся грозе, Мануил, после бесполезной попытки найти убежище у испуганного отца, направился прямо в резиденцию Мурада и принес ему раскаяние в своем поступке.

"Безбожный, но разумный," по словам источника, султан благосклонно принял пришельца, провел с ним несколько дней и, на прощанье снабдив дорожными припасами и богатыми подарками, отправил его обратно к отцу с письмом, в котором просил отца "простить сыну то, что он по неведению соделал." В своей же напутственной речи Мануилу, по сообщению того же источника, Мурад будто бы между прочим сказал: "Управляй с миром тем, что тебе принадлежит, и не ищи чужого. Если же у тебя будет какая-либо нужда в деньгах или в другом содействии, я всегда с радостью буду готов исполнить твою просьбу."

В другой раз преемник Мурада Баязид потребовал от Иоанна V, вместе с присылкой условленной дани, отправки к нему Мануила с вспомогательным отрядом греческих солдат. Мануил должен был подчиниться и принять участие в грабительской экспедиции турок по различным областям Малой Азии. Испытанное унижение, полное бессилие избавиться от него и лишения похода ясно чувствуются в письмах Мануила за это время. Описав в одном письме голод, холод, утомление и переход через горы, "где даже дикие звери не могли бы питаться," Мануил делает полное трагизма замечание: "все это переносится сообща со всем войском; но вот что нестерпимо для нас: ведь мы сражаемся с ними и за них; а это значит увеличивать их силу и уменьшать силу нашу." В другом письме, по поводу встречавшихся во время похода разрушенных городов, Мануил писал: "На мой вопрос, как эти города назывались, те, кого я спрашивал, отвечали: как мы их уничтожили, так время уничтожило их название; и тотчас же меня охватывает печаль; но я печалюсь молча, будучи еще в силах сдерживать свои чувства." В таких условиях унижения и раболепства перед турецкими варварами пришлось жить Мануилу до вступления на престол.

Благородная сторона его натуры особенно проявилась в выкупе отца его Иоанна V из рук венецианцев, которые, при возвращении императора из Италии, о чем речь будет ниже, задержали его в Венеции за неуплату в срок взятой в долг суммы денег. В то время как старший сын Иоанна Андроник, управлявший в отсутствие отца государством, оставался глух к мольбам отца собрать нужную сумму, Мануил быстро сделал это и, отправившись лично в Венецию, выкупил отца из позорного плена.

После долгого и тяжелого царствования Мануил в последние годы жизни удалился от государственных дел, вручив ведение последних сыну Иоанну и посвятив все свое время изучению Священного Писания. Вскоре после этого императора постиг удар; за два дня до смерти он постригся в монахи под именем Матфея.

Сын и преемник его Иоанн VIII царствовал с 1425 по 1448 г. Новый император был женат трижды, и все три его супруги принадлежали к различным национальностям. Первой супругой Иоанна была юная русская княжна Анна, дочь великого князя Московского Василия I, прожившая в замужестве всего три года, успевшая за этот короткий срок сделаться любимицей столичного населения и ставшая жертвой морового поветрия. Вторая супруга Иоанна была итальянка, София Монферратская, обладавшая, при высоких духовных качествах, настолько непривлекательной внешностью, что вызывала в Иоанне отвращение к себе; описав ее наружность, византийский историк Дука приводит народную поговорку его времени: "спереди пост, а сзади пасха." Не сумев вынести своего унизительного положения при дворе, София, при помощи галатских генуэзцев, бежала, к удовольствию супруга, в Италию, где и закончила дни в монастырском уединении. Третью супругу Иоанн нашел себе в лице трапезундской принцессы из дома Комнинов, Марии, "отличавшейся красотой и обаянием." Эта обаятельная женщина, привлекательность которой отмечена как у византийского историка, так и у проезжавшего через Константинополь в то время французского паломника ко святым местам, восхищенного василиссой при ее выходе из храма Св. Софии, пользовалась до самой своей смерти большим влиянием на императора. Умерла она раньше Иоанна. До сих пор еще существует на одном из Принцевых островов (около Константинополя) небольшая часовня Св. Девы, построенная красавицей императрицей из Трапезунда.

У Иоанна VIII ни от одной из трех супруг не было детей. Когда осенью 1448 г. он умер, поднялся вопрос о преемнике. Тогда находившаяся еще в живых императрица-мать, жена Мануила II, братья покойного императора и высшие сановники Константинополя остановили свой выбор на Константине, одном из братьев Иоанна VIII, бывшим в то время морейским деспотом. Об избрании нового императора было доведено до сведения султана, который одобрил кандидата. После этого в Морею была отправлена депутация, которая и объявила Константину о его избрании на гибнувший трон когда-то великой Византии. В начале 1449 г. в средневековой Спарте, т.е. в Мистре, где находилась резиденция деспота, была совершена коронация последнего византийского императора, который вскоре после этого на каталонском судне прибыл в Константинополь и с торжеством был встречен населением.

Долгое время считалось, что Константин XI был коронован мирянином. Теперь, однако известно, после публикации сочинений Иоанна Евгеника С. Ламбросом, что коронация Константина XI никогда не была осуществлена. Церковь требовала, чтобы коронация была бы осуществлена патриархом, однако, она была, вероятнее всего, отложена из-за антагонизма между сторонниками и противниками объединения церквей.

Обе супруги Константина из латинских фамилий, обосновавшихся на христианском Востоке, — первая из фамилии Токко (Тоссо), вторая из известной генуэзской династии на острове Лесбосе Гаттилусио (Gattilusio), — умерли еще до избрания Константина на престол. Переговоры же о третьей супруге новому императору на Западе и Востоке, например, в Венеции, Португалии, Трапезунде и Иверии (Грузии), закончились ничем. Падение Константинополя и смерть Константина помешали осуществлению этих брачных планов. Его доверенный друг и дипломат, историк эпохи Палеологов, Георгий Франдзи оставил нам в своей истории интересное описание миссии найти для императора невесту в Трапезунде и Иверии. Современный нам историк Ш. Диль замечает, что, несмотря на давнее существование брачных связей между византийскими императорами и западными принцессами, в последний критический момент империи взоры последнего императора обратились в поисках супруги к более им близкому, понятному и родственному Востоку.

Константин XI погиб при взятии Константинополя турками в мае 1453 г. На месте христианской восточной монархии основалась сильная военная держава османских турок.

Из братьев, переживших Константина, Димитрий Палеолог попал в плен Мехмеду II, который женился на его дочери; умер Димитрий в Адрианополе монахом, под именем Давида. Другой брат Фома окончил жизнь в Италии, лелея мечту о крестовом походе против турок и найдя у папы материальную поддержку для собственного существования. Сын его Андрей, ставший уже католиком, являлся единственным законным представителем династии Палеологов, имевшим права на утраченный византийский престол. До нас дошел любопытный документ, на основании которого Андрей Палеолог будто бы передавал свои права на империю Константинопольскую и Трапезундскую и на сербский деспотат французскому королю Карлу VIII. Последний, предпринимая в конце XV века свой поход на Неаполь, думал, что его итальянская экспедиция явится лишь началом для его дальнейших завоеваний, а именно Константинополя и Иерусалима, что указывает на существование мечтаний о крестовом походе в конце XV века. Вероятно, акт передачи упомянутых прав Карлу VIII остался лишь проектом, так как позднее Андрей Палеолог уже передавал свои права на византийский престол Фердинанду и Изабелле Испанским. Конечно, подобные передачи прав на Византию никаких реальных результатов не имели.

Дочь Фомы Палеолога и сестра только что упомянутого Андрея Зоя была выдана замуж за далекого великого князя Московского Ивана III и известна в русских источниках под именем Софии Палеолог. В. О. Ключевский писал в этой связи: "[брак Ивана и Софьи получал значение политической демонстрации, которой заявляли всему свету, что] царевна, как наследница павшего византийского дома, перенесла его державные права в Москву, как в новый Царьград, где и разделяет их со своим супругом."

Москву стали сравнивать с "семихолмным Римом" и называть "третьим Римом." Великий князь Московский стал "царем всех православных," а Москва, столица русского государства, стала "новым городом Константина" (то есть новым Константинополем-Царьградом). Русский автор начала XVI века, монах Филофей, писал: "Два убо Рима падоша. А третий стоит. А четвертому не быти." Папа призывал преемника Ивана III защищать свои права на "наследие Константинополя." Таким образом, падение Византийской империи и брак Ивана III с Софьей Палеологиней лежат в основе вопроса о правах московских государей, представителей и защитников восточного православия, на трон византийских басилевсов, попавший в руки турок османов в 1453 г.

Внешняя политика Михаила VIII.

Византия и Королевство Обеих Сицилий. Карл Анжуйский и Сицилийская Вечерня.

Центральное место во всей внешней политике Михаила VIII занимают его отношения к королевству Обеих Сицилии; в связи с последними развиваются и принимают известные формы его отношения к итальянским республикам — Генуе и Венеции — и к папской курии. Отношения к туркам на востоке также находятся в зависимости от западной политики.

Как уже было рассказано выше, в конце XII века германский государь Генрих VI Гогенштауфен, сын Фридриха Барбароссы, благодаря своему браку с нормандской принцессой Констанцией, наследницей нормандского государства в Южной Италии и Сицилии, объединил королевство Обеих Сицилий под своей властью и вместе с тем унаследовал всю упорную вражду норманнов к Византии и их завоевательные планы. Соединение королевства Обеих Сицилий с Германией продолжалось до 1250 г., когда умер Фридрих II Гогенштауфен, после смерти которого его побочный сын Манфред сделался королем сицилийским; в Германии же воцарился на короткое время законный сын Фридриха Конрад IV. Под управлением Манфреда, заботившегося не только о материальных, но и о духовных интересах своего государства, Сицилия наслаждалась глубоким миром; двор его был самым блестящим двором того времени; иностранные государи с уважением относились к Манфреду, и бежавший из Константинополя последний латинский император Балдуин II обращался к нему за помощью о возвращении утерянного трона. В отношении Византии Манфред усвоил политику своих предшественников, которая должна была серьезно беспокоить Михаила VIII, особенно со стороны возможной латинской реставрации в Константинополе. Только что было отмечено, что лишившийся престола Балдуин II уже появился при дворе Манфреда с определенными планами и мольбами. Кроме того, подеста (главный представитель) живших в Константинополе генуэзцев, которые в то время пользовались совершенно исключительно благоприятными условиями торговли в Византии, вступил в сношения с Манфредом и предлагал план внезапного овладения Константинополем и восстановления в нем латинского господства. Узнав об этом, разгневанный Михаил VIII выслал генуэзцев из столицы и завязал сношения с Венецией, результатом которых был новый договор с республикой св. Марка, восстанавливавший и подтверждавший прежние привилегии венецианцев и обязывавший последних совместно с греками выступить против генуэзцев, если последние откроют военные действия против империи.

Но каких-либо реальных действий против Византии Манфред проявить не успел, так как погиб жертвой папской интриги. Папы, видя, что сила Гогенштауфенов после смерти Фридриха II, непримиримого врага папства, ослабла, решили в лице Манфреда нанести ненавистной династии окончательный удар. Исполнителем папских планов явился Карл Анжуйский, брат французского короля Людовика IX Святого. Но папа, призывая Карла занять Сицилийское королевство, имел в виду не только уничтожение Гогенштауфенов, но и ту помощь, которую Карл даст для восстановления Латинской империи на Востоке; по крайней мере, папа выражал надежду, что при помощи Карла "положение империи Романии будет исправлено" (imperii Romani status reformabitur).

Принимая предложение папы вмешаться в южно-итальянские дела, Карл Анжуйский открывал этим эру французских походов в Италию, — эру, столь гибельную для насущных интересов Франции, которая в течение нескольких веков должна была тратить свою энергию и средства на Италию, вместо того, чтобы направлять свои силы и внимание на ближайшие соседние страны, например, на Нидерланды и на Рейн.

Существует немного крупных исторических фигур, которые бы изображались историками в столь мрачных красках и, может быть, не совсем правильно, как Карл Анжуйский. После ряда работ о нем можно теперь навсегда покончить с легендой, которая делала из него настоящего тирана, "жадного, хитрого и злого, готового всегда потопить в крови малейшее сопротивление." Обращаясь к Карлу, папы, по-видимому, не учли отличительных черт в его характере, которые отнюдь не позволяли думать, чтобы он согласился быть лишь простым орудием в руках другого. Это был выдержанный, энергичный, временами суровый до жестокости правитель, не лишенный вместе с тем некоторой веселости, любви к турнирам и влечения к поэзии, искусству и науке и не желавший сделаться игрушкой в руках пригласившего его в Италию папства.

Явившись с войском в Италию, Карл разбил Манфреда при Беневенте (1266 г). Манфред погиб, после чего Сицилия и Неаполь перешли во французское владение. Новым королем Обеих Сицилии стал Карл Анжуйский. Французы толпами стали покидать свою родину и тысячами переселяться в новые владения Карла, где в целом условия для жизни были прекрасны.

Вскоре после этого ясно проявилось отношение Карла к Византии. Он с согласия и в присутствии папы заключил в Витербо, небольшом итальянском городке на севере от Рима, с изгнанным латинским императором Балдуином II договор, по которому последний передал Карлу право на верховную власть над всеми франкскими владениями в прежней Латинской империи, выговорив себе лишь Константинополь и несколько островов в Архипелаге, для отвоевания которых от ромеев ему должен был помочь Карл. Нормандские притязания на Византию снова таким образом ожили в полной мере при французском владычестве в королевстве Обеих Сицилий.

Михаил VIII, понимая всю грозу надвигавшейся против него опасности, прибегнул к целому ряду искусных дипломатических шагов. С одной стороны, путем переговоров с папой об унии между восточной и западной церквами, Михаил как бы отвлекал его от тесного сотрудничества с Карлом и заставлял желать примирительного направления в отношении к Византии. С другой стороны, Михаил решил примириться с генуэзцами, которые, как было упомянуто выше, имели намерение, вступив в сношения с Манфредом Сицилийским, передать Константинополь латинянам, за что и были изгнаны из столицы. Генуэзцы получили разрешение вернуться в Константинополь, где им был отведен определенный квартал не в самом городе, а в его предместье Галате, по ту сторону Золотого Рога. Последнее обстоятельство не помешало генуэзцам возвратить себе все прежние торговые привилегии, расширить сферу своей торговой деятельности и оттеснить на второй план своих соперников венецианцев. Один генуэзец, например, из фамилии Цаккариа, получив от императора право на разработку богатейших квасцовых залежей в горах около малоазиатского города Фокеи (по-итальянски Фоджа, Фолья), лежащего при входе в Смирнский залив, создал себе колоссальное состояние. В результате на всем византийском Востоке при Палеологах Генуя заняла место Венеции.

Между тем, Карл Анжуйский занял остров Корфу, сделав этим первый шаг в выполнении своего плана нападения на Византию. Тогда Михаил VIII, в видах большей успешности своей согласительной политики с папой и в надежде хоть несколько повлиять на наступательную в отношении Византии политику Карла Анжуйского, обратился к брату последнего, французскому королю Людовику IX Святому, наиболее благочестивому, справедливому и уважаемому государю того времени, которого, незадолго до обращения к нему Михаила, уже просила Англия в качестве третейского судьи решить сложные вопросы английской внутренней жизни. Обстоятельства складывались так, что Людовик IX снова приглашался в роли посредника сыграть важную роль на этот раз в истории Византии. В конце шестидесятых годов византийские послы прибыли во Францию "в виду предстоящего объединения Греческой и Римской церкви." Михаил предложил французскому королю "быть арбитром условий объединения церквей и заранее заверил его в своем полном согласии."

Известно, что вначале Людовик IX не одобрял решения его брата Карла завоевать Южную Италию, и только позднее он как бы примирился со свершившимся фактом, по всей вероятности, потому, что его успели убедить в полезности этого для будущего крестового похода. Кроме того, и планы Карла завоевать Византию встретили в Людовике также отрицательное отношение, так как, если бы главнейшие силы Карла были направлены на Константинополь, то этим самым они не были бы в состоянии принять должного участия в крестовом походе ко святым местам, идеей о котором был так увлечен сам Людовик. Сообщенное же Людовику через посольство решение Михаила просить выступить в качестве третейского судьи в вопросе о соединении церквей и обещание императора всецело подчиниться его решению также склоняли французского короля, ревностного католика, на сторону византийского императора.

Трудно было ожидать, что давление со стороны Людовика могло оказать действительное воздействие на воинственно настроенного брата в смысле отказа последнего от завоевательных планов на империю. Но что несколько задержало Карла в его военных действиях против Византии, это второй крестовый поход Людовика в Тунис, задевавший интересы Карла на Западе. Вопрос об отношении Карла к возникновению этого похода является спорным. Неожиданная смерть Людовика в Тунисе (1270 г.) разрушила надежды Михаила на его содействие. Византийские послы, незадолго до смерти Людовика прибывшие в Тунис для переговоров, должны были уехать обратно "с пустыми, — по словам греческого источника, — от обещаний руками." Явившийся в Тунис Карл двумя блестящими победами принудил тунисского эмира заключить с ним мир на условии возмещения военных издержек и уплаты Карлу ежегодной дани, после чего он снова решил приняться за осуществление своего плана нападения на Византию. Но на обратном пути из Туниса страшная буря уничтожила большую часть флота Карла, так что он, по крайней мере, на некоторое время, казалось, был лишен возможности предпринять против Византии наступление в столь широких размерах, как он предполагал раньше.

Однако, в начале семидесятых годов Карл смог уже отправить значительное наемное войско в Пелопоннес, именно в Ахайю, где оно с успехом боролось с находившимися там императорскими войсками. Кроме того, в то же время Карл сумел утвердиться на Балканском полуострове, взяв несколько укрепленных пунктов, во главе с Диррахием (Дураццо, Драчем), по восточному побережью Ионийского моря; нагорные албанские племена покорились Карлу, и деспот Эпирский присягнул ему на верность. После этого неаполитанский король стал величать себя государем Албании (regnum Albaniae).

В одном документе он называет себя "Божьей милостью король Сицилии и Албании" (Dei gratia rex Sicilie et Albanie). В одном письме Карл пишет, что албанцы "избрали нас и наших наследников в короли и вечные владыки названного государства" (nos et heredes nostros elegerunt in reges et dominos perpetuos dicti Regni).

Итальянский историк XX века замечает в связи с этим: "Когда деятельность Карла становится лучше изученной и известной, он выступает в истинном свете, как дальний предшественник политической и гражданской независимости албанского народа, которая и в начале XX века кажется мечтой, смутным и неясным устремлением." Но Карл этим не удовлетворился. Он обратился к сербам и болгарам, в которых нашел усердных союзников. Посланники "imperatoris Vulgarorum et regis Servie" появились при его дворе. Множество южных славян стали к нему вступать на службу и переселяться на итальянскую почву. Один русский ученый, хороший знаток итальянских архивов, извлекший из них много сведений о славянах (В. Макушев), писал, что, несмотря на отрывочность сведений, "по ним можно судить о ходе славянских поселений в Южной Италии и о многочисленности славян, стекавшихся со всех сторон югославянского мира на службу Анжуйцев... Славянские поселения в Южной Италии с XIII по XV век постоянно увеличиваются: основываются новые, разрастаются старые." В одном памятнике 1323 г. в Неаполе упоминается "квартал, который называется болгарским" (vicus qui vocatur Bulgarus). Сербские и болгарские послы прибыли для переговоров в Неаполь. Отсюда видно, какая серьезная опасность угрожала Византии со стороны славяно-французских союзников. Более того, Венеция, которая занимала самое важное место в политической, экономической и торговой жизни государства Карла, была с ним в дружеских отношениях и в данный момент поддерживала его империалистическую политику на Востоке. К тому же, низложенный и ослепленный Михаилом VIII последний Никейский император Иоанн IV Ласкарь, бежав из византийской темницы, явился по приглашению Карла к его двору.

Но искусный в политике Карл встретил не менее искусного политика в лице Михаила, направившего главное внимание на папскую курию, которой он обещал соединение церквей. Папа Григорий X охотно пошел навстречу желанию императора, может быть, не столько под влиянием все усиливавшегося могущества Карла, которое также, конечно, могло его устрашать, сколько в силу своего искреннего желания установить церковный мир и единство и получить надежду на освобождение Иерусалима. Конечно, в подобной мирной политике сближения с восточной церковью Григорий X встречал целый ряд препятствий со стороны Карла, мечтавшего о насильственном подчинении императора. Однако, папе удалось убедить Карла отложить на год уже решенный поход на Византию и в это время достигнуть соединения с восточной церковью. Посланцы Михаила Палеолога на собор, который должен был собраться во французском городе Лионе, в полной безопасности прошли по владениям Карла, который снабдил их специальными охранными грамотами и провизией. В 1274 году, в Лионе была оформлена уния между папой и представителями Михаила VIII. Согласно недавно проанализированным документам ватиканских архивов, оформление унии привело в то же самое время к переговорам Григория X и Михаила VIII по поводу нового антитурецкого союза. Кардинал высокого ранга был послан в Константинополь глубокой зимою. Дата и место встречи для личных переговоров папы и императора были немедленно определены: они должны были встретиться в понедельник, на Пасху 1276 года в Бриндизи или Валоне. Однако, в самом начале года, 6 января, папа внезапно скончался и проект этот кончился ничем. Михаил, однако, почувствовал, что у него есть право надеяться на поддержку папы в его планах на отвоевание прежде входивших в состав империи областей Балканского полуострова. Действительно, Михаил открыл наступательные действия против войск Карла и его союзников и одержал над ними крупный успех, так как Карл был отвлечен в это время затруднениями с Генуей.

Однако, после некоторых трений между ним и папами, вызванных Лионской унией, Карл сумел посадить на папский трон в лице француза Мартина IV одного из своих лучших друзей, который, став всецело на сторону политики сицилийского короля, порвал заключенную с Мануилом унию. Затем, между Карлом, титулярным латинским императором и Венецией был в 1281 г. заключен договор "для обратного отвоевания империи Романии, которая находится во владении Палеолога" ("ad recuperationem ejusdem Imperii Romaniae, quod detinetur per Paleologum"). Против Византии создалась громадная коалиция: войска из латинских владений на бывшей территории империи, из Италии, из родной Карлу Франции, венецианский флот, папа, сербы и болгары. Казалось, Византийское государство стояло на краю гибели, а Карл Анжуйский, этот, по словам одного историка (Нордена), "предтеча Наполеона в XIII веке" стоял на пороге всемирного могущества. Греческий источник XIV века Григора писал, что Карл "мечтал, если только овладеет Константинополем, так сказать, о всей монархии Юлия Цезаря и Августа." Западный хронист того же времени Санудо отметил, что Карл "стремился к мировой монархии" (asperava alla monarchia del mondo). Это был самый критический момент во внешней политике Михаила. В 1281 г. Михаил VIII начал переговоры с египетским султаном Кала'уном о военном союзе "против общего врага," то есть против Карла Анжуйского.

Спасение для Византии неожиданно пришло с Запада, а именно из Сицилии, где 31 марта 1282 г. в Палермо против французского владычества вспыхнуло восстание, охватившее быстро весь остров и ставшее в истории известным под названием Сицилийской Вечерни. В последнем событии играл некоторую роль и Михаил VIII.

Когда речь заходит о Сицилийской Вечерне, одном из важнейших событий в первоначальной истории политического объединения Италии, то всегда приходит на ум написанное еще в начале сороковых годов XIX века и выдержавшее впоследствии много изданий сочинение знаменитого итальянского историка и патриота Амари (Michele Amari) "Война Сицилийской Вечерни" (La guerra del Vespro Siciliano), положившее основание научному изучению этого вопроса. Но, конечно, во времена Амари далеко не все материалы были доступны, и он сам, знакомясь последовательно с новыми открытиями в данной области, вносил в позднейшие издания своей книги некоторые дополнения и изменения. Немалое оживление в изучении этого вопроса было вызвано празднованием в Сицилии в 1882 г. шестисотлетия со времени Сицилийской Вечерни, когда появился ряд новых изданий. Громадное количество свежего и важного материала дали и еще продолжают давать документы Анжуйского архива в Неаполе и Ватиканского в Риме, и особенно документы испанских архивов. Сицилийская Вечерня, представляющаяся на первый взгляд событием исключительно западноевропейской истории, имеет отношение и к истории Византии.

До появления труда Амари обычно полагали, что главным создателем и руководителем сицилийской революции 1282 г. был сицилийский изгнанник Джованни Прочида (Прокида), который, побуждаемый чувством личной мести, вступил в переговоры с королем Петром Арагонским, с византийским императором Михаилом VIII, с представителями сицилийской знати и некоторыми другими лицами, всех их привлек на свою сторону и произвел таким образом восстание. Главным виновником революции считал Прочиду, между прочим, и великий гуманист XIV века Петрарка. Амари, на основании исследования источников, показал, что в целом этот рассказ представляет собой легендарное развитие определенного исторического и для вопроса о причинах сицилийского восстания второстепенного факта.

Население Сицилии чувствовало сильное раздражение против сурового французского владычества. Высокомерное отношение к покоренным и страшные налоги, возросшие особенно ввиду дорогой и трудной экспедиции Карла против Византии, в связи с общими интересами международной жизни той эпохи, были главными причинами восстания 31 марта. Недовольством сицилийского населения искусно воспользовались два лучших, если не считать Карла, политика той эпохи, Михаил VIII и Петр Арагонский. Последний, будучи родственником бывшего сицилийского короля, уже известного нам Манфреда, побочного сына Фридриха II Гогенштауфена, признавал за собой права на обладание Сицилией и не мог примириться с чрезмерным могуществом Карла. Это обстоятельство учел Михаил VIII, который обещал испанскому королю денежную субсидию, если только он откроет военные действия против страшного для Византии Карла. В Италии на сторону Петра стала императорская партия гибеллинов и часть сицилийской знати. Посредником во всех этих переговорах и был вышеупомянутый Джованни Прочида, в чем и заключается его роль в сицилийском восстании 1282 г.

Восстание удалось. По приглашению сицилийцев, Петр Арагонский в августе того же года высадился на острове и в Палермо был коронован короной Манфреда. Попытки Карла, возвратившегося с востока, где шли военные действия против Византии, подчинить восставшую Сицилию и изгнать оттуда Петра Арагонского, оказались безуспешными и заставили Карла отказаться от широких планов против империи Михаила VIII. После этого Карл остался государем только Южной Италии. Из этого видно, какое важное значение для Византии имела Сицилийская Вечерня, лишившая Карла Сицилии и спасшая Восточную империю от смертельной опасности со стороны сицилийского владыки. Вместе с тем события, связанные с восстанием 1282 г., положили начало дружественным сношениям византийских императоров с испанскими (арагонскими) королями. Как было отмечено выше, Михаил VIII помогал денежными средствами Петру Арагонскому в его экспедиции против Сицилии и этим самым принял участие в решении сицилийского вопроса. В своей автобиографии Михаил VIII, упомянув о походе войск Карла против его державы, замечает: "Сицилийцы, отнесшись с презрением к остальной его (т.е. Карла) силе, как ничтожной, дерзнули поднять оружие и освободиться от рабства; поэтому, если я сказал бы, что свободу, которую уготовил им Бог, уготовил через нас, то я сказал бы согласное с истиной!"

Сицилийская Вечерня оказала сильное влияние на положение папы Мартина IV. Дело касалось не только того неслыханного новшества, что, как писал историк Ранке, "народ вопреки повелениям Рима осмелился поставить себе короля." События 1282 г. подрывали в корне византийскую политику этого папы, который, как мы видели выше, порвав с Лионской унией и всецело перейдя на сторону восточных планов Карла Анжуйского, надеялся на латинскую оккупацию Константинополя. Сицилийская Вечерня сделала это невозможным, так как она раздробила и ослабила южно-итальянское государство Карла, бывшее до тех пор главным основанием для западной наступательной политики против Византии.

Международные отношения и недовольство Сицилии, которыми воспользовался Михаил VIII, спасли Византию от гибельной опасности, уготовляемой ей всемогущим Карлом Анжуйским.

Восточная политика Михаила VIII.

Главные силы и внимание государей Никейской империи и, после возвращения Константинополя, Михаила VIII были направлены, как известно, на запад для обратного завоевания Балканского полуострова, и затем на изнурительную и решавшую судьбу восстановленной империи борьбу с Карлом Анжуйским. Восточная граница находилась в некотором пренебрежении, и византийское правительство иногда как бы забывало о грозной турецкой опасности с востока. Византийский историк XV века Георгий Франдзи пишет: "В царствование Михаила Палеолога, вследствие войн, веденных в Европе против итальянцев, начались опасности для ромейской державы в Азии со стороны турок." Конечно, опасность со стороны турок началась для Византии гораздо раньше; но в этом замечании историка верно отмечена черта восточной политики при Михаиле VIII. Счастьем для империи в его время являлось то, что сами турки в XIII веке переживали смутную эпоху своего существования.

В тридцатых и сороковых годах XIII века с востока появилась грозная опасность монгольского нашествия. Иконийский, или Румский, султанат сельджуков, соприкасавшийся с восточной границей Никейской империи, был разгромлен монголами. Во второй половине XIII века, то есть во время Михаила VIII, последние Сельджукиды были простыми наместниками персидских монголов, владения которых простирались от Индии до Средиземного моря. Во главе их стоял Хулагу, признававший своим сюзереном хана восточных монголов. В 1258 г. Хулагу захватил Багдад, где последний Аббасид погиб насильственной смертью. После этого он захватил и опустошил Сирию, Месопотамию и окрестные страны. Он думал о походе на Иерусалим и, возможно, о кампании против Египта. Однако, известия о смерти Великого Хана монголов Мангу заставили Хулагу отказаться от агрессивных планов в южном направлении. Монгольская династия, установившаяся в Персии, была в последние десятилетия XIII века союзником христиан против мусульман. Современный исследователь писал: "Хулагу повел турок-несториан (то есть христиан) из Средней Азии в настоящий желтый крестовый поход против ислама." В конце концов, в 1260 г. монгольская армия была разбита египетскими мамлюками при Айн-Джалуте. Другое весьма могущественное государство монголов образовалось севернее, на территории России. Это была Золотая, или Кыпчакская, Орда со столицей в Сарае на нижней Волге. Отдавая себе отчет в важности этого нового монгольского фактора в международной жизни своей эпохи, Михаил Палеолог неоднократно пытался использовать его в своей внешней политике.

В этой связи важно заметить, что мамелюкская династия, установившаяся в Египте в 1250 г., в этнографическом плане была связана с южной Россией. Слово "мамлюк" означает — "принадлежащий," "находящийся в собственности," "раб." Мамлюки в Египте были сначала тюркскими рабами-телохранителями, набранными при преемниках Саладина. В 1260 г. эти "рабы" захватили трон и правили в Египте с 1260 г. по 1517 г., когда Египет был завоеван турками-османами. С конца тридцатых годов XIII века основной контингент телохранителей мамлюков состоял из представителей тюркского племени куманов (половцев) с юга России, которые бежали от монгольского нашествия или же захватывались в плен и продавались в рабство. Византийский историк говорит, что мамлюки были "европейскими скифами, пришедшими с берегов Меотиды (Азовского моря) и реки Танаис (Дон)."

Этим объясняется тот факт, что куманское происхождение многих мамлюков делало их заинтересованными в сохранении и развитии связей со своими соплеменниками на юге России, где даже после монгольского нашествия осталось значительное количество половцев. Кроме того, хан Золотой (Кыпчакской) орды принял ислам, и султан Египта мамлюк Бейбарс также был мусульманином, тогда как Хулагу был шаманистом, то есть язычником и врагом ислама. Смертельная вражда, не только политическая, но и религиозная, существовала между Хулагу и Берке (Береке) — ханом Золотой Орды.

Сухопутная дорога между мамлюками и кыпчаками перерезана владениями Хулагу. Сообщение по морю между Египтом и югом Руси было возможно только через Геллеспонт, Босфор и Черное море, однако оба пролива находились в руках Византийского императора, так что мамлюкам требовалось специальное разрешение от Михаила Палеолога для их использования. В соответствии с этим египетский султан, "желая быть другом ромеев и желая иметь разрешение для египетских купцов плавать через наши проливы [Геллеспонт и Босфор] один раз в год," послал своих послов Михаилу Палеологу. Трудность заключалась в том, что в это время Михаил находился в дружеских отношениях с Хулагу, главой монголов Персии и ответ послам все время откладывался. В конце концов в 1265 году кыпчакский хан Берке начал войну против Михаила, в которой на стороне монголов принял участие болгарский царь Теч (Тич) под руководством Ногая, полководца Берке. Монголы (татары) и болгары разбили византийские войска. После этого поражения Михаил был вынужден прекратить дружественные отношения с Хулагу и начать взаимоотношения с кыпчаками и египтянами. Для того, чтобы завоевать благосклонность могущественного Ногая, Михаил дал ему в жены свою побочную дочь и в следующей войне против болгарского царя Константина Теча Михаил был активно поддержан своим новым родственником. В результате болгарский царь был вынужден прекратить военные действия. Дипломатические отношения между Золотой Ордой, Египтом и Византией продолжались во время всего царствования Михаила. Весьма интересны дружественные взаимоотношения между Михаилом Палеологом и египетским султаном мамлюком Кала'уном (1279-1290). Общая опасность заставила обоих монархов прийти к соглашению, ибо далеко идущие планы Карла Анжуйского угрожали обеим империям. Эти взаимоотношения должны были привести к заключению настоящего договора о дружбе и торговле, который, согласно французскому историку М. Канару, заключен в 1281 году. Однако, согласно немецкому историку Ф. Дёльгеру, взаимоотношения Михаила и султана не вышли за стадию дипломатических переговоров. Падение Карла Анжуйского и Сицилийская Вечерня полностью изменили ситуацию как на Западе, так и на Востоке.

В Малой Азии Михаилу Палеологу никто особенно не угрожал. Хотя он порвал дружеские отношения с Хулагу, персидские монголы были слишком заняты своими внутренними проблемами, чтобы предпринимать решительные шаги против Византии. Что касается Румского султаната, он находился в большой зависимости от Монгольской империи. Однако, отдельные турецкие отряды, грабительские шайки, не считаясь ни с какими договорами, заключенными раньше между императорами и султанами, заходили вглубь страны, разоряли города, поселки и монастыри, избивали и уводили в плен население.

Византия еще со времен арабского могущества создала на восточной малоазиатской границе ряд укрепленных пунктов, особенно среди горных проходов (клисур), и выработала помимо регулярного войска своеобразный вид защитников государственных границ, так называемых акритов, о которых речь уже была выше, или грани-чаров, этого византийского казачества. Постепенно, по мере продвижения турок к западу, отходила к западу и пограничная линия с ее защитниками — акритами, которые в XIII веке сосредоточились уже по преимуществу в горах Вифинского Олимпа, т.е. в северо-западном углу Малой Азии. В никейскую эпоху эти пограничные поселенцы, наделенные землей, освобожденные от налогов и повинностей и достигшие большого благосостояния, должны были нести исключительно военную службу, защищая границу от врагов, и, насколько можно судить по источникам, защищали ее храбро и энергично. Но со времени перенесения столицы из Никеи в Константинополь акриты перестали пользоваться прежней поддержкой правительства, которое в новом центре чувствовало себя в меньшей зависимости от восточной границы. Кроме того, Михаил Палеолог в силу предпринятой финансовой реформы произвел среди акритов учет их достатка и отчислил в пользу казны большую часть доходов с их земель. Последняя мера, окончательно подорвав экономическое благосостояние вифинских акритов, на котором основывалась их служебная готовность и которое, по словам источника, является "нервами войны," оставила восточную границу империи почти беззащитной. После подавления поднятого акритами восстания правительство удержалось от полного их уничтожения только из опасения открыть дорогу туркам. Еще со времени ранних работ В. И. Ламанского, нашего знаменитого слависта, некоторые ученые видят в вифинских акритах славян. Однако, гораздо вероятнее в акритах видеть представителей разнообразных народностей, среди которых могли быть и потомки давно уже поселенных в Вифинии славян. Таким образом, односторонняя внешняя политика Михаила VIII с исключительным уклоном к Западу печально отразилась на восточной границе, которая потеряла последнее средство к защите против турок, хотя бы и в виде их грабительских нападений, которые имели место при Михаиле.

Результаты восточной политики Михаила дадут себя почувствовать, как только турки, после некоторого периода смут и распада, снова объединятся и усилятся в лице турок-османов, которые нанесут Византии, в конце концов, окончательный удар и уничтожат Восточную христианскую империю.

Внешняя политика Византии в царствование Андроников.

Внешнее положение империи при двух Андрониках, деде и внуке, было иным, чем при их предшественнике Михаиле VIII. Последнему грозила страшная опасность с запада от Карла Анжуйского; но эта опасность со стороны королевства Обеих Сицилий благодаря Сицилийской Вечерне была в год смерти Михаила от Византии устранена навсегда; переживавшие же период смуты турки не могли в достаточной мере использовать выгодное для них положение на восточной границе империи. Главный интерес внешней политики времени Андроника II и Андроника III заключается в их отношении к двум новым сильным врагам: Сербии на Балканском полуострове и туркам-османам в Малой Азии, причем оба эти народа в лице их наиболее выдающихся государей ставили определенной целью своей борьбы с Византией, подобно Карлу Анжуйскому, полное ее сокрушение и образование на ее месте или греко-славянского, или греко-турецкого государства. План Карла — образовать греко-латинское государство, как мы знаем, не удался. В XIV веке, казалось, был близок к намеченной цели великий сербский государь Стефан Душан, о котором речь будет ниже. Но осуществить вполне этот план удалось, в силу целого ряда исторических условий, лишь османским туркам, создавшим в середине XV века громадное не только греко-турецкое, но и греко-славянотурецкое государство, в состав которого вошли и сербы, и болгары.

Главным явлением на Востоке в эпоху двух Андроников надо считать усиление турок-османов. Двигаясь по направлению к Малой Азии, монголы оттеснили на запад из персидской области Хорасана одну турецкую орду из племени огузов, которая, попав на территорию иконийского государства сельджуков, получила разрешение от их султана остаться в Малой Азии и пасти там свои стада. После понесенного от монголов поражения царство сельджуков распалось на несколько самостоятельных владений (эмирств) с особыми династиями, которые, тем не менее, довольно сильно тревожили империю. Сделалась самостоятельной и пришедшая из Хорасана турецкая орда из племени огузов. В самом конце XIII века во главе ее стал Осман, начавший династию Османов, или Оттоманов, и давший свое имя находившимся под его властью туркам, которые с тех пор и стали называться османскими, или оттоманскими, турками. Династия, основанная Османом, продолжала править в Турции до 1923 года.

Турки-османы с конца XIII века начали сильно теснить небольшие остававшиеся еще в руках Византии малоазиатские владения. С трудом императорские войска удерживали три наиболее важных пункта в Малой Азии: Бруссу, Никею и Никомидию. Посланный против турок соимператор Михаил (IX) потерпел неудачу. Казалось, что сам Константинополь находился уже в опасности, в то время как император, по выражению источника, "как бы спал или не был в живых."

Испанские (каталонские) дружины на Востоке.

В подобных обстоятельствах Андроник II без посторонней помощи обойтись не мог. Такая помощь ему явилась в виде испанских наемных дружин, так называемых "каталонских кампаний," или "альмугаваров." Отряды наемников различных национальностей под названием "кампаний," жившие только войной и поступавшие за известную плату к кому угодно для борьбы с кем угодно, были хорошо известны во вторую половину средних веков; так, в том же XIV и XV веках английские и французские кампании принимали деятельное участие на Западе в Столетней войне. "Каталонские кампании," в состав которых входили не только каталонцы, но и жители Арагонии, Наварры, острова Майорки и некоторых других, боролись в качестве наемников на стороне Петра Арагонского во время войны, вспыхнувшей после Сицилийской Вечерни. Когда в самом начале XIV века между Сицилией и Неаполем был заключен мир, каталонцы остались без дела; привыкшие жить войной, грабежом и насилием, подобные союзники в мирное время становились опасными для пригласивших их лиц, которые старались от них отделаться. Но и сами "кампании," не желавшие удовлетвориться мирными условиями жизни, искали нового случая продолжать свою бурную деятельность. Каталонцы избрали своим вождем Рожера де Флор, по происхождению немца, так как фамилия отца его была "Блюм" (т.е. цветок), что в переводе равняется итальянскому и испанскому "Флор."

Рожер, бегло говоривший по-гречески, с согласия своих подчиненных, предложил услуги Андронику II в его борьбе с турками сельджуками и османами и поставил стесненному императору неслыханные условия: дерзкий авантюрист требовал от Андроника согласия на его брак с племянницей императора, дарование титула мегадуки (генерал-адмирала) и крупной суммы денег на оплату услуг его "кампании." Андроник вынужден был согласиться, после чего испанские дружины, сев на суда, двинулись в Константинополь спасать Восточную империю.

Этот любопытный эпизод участия испанцев в решении судеб Византии подробно изложен как в испанских (каталонских) источниках, так и в греческих, например, в сочинении современника и участника этого похода, каталонского хрониста Мунтанера. Рожер и его спутники являются лишь отважными, благородными, делающими честь своему народу бойцами за правое дело; греческие же историки видят в каталонцах лишь грабителей, насильников и гордецов, и один из них восклицает: "О если бы Константинополь не видал латинянина Рожера!" Историческая литература XIX века также уделяет много внимания каталонской экспедиции. Испанский исследователь этого вопроса сравнивает ее деяния с подвигами знаменитых испанских завоевателей Мексики и Перу в XVI веке, Кортеса и Пизарро, не знает, "какой другой народ может гордиться столь знаменательным историческим событием, как наша славная экспедиция на Восток," и оценивает последнюю как вечное свидетельство славы испанской расы. Немецкий историк Карл Гопф полагает, что "поход каталонцев является во всяком случае наиболее привлекательным эпизодом в истории государства Палеологов," особенно благодаря своему драматическому интересу. Английский историк Финлей писал, что каталонцы, "если бы ими предводительствовал государь, подобный Льву III или Василию II, могли бы покорить сельджукских турок, задавить османскую силу в ее начале и довести двуглавого орла победоносной Византии до подножия гор Тавра и до берегов Дуная." В другом месте тот же историк замечает: "Экспедиция каталонцев на Восток является удивительным примером успеха, который иногда сопровождает карьеру грабительства и преступления, наперекор всем обычным правилам человеческого здравого смысла." До самого последнего времени испанские архивы сообщают по данному вопросу новые материалы.

В самом начале XIV века Рожер де Флор прибыл со своей "кампанией" в Константинополь; число участников экспедиции не достигало 10 000 человек; но зато приехавшие на Восток каталонцы и арагонцы привезли с собой своих жен, любовниц и детей. В Константинополе была с великой пышностью отпразднована свадьба Рожера с племянницей императора. После серьезных столкновений, происшедших в столице между каталонцами и генуэзцами, почувствовавшими в пришельцах своих соперников с точки зрения исключительных привилегий, которыми генуэзцы пользовались в империи, "кампания" была, наконец, переправлена в Малую Азию, где в это время турки осаждали большой город Филадельфию (на восток от Смирны). В соединении с отрядом императорских войск небольшая испано-византийская армия, под начальством Рожера де Флор, освободила Филадельфию от турецкой осады. Эта победа западных наемников была с восторгом встречена в столице; некоторые думали, что турецкая опасность для империи исчезла навсегда. За первым успехом последовал и ряд других удачных действий Рожера против турок в Малой Азии. Но непомерные вымогательства и произвольные жестокости каталонцев по отношению к местному населению, с одной стороны, и ясно выраженное намерение Рожера образовать в Малой Азии свое княжество, хотя бы и на условиях вассальной зависимости от императора, с другой, в высшей степени обострили отношения между наемниками, туземным населением Малой Азии и константинопольским правительством. Император отозвал Рожера в Европу, и последний со своей "кампанией," переправившись через Геллеспонт, занял важный пункт на проливе Галлиполи и весь Галлипольский полуостров. Новые переговоры Рожера с императором закончились тем, что Андроник пожаловал ему второй после императора титул кесаря (цезаря), — звание, которое до тех пор в империи не носил ни один иностранец. Новый кесарь, прежде чем снова двинуться в Малую Азию, отправился с небольшим отрядом в Адрианополь, где в то время находился старший сын Андроника, соимператор Михаил IX. По наущению последнего во время пира Рожер и его спутники были перебиты. Когда весть об этом распространилась среди населения империи, то находившиеся в столице и других городах испанцы также подверглись избиению.

После этого раздраженные и пылающие жаждой мести каталонцы, сосредоточенные у Галлиполи, порвали союзные отношения с империей и двинулись на запад, предавая мечу и огню проходимые ими области. Фракия и Македония подверглись страшному разорению. Не избежали горькой участи и Афонские монастыри. Очевидец этого события, ученик игумена сербского Хиландарского монастыря на Афоне Даниила, писал по поводу нападения каталонцев: "Ужас бе видети тогда, запустение Св. Горы от руки сопротивных." В это время каталонцами был сожжен и русский афонский монастырь св. Пантелеймона. Нападение каталонцев на Солунь (Фессалонику) не удалось. В качестве ответной меры за каталанские опустошения Андроник приказал захватить товары, находившиеся на каталонских кораблях в византийских водах. Арестованы были и сами торговцы.

Прожив некоторое время в Фессалии, каталонцы двинулись на юг через знаменитое в древней истории Фермопильское ущелье в Среднюю Грецию, в пределы Афино-Фиванского герцогства, основанного там, как известно, после четвертого Крестового похода и находившегося под управлением французов. Весной 1311 г. произошла знаменитая битва в Беотии, на реке Кефиссе у Копаидского озера, превратившегося к XIV веку в болото (около современной деревни Скрипу). Каталонцы одержали решительную победу над французами и, положив конец их цветущему Афино-Фиванскому герцогству, утвердили там испанское владычество, продолжавшееся в Фивах и Афинах восемьдесят лет. Известный уже нам храм Св. Девы Марии, древний Парфенон на Акрополе перешел в ведение каталонского духовенства, которое было поражено его величием и богатством. Во второй половине XIV века испанский герцог Афин называл Акрополь "драгоценнейшим сокровищем, существующим в мире, которому все христианские государи вместе напрасно пытались бы подражать."

Каталонское Афинское герцогство XIV века, случайно образовавшееся на почве древней Эллады, устроенное по испанскому или сицилийскому образцу и являющее собой пример грубого, насильственного и разрушительного управления, оставило в Афинах и вообще в Греции мало монументальных памятников своего господства. На Акрополе, например, где каталонцы произвели некоторые изменения, особенно в расположении укреплений, не открыто никакого их следа. Зато в народной памяти греков и их языке до сих пор живут воспоминания о жестокости и несправедливости испанских пришельцев. Еще теперь в некоторых областях Греции, например, на острове Эвбее, чтобы упрекнуть кого-либо в незаконном и несправедливом поступке, говорят: "Этого не сделали бы и каталонцы." В Акарнании до настоящего времени название "каталонец" является синонимом "дикаря, разбойника, преступника." В Афинах "каталонец" рассматривается как бранное слово. В некоторых городах Пелопоннеса, когда хотят сказать о женщине, что она обладает плохим характером, груба, толста и т. д., еще до сих пор говорят: "Она похожа на каталонку."

Однако, большое количество недавно открытых документов, особенно в архивах Барселоны (архивы de la Corona d'Aragó) показали, что взгляды историков прошлых лет по этому вопросу были ошибочными. Годы каталонского владычества в Средней Греции были не только смутными и разрушительными, но и созидательными. Акрополь, называемый по-каталонски Castell de Cetines, был укреплен; впервые после закрытия афинской школы Юстинианом в Афинах был открыт университет. Каталонские укрепления были возведены также в Средней и Северной Греции. Современный каталонский историк, лучший специалист по каталонской проблеме в Греции, Рубио-и-Льюч, писал, что "открытие каталонской Греции является, по нашему мнению, одним из самых неожиданных событий, какие современные исследователи встречали в политической истории средних веков." Конечно, полную историю каталонского господства в Греции еще предстоит изучить, однако, мы должны отдавать себе отчет в том, что работы прошлых лет и ранее высказывавшиеся мнения по этому вопросу многих известных исследователей следует уточнять, ибо новую историю каталонского владычества следует писать на новом материале. Смертельный удар каталонскому преобладанию в Греции нанесло наваррское вторжение 1379 г.

Успехи турок в Малой Азии.

В самом начале XIV века каталонская "кампания" удачно боролась с османскими турками. Но эти удачи греко-испанского оружия продолжались недолго. Наступившая вслед за убийством Рожера де Флора кровавая эпопея движения каталонских дружин на Балканском полуострове и вспыхнувшая затем известная уже нам внутренняя междоусобная война между двумя Андрониками, дедом и внуком, отвлекли силы и внимание империи от восточной границы. Этим воспользовались османы и в последние годы Андроника Старшего и в правление Андроника Младшего одержали ряд серьезных успехов в Малой Азии. Султан Осман и после него сын его Урхан завоевали там главные византийские города: Бруссу, которая сделалась столицей турецкого государства османов, Никею и Никомидию, после чего они подошли вплотную к берегу Мраморного моря. Некоторые города западного побережья Малой Азии стали платить туркам дань. В 1341 г., когда умер Андроник III, турки-османы, можно сказать, являлись уже полными распорядителями Малой Азии с явно выраженным намерением перенести военные действия на европейскую территорию империи и угрожать даже самому Константинополю; по крайней мере, Фракия подвергалась непрестанным набегам с их стороны. Между тем, сельджукские эмирства, чувствуя для себя угрозу от османов, вступали с империей в дружественные и союзные отношения для борьбы как против латинян, так и против османов.

Византия и возвышение Сербии. Стефан Душан.

Владения Византии на Балканском полуострове в конце XIII века обнимали всю Фракию и южную Македонию с Солунью; страны же, лежавшие далее на запад — Фессалия, Эпир и Албания — признавали власть империи лишь отчасти и не везде одинаково. Зато в Пелопоннесе империя в правление Михаила Палеолога отвоевала у франков Лаконию на юго-востоке полуострова, а потом и центральную провинцию Аркадию. В остальных частях Пелопоннеса и в Средней Греции продолжали владычествовать латиняне. В Архипелаге Византии принадлежали лишь немногие острова в северной и северовосточной части моря.

Параллельно с османской опасностью на востоке для Византии увеличивалась в первой половине XIV века грозная опасность на Балканском полуострове со стороны Сербии, предыдущая история которой представляется в кратких словах в таком виде.

Сербы и близко родственные им, а может быть даже тождественные с ними, хорваты появились на Балканском полуострове в VII веке при императоре Ираклии и заняли западную часть полуострова. В то время как жившие в Далмации и в местности между реками Савой и Дравой хорваты начали сближаться с Западом, приняли католичество и в XI веке утратили свою независимость, войдя в состав угорского (мадьярского, венгерского) королевства, сербы оставались верными Византии и Восточной церкви. В течение долгого времени, а именно до второй половины XII века, сербы в противоположность болгарам не составляли единого целого и не образовали из себя одного государства; жили они независимыми областями — жупами, во главе которых стояли жупаны. Стремление к объединению появилось у сербов лишь с XII века и по времени совпадало с болгарским движением в пользу основания Второго Болгарского царства. Подобно тому как в Болгарии во главе движения встала фамилия Асеней, так в Сербии ту же роль сыграла фамилия Неманей.

Основателем сербского государства сделался во второй половине XII века Стефан Неманя, первый собиратель земли сербской, "обновитель отчинной дедины," провозглашенный "великим жупаном," который соединил сербские земли под властью своей фамилии. Затем он, благодаря удачным войнам с Византией и болгарами, значительно расширил сербскую территорию и, выполнив свою государственную задачу, сложил с себя власть и окончил жизнь монахом в одном из монастырей на Афоне. Как было уже отмечено выше, во время третьего Крестового похода Стефан Неманя вел переговоры с проходившим по Балканскому полуострову германским государем Фридрихом Барбароссой, предлагая ему союз против византийского императора на условии, чтобы Фридрих позволил Сербии присоединить Далмацию и сохранить отвоеванные от Византии земли. Переговоры эти кончились ничем.

После междоусобной распри между сыновьями Стефана Немани, один из них, по имени также Стефан, стал во главе государства и в первой четверти XIII века папским легатом был коронован королевской короной, почему и известен в истории как Стефан Первовенчанный. С этих пор Сербское государство превратилось в королевство, и сам Стефан Первовенчанный был "кралем" всех сербских земель. При нем же, также из рук папского представителя, сербская церковь получила самостоятельного главу в лице сербского архиепископа. Но эта зависимость Сербии от Римской церкви быстро прекратилась, и новое королевство осталось верным заветам Восточной церкви.

Латинская империя встретила для распространения своего влияния на Балканском полуострове большое препятствие в двух славянских государствах — Болгарии и Сербии. После падения Латинской империи (1261 г.) обстоятельства изменились: вместо нее появилась слабая, восстановленная Византийская империя, и к этому же времени Болгария, ослабевшая благодаря своим внутренним смутам, и уменьшившаяся в своих границах, уже не представляла прежней силы. Самым крупным государством на Балканском полуострове после 1261 г. являлась Сербия. Но ошибка сербских государей заключалась в том, что они, не заботясь о присоединении к Сербии западных сербских (хорватских) областей, т.е. не закончив еще дела сербского национального объединения, устремили свое главное внимание на юго-восток, а именно на Константинополь.

Во время внутренней войны между Андрониками, дедом и внуком, сербский "краль" поддерживал деда. Большое влияние на дальнейшую судьбу Сербии оказала победа сербов в 1330 г. над болгарами, бывшими в союзе с Андроником III, близ Вельбужда (теперь Кюстендиль) в Верхней Македонии. В этой битве принимал участие еще юный князь, будущий знаменитый сербский государь Стефан Душан, бывший, несмотря на некоторое несогласие источников, главным решителем сражения. Болгарский царь, свалившийся с лошади во время бегства, был убит. Результаты вельбуждской битвы имели важное значение для молодого Сербского королевства. Греко-болгарский союз был разорван, и всякая возможность для Болгарии задержать дальнейшее усиление Сербии была навсегда уничтожена. С этих пор главная роль на Балканском полуострове оказалась в руках Сербского королевства.

Однако наивысшего расцвета и наибольшей силы достигла Сербия при Стефане Душане (1331-1355). Еще за десять лет до своего вступления на престол он одновременно с отцом, с благословения архиепископа, был венчан на царство в качестве соправителя. Источники называли его по этому поводу "Стефан, младый краль," "rex juvenis" в противоположность "старому кралю," "rех veteranus." По словам профессора Флоринского, "это одновременное венчание отца и сына составляло новое и знаменательное явление в сербской истории. В нем ясно сказывалось влияние Византии, где издавна господствовал обычай у императоров иметь при себе коронованных соправителей с тем же императорским титулом."

За первые десять лет правления, падавшие на время Андроника III, Стефан Душан, пользуясь тем, что император и Иоанн Кантакузен были отвлечены османской опасностью на востоке, начал свою завоевательную политику, с одной стороны, приобретением северной Македонии, и, с другой стороны, занятием большей части Албании, где только что перед тем удачно действовали войска Андроника. Во всяком случае, до смерти императора (в 1341 г.) Стефан Душан, хотя еще и не развил в полной мере своих планов относительно Византии, но уже успел показать, какого сильного в его лице врага приобрела империя на Балканском полуострове.

Продвижение албанцев к югу.

В первой половине XIV века в исторической жизни Балканского полуострова впервые начинают играть значительную роль албанцы, с которыми, как только что было отмечено выше, воевали Андроник III и Стефан Душан. Албания со времен античной древности никогда не представляла собою единого национального государства, и история албанцев входила всегда в историю тех или иных иностранных народов. Внутри же самих себя интересы их ограничивались пределами небольших туземных княжеств и автономных горных племен. "Албания изобилует остатками прошлого, которые до сих пор не исследованы. История Албании, таким образом, не может быть полностью и окончательно написана без ссылок на ценные реликвии, ревниво сохраняемые албанской землей в продолжение столетий. Только тогда, когда эти археологические богатства будут доступны, будет возможным написание настоящей научной истории Албании."

Предками албанцев были древние иллирийцы, жившие по восточному побережью Адриатического моря от Эпира к северу до Паннонии. Греческий географ II века н. э. Птолемей упоминает об одном племени албанцев с городом Албанополем. Имя этих албанцев было перенесено в XI веке на все другие остатки древних иллирийцев. Этот народ назывался по-гречески "албаны," "арбаны" или же "албаниты," "арбаниты." По-латински — Albanenses, Arbanenses. От латинской или романской формы происходит славянское "арбанаси," в современном греческом "арванитис," в турецком "арнаут." Сами себя албанцы называют "арбер" или "арбен." Позднее появилось новое название для албанцев — "шкипетары," этимологическое происхождение которого окончательно не определено.Албанский язык и теперь наполнен романскими элементами, начиная с древне латинского и кончая венецианским наречием, так что некоторые специалисты в этом вопросе называют албанский язык "полу романским смешанным языком" (halbromanische Mischsprache). Издавна албанцы были христианским народом. В раннее византийское время албанцем, может быть, был император Анастасий, происходивший из главного иллирийского прибрежного города Диррахия (Дураццо). Возможно албанское происхождение семьи Юстиниана Великого.

Большие этнографические изменения произошли в местах албанского поселения в эпоху так называемого Великого переселения народов, задевшего и Балканский полуостров, особенно в связи со славянским заселением последнего. Позднее албанцы, еще не называемые этим именем в источниках, подчинялись то Византии, то Болгарии во время Великой Болгарии Симеона. Впервые албанцы как общее название для народа упоминаются в византийских источниках с XI века, со времени норманно-византийских столкновений на полуострове. В эпоху Латинской империи и первых Палеологов албанцы последовательно входили в состав владений то Эпирского деспотата, то Второго Болгарского царства при Иване-Асене II, то никейского императора Иоанна Дуки Ватаца, то, наконец, Карла Анжуйского, величавшего себя уже "Божией милостью королем Сицилии и Албании." В тридцатых годах XIV века сербский государь Стефан Душан, незадолго до смерти Андроника, завоевал большую часть Албании.

С этого времени начинается движение албанцев к югу, сначала в Фессалию, — движение, распространившееся позднее, во вторую половину XIV и в XV веке, на Среднюю Грецию, Пелопоннес и целый ряд островов Эгейского моря. Этот могучий поток албанской колонизации чувствуется и по настоящее время. Увлеченный ею, немецкий ученый первой половины XIX века Фалльмерайер, выступивший со столь нагремевшей теорией о полном истреблении греческой национальности славянами и албанцами и произнесший знаменитые слова о том, что "ни единой капли настоящей, чистой эллинской крови не течет в жилах христианского населения современной Греции," писал во втором томе своей "Истории полуострова Мореи в средние века," что со второй четверти XIV века населявшие Грецию греко-славяне были оттеснены и подавлены албанскими поселенцами, так что, по его мнению, восстание Греции XIX века, освободившее ее из-под ига турок, было делом рук албанцев. Во время путешествия этого ученого по Греции Аттика, Беотия, большая часть Пелопоннеса представляли собой целые ряды албанских поселенцев, иногда даже не понимавших по-гречески. Если кто-нибудь назовет всю эту страну, пишет тот же автор, новой Албанией, тот назовет вещь ее настоящим именем. Эти провинции греческого королевства имеют с эллинством такое же близкое родство, как горная Шотландия с афганскими областями Кандагара и Кабула.

Не соглашаясь с теорией Фалльмерайера в целом, приходится констатировать тот факт, что и в настоящее время многие острова Архипелага и почти вся Аттика до самых Афин остались еще албанскими. По приблизительному подсчету, сделанному учеными, албанцы составляли на Пелопоннесе более 12 процентов всего населения (около 92 500 душ). В 1854 году Й. Г. Хан, автор сочинения "Albanesische Studien," писал, что "из миллиона населения Греции примерно 173 000 составляют албанцы," а современный автор добавляет: "не произошло никаких перемен для изменения ситуации."

Итак, время Андроника III ознаменовано началом албанской колонизации на юг в Грецию, до Пелопоннеса включительно, и важного нового этнографического изменения среди населения Греческого полуострова.

Венеция и Генуя.

Что касается отношения Византии к двум западным соперничавшим торговым республикам, Венеции и Генуи, то правительство Михаила VIII, как было уже изложено выше, отдавая вообще бесспорное преимущество Генуе и вместе с тем порывая и восстанавливая, в зависимости от политических условий, дружественные сношения с Венецией, умело пользовалось существовавшим между ними антагонизмом. Андроник II придерживался политики отца в отношении привилегированного положения Генуи, так что материал для столкновения между последней и Венецией из-за экономического преобладания в империи продолжал существовать.

К концу XIII века все христианские владения в Сирии были потеряны. Как известно, в 1291 г. мусульмане отняли у христиан их последний важный приморский город Акру (Акку, древнюю Птолемаиду), после чего все прочие приморские города сдались почти без боя мусульманам. Вся Сирия и Палестина перешли в руки мусульман.

Для Венеции последнее событие явилось страшным несчастьем, так как она в силу этого теряла весь юг Средиземного моря, где ее политика и торговля в течение долгого времени имели господствующее значение. С другой стороны, генуэзцы, стоявшие твердо на Босфоре, распространили свое исключительное влияние на Черное море, где они, очевидно, желали монополизировать торговлю; это особенно касалось Крыма, где были уже как венецианские, так и генуэзские колонии. Учитывая грозную опасность для своей торговой мощи, Венеция объявила войну Генуе. Военные действия имели место часто на территории или в водах византийского государства. Венецианский флот, прорвавшись через Геллеспонт и Мраморное море, разорил поселения на берегах Босфора и предместье Галату, где жили генуэзцы. Генуэзская колония спаслась за стенами Константинополя, где император оказал генуэзцам деятельную поддержку. Жившие в столице венецианцы подверглись избиению. После этого генуэзцы добились у Андроника II разрешения обнести Галату стеной и рвом. Вскоре их квартал разукрасился целым рядом общественных и частных сооружений. Во главе колонии стоял назначаемый из Генуи подеста, управлявший на основании определенных законоположений и ведавший интересами всех живших на территории империи генуэзцев. Таким образом, по словам профессора Флоринского, "незаметно рядом с православным Царьградом возник небольшой, но хорошо укрепленный латинский городок с генуэзским подестой, со своим республиканским устройством, с латинскими церквами и монастырями. Теперь Генуя помимо торгового приобретает большое политическое значение в империи." Ко времени вступления на престол Андроника III Галата сделалась как бы государством в государстве, что стало особенно сильно ощущаться в конце его правления. При таких условиях прочного мира между Генуей и Венецией быть не могло.

Кроме этих двух наиболее крупных торговых республик в конце XIII и XIV веков в Константинополе развивают некоторую торговую деятельность другие западные города, имевшие там колонии, например, из Италии — Пиза, Флоренция, Анкона, с Адриатического моря — славянский Дубровник (Рагуза), некоторые южно-французские города, как Марсель и др.

Подводя итоги правления двух Андроников, деда и внука, придется прийти к печальным результатам. На востоке турки-османы сделались господами положения в Малой Азии; на Балканском полуострове Стефан Душан достиг уже вполне реальных успехов, свидетельствовавших о его еще более широких замыслах в будущем. Каталонские "кампании" подвергли страшному опустошению целый ряд областей империи во время движения на запад. Наконец, рядом с Константинополем обосновалась и укрепилась экономически сильная и политически почти независимая генуэзская Галата.

Иоанн V (1341-1391), Иоанн VI Кантакузин (1341-1354) и апогей сербского

могущества при Стефане Душане.

Еще при предшественнике Иоанна V, Андронике III, Стефан Душан уже овладел северной Македонией и большей частью Албании. Со вступлением на престол несовершеннолетнего Палеолога, когда империю стала раздирать опустошительная междоусобная война, завоевательные планы Душана расширились и вылились в определенную форму стремления к самому Константинополю. Византийский историк XIV века Никифор Григора влагает в уста Иоанна Кантакузена такие слова: "Великий серб (Стефан Душан), подобно разлившейся и далеко перешедшей свои границы реке, одну часть империи Романии уже затопил многочисленными волнами, другую часть грозит затопить." Вступая в соглашения то с Кантакузеном, то с Иоанном V, в зависимости от большей или меньшей выгоды, и пользуясь безвыходным положением империи, силы которой для борьбы с внешними врагами были подорваны внутренними распрями, Стефан Душан без труда покорил всю Македонию, кроме Солуни, и после осады взял важный укрепленный пункт в восточной Македонии, лежавший на дороге из Солуни в Константинополь, Серес. Сдача Сереса имела важное значение: в руки Душана перешел укрепленный, уже чисто греческий город, немногим уступавший Солуни и служивший ключом на пути от нее к Константинополю. Именно с этого момента у Сербского государя ясно проявляется его дальнейший план более широких предприятий в отношении империи. Современные ему византийские источники связывают непосредственно со взятием Сереса принятие Душаном царского титула и формальное проявление с его стороны притязаний на обладание Восточной империей. Иоанн Кантакузен, например, писал: "Краль подступил к Сересу и овладел им... После этого он, высоко возомнив о себе и видя себя обладателем большей части империи, провозгласил себя царем ромеев и сербов, а сыну своему предоставил титул краля." В письме из того же Сереса к венецианскому дожу Душан, среди других титулов, величает себя "господином почти всей Византийской империи" (et fere totius imperii Romaniae dominus). На греческих указах своих Душан подписывался красными чернилами: "Стефан во Христе Боге верный краль и самодержец (автократор) Сербии и Романии," или просто: "Стефан во Христе Боге верный царь и самодержец Сербии и Романии."

Широкие планы Душана в отношении Константинополя отличались от уже известных нам планов болгарских царей IX и XIII века, Симеона и Асеней. Главной целью Симеона было освобождение из-под власти Византии славянских земель и образование из них единого славянского государства; "самая попытка его, — пишет профессор Флоринский, — овладеть Царьградом вытекала все из того же стремления уничтожить господство греков и заменить его господством славян." Этому взгляду, по мнению того же ученого, не может противоречить ни принятие Симеоном титула "Цесаря Блъгаром и Гръком," который продолжали носить его преемники, ни известие источника о том, что "Симеон хотел занять византийский престол и условием мира с греками ставил признание его греческим императором. Все это только доказывает, что болгарский царь в своих удачных войнах с греками, повод к которым давали, большей частью, последние, пришел к мысли об окончательном уничтожении Византии. Он хотел владеть Царьградом и повелевать греками, но не как император ромейский, а как царь болгарский." Еще более патриотические цели преследовали Асени, которые стремились к освобождению и полной независимости болгарского народа, хотели основать болгарское царство, хотя бы и с включением в него Константинополя.

Иными целями руководствовался Стефан Душан, принимая титул царя (басилевса) и самодержца (автократора). Тут вопрос шел не только об освобождении сербского народа из-под влияния восточного императора. Целый ряд данных не оставляет сомнения в том, что Душан задался целью создать вместо Византии новое царство, но не сербское, а сербско-греческое, что "сербский народ, сербское королевство, все присоединенные к нему славянские земли должны были сделаться только составной частью империи Ромеев, главой которой он провозглашал себя." Выставляя себя претендентом на трон Константина Великого, Юстиниана и других византийских государей, Душан прежде всего хотел стать императором ромеев, а потом сербов, т.е. утвердить в своем лице сербскую династию на византийском престоле.

Для Душана важно было привлечь на свою сторону греческое духовенство завоеванных областей, так как он понимал, что провозглашение его царем сербов и греков может быть только тогда законным в глазах народа, когда оно будет освящено высшим авторитетом Церкви. Сербский архиепископ, зависимый от Константинопольского патриарха, сделать этого не мог; если бы даже была провозглашена полная независимость сербской церкви, то и тогда сербский архиепископ или патриарх мог бы венчать краля лишь сербским царем. Для освящения титула "царя сербов и ромеев," который влек бы за собой право на византийский престол, требовалось нечто большее. Константинопольский патриарх на такое венчание согласиться, конечно, не мог. В таких обстоятельствах Душан стал стремиться к тому, чтобы его новый титул был освящен одобрением высшего греческого духовенства завоеванных областей и греческими монастырями знаменитой Афонской горы.

В этих целях он подтвердил и расширил привилегии и умножил пожалования греческих монастырей в завоеванной Македонии, где под его власть перешли и находившиеся там, принадлежавшие Афону, поместья и подворья — метохи (μετόχια). Βслед за этим и самый Халкидский полуостров с афонскими монастырями перешел к Душану, и святогорские старцы греческих монастырей не могли не понять, что с этого времени верховное покровительство над монастырями должно было перейти от византийского императора к новому владыке, от которого и будет зависеть дальнейшее благосостояние монастырей. Дошедшие до нас жалованные грамоты (хрисовулы) Душана греческим монастырям Афона, написанные по-гречески, свидетельствуют не только о подтверждении им прежних монастырских льгот, привилегий и владений, но и о пожаловании им новых. Помимо хрисовулов отдельным монастырям есть указание на общий хрисовул, которым Душан благодетельствовал все афонские монастыри; в последнем хрисовуле мы читаем: "Царственность моя, принявши все находящиеся на св. горе Афоне обители, от всей души прибегшие и подчинившиеся ей, общим хрисовулом всем им доставила и оказала богатое благодеяние, дабы подвизающиеся в них монахи безмятежно и тихо совершали дело Божие."

На Пасху 1346 г. наступил знаменательный день в сербской истории. В Скопии (Скопле, Ускуб в северной Македонии), стольном городе Душанов, собрались именитые властители со всего Сербского королевства, все высшее сербское духовенство во главе с сербским архиепископом, болгарское и греческое духовенство завоеванных областей и, наконец, прот, т.е. глава совета игуменов, управлявшего Афоном, игумены и старцы святой Афонской горы. Этому многолюдному торжественному собору "предстояло узаконить и освятить совершенный Душаном политический переворот — основание нового царства."

Прежде всего собор учредил сербское патриаршество, совершенно независимое от цареградского патриарха. Такой сербский независимый патриарх был необходим Душану для самого акта его венчания на царство. Так как избрание этого патриарха происходило без участия вселенских патриархов, то место цареградского патриарха должны были занять на соборе 1346 г. греческие епископы и святогорские старцы. Сербский патриарх был избран, а Константинопольский патриарх, отказавшийся признать действия собора законными, произнес на Сербскую церковь отлучение.

После избрания патриарха было совершено торжественное венчание Душана царским венцом. Вероятно, этому событию предшествовала церемония провозглашения его царем в Сересе вскоре после занятия этого города. В связи с вышесказанным, при дворе Душана был введен пышный придворный штат и были усвоены византийские нравы и обычаи. Новый "басилевс" приблизил к себе представителей греческой знати; греческий язык, по-видимому, стал официально равноправным с языком сербским, так что многие грамоты Душана были написаны по-гречески. "Привилегированные сословия в Сербии, властели и духовенство, пользовавшиеся в стране огромным влиянием и силой и стеснявшие свободу действий сербских кралей, должны были склониться перед высшим авторитетом царя, как носителя абсолютной монархической идеи." Согласно византийскому обычаю, Душан вместе с собой венчал на царство свою супругу, а их десятилетний сын был венчан "кралем всех сербских земель."

После коронации Душан целым рядом жалованных грамот (хрисовулов) выразил греческим монастырям и церквам свою благодарность и благорасположение и посетил со своей супругой Афон, где пробыл около четырех месяцев, богомольствуя во всех монастырях, щедро одаряя их и принимая всюду "благословение отъ святых и честных и ангелам подобных житием отец."

После венчания на царство единственной мечтой Стефана сделалось взятие Константинополя; ему казалось, что для этого, после его побед и коронации, препятствий уже не встречается. Хотя походы его против Византии в последний период его правления не были столь часты и почти непрерывны, как раньше, и внимание его было отвлекаемо то военными действиями на западе и севере, то внутренним устроением своей монархии, но тем не менее, по словам профессора Флоринского, "для всего этого внимание Душана только отрывается, не более: взоры и мысли его по-прежнему сосредоточены на том же заманчивом крайнем юго-востоке полуострова. Желание овладеть этим юго-востоком или, собственно, находящимся на нем мировым городом теперь еще более охватывает все помыслы царя, становится руководящим мотивом его деятельности, характеризует все время его царствования."

Но увлеченный мечтой о легком завоевании Константинополя, Душан не сразу понял существовавшие уже в то время серьезные препятствия к достижению намеченного им плана, а именно: усилившееся могущество турок, которые также стремились к византийской столице и с которыми плохо организованное сербское войско справиться было не в силах; кроме того, для овладения Константинополем нужно было иметь флот, которого у Душана не было. Последний задумал для увеличения морской силы вступить в союз с Венецией; но этот шаг был заранее обречен на неудачу, так как республика св. Марка, не желавшая мириться с возвращением Константинополя Палеологам, никогда не согласилась бы помочь Душану в завоевании этого города для него и для его государства; если бы Венеция завоевала Константинополь, то она завоевала бы его для себя. Попытка Душана войти в союзные отношения с турками, /благодаря политике Иоанна Кантакузена, также не удалась; к тому же, интересы Душана и турок непременно должны были бы столкнуться. Вмешательство же во внутреннюю распрю империи никаких ощутимых результатов для планов Душана дать не могло. В последние годы его правления сербский отряд, сражавшийся на стороне Иоанна V Палеолога, был перебит турками. Для Душана настало время разочарования в его широких и смелых замыслах; для него стало ясно, что пути к Царьграду были для него закрыты.

Известие позднейших дубровницких (рагузских) хроник о предпринятом Душаном в год его смерти громадном походе на Константинополь, не осуществившемся только вследствие внезапной кончины царя, не подтверждается никакими современными свидетельствами и лучшими знатоками данной эпохи не признается за действительно бывшее событие. В 1355 г. великого сербского государя не стало. Таким образом, Душану не удалось создать греко-сербского царства, которое должно было заменить Византийскую империю; он "успел образовать только Сербское царство, включавшее в себя многие греческие земли" и распавшееся после его смерти, по выражению Иоанна Кантакузена, "на тысячи кусков."

Существование монархии Душана было настолько непродолжительно, что в ней, собственно говоря, по словам профессора Флоринского, "наблюдать можно только два момента: момент образования, продолжающийся во все время царствования Душана, и момент распадения, начавшийся тотчас после смерти ее основателя."

"Через десять лет после этого, — пишет другой русский ученый, профессор А. Погодин, — можно было вспоминать о величии сербского царства как об отдаленном прошлом." Итак, третья, наиболее грандиозная и последняя попытка славян образовать на Балканском полуострове великую державу, со включением в нее Константинополя, закончилась неудачей. Для завоевательных планов воинственных османских турок Балканский полуостров был открыт и почти беззащитен.

Политика Византии во второй половине XIV века.

Турки.

К концу царствования Андроника Младшего турки являлись почти полными хозяевами Малой Азии. Восточная часть Средиземного моря и Архипелаг находились под угрозой нападения турецких пиратов, как из османов, так и из сельджуков. Положение христианского населения полуострова, прибрежных местностей и островов было невыносимым. Торговля замерла. Турецкие атаки на афонские монастыри вынудили одного из монахов, Афанасия, эмигрировать в Грецию, в Фессалию, где он основал знаменитые монастыри "в воздухе," "волшебные и фантастические "метеоры," украшающие острые вершины скал мрачной долины Калабака." Король кипрский и магистр ордена госпитальеров, или иоаннитов, владевших с начала XIV века островом Родосом, умоляли папу поднять западноевропейские государства в поход против турок. Но небольшие освободительные экспедиции, проведенные в ответ на призыв папы, несмотря на некоторый успех, не могли привести к желанному результату. Ближайшим стремлением турок было желание прочно утвердиться на европейском берегу. Выполнение намеченного ими плана облегчалось междоусобной войной в империи, которая, особенно в лице Иоанна Кантакузена, не переставала вмешивать турок в свои внутренние дела.

Обычно первое утверждение османских турок в Европе связывается с именем Иоанна Кантакузена, часто опиравшегося на них в своей борьбе с Иоанном Палеологом. Кантакузен, как известно, даже выдал свою дочь замуж за султана Урхана. По приглашению Кантакузена, турки, являясь его союзниками, не раз опустошали Фракию. Византийский историк XIV века Никифор Григора замечает, что Кантакузен настолько же ненавидел ромеев, насколько любил варваров. Вполне возможно, что первые поселения турок на Галлипольском полуострове (Херсонесе) произошли с ведома и с согласия Кантакузена. Тот же византийский историк пишет, что в то время, как в дворцовом храме должно совершаться христианское богослужение, допущенные в столицу османы у дворца пляшут и поют, "выкрикивая непонятными звуками песнопения и гимны Мухаммеда, чем они более привлекают толпу к слушанию себя, чем к слушанию божественных евангелий." Для удовлетворения финансовых требований турок Кантакузен отдал им даже деньги, присланные из России великим князем Московским Симеоном Гордым на исправление пришедшего в упадок храма Св. Софии.

Хотя частные поселения турок в Европе, а именно во Фракии и на Фракийском (Галлипольском) полуострове, уже существовали, по всей вероятности, с первых лет правления Кантакузена, однако, они не казались особенно опасными, так как подчинялись, конечно, византийским властям. Но в начале пятидесятых годов на Херсонесе Фракийском, около Галлиполи, в руки турок попал небольшой укрепленный замок Цимпа. Попытка Кантакузена при помощи денег заставить турок очистить Цимпу не удалась.

В 1354 г. почти весь южный берег Фракии постигло страшное землетрясение, разрушившее целый ряд городов и укреплений. Воспользовавшись этим, укрепившись в Цимпе, турки заняли на Херсонесе несколько оставленных населением городов, в том числе Каллиполь (Галлиполи), который они, выстроив стены, соорудив сильные укрепления и арсенал, поместив большой гарнизон, превратили в высшей степени важный стратегический центр, сделавшийся опорным пунктом для дальнейшего продвижения по Балканскому полуострову. Опасность для Константинополя тотчас была понята населением, которое по получении известия о захвате турками Каллиполя впало в отчаяние. По свидетельству современного той эпохе видного представителя литературы, Димитрия Кидониса, крики и плач раздались по всему городу.

"Какие речи, — пишет он, — преобладали тогда в городе? Не погибли ли мы? Не находимся ли мы все в стенах (города) как бы в сети варваров?. Не казался ли счастливцем тот, кто перед опасностями тогда покинул город?" По словам того же автора, все, "чтобы избегнуть рабства," спешили уезжать в Италию, в Испанию, и даже дальше — "к морю за Столбами," т.е. за Гибралтарским проливом (Геркулесовыми Столбами), может быть, в Англию. Русская летопись по поводу данных событий отмечает: "Въ лъто 6854 (1346 г.) перевезлися Измаилятяне на сю сторону в Греческую землю. Въ лъто 6865 (1357 г.) взяли у Греков Калиполь."

Венецианский представитель в это время в Константинополе, учитывая создавшееся положение, сообщал своему правительству о турецкой опасности, о возможности перехода остатков империи в руки турок, о всеобщем недовольстве в Византии императором и правительством и о желании большинства населения подчиниться латинянам и прежде всего Венеции. В другом донесении тот же представитель писал, что в видах защиты от турок константинопольские греки больше всего желают владычества Венеции или, если не будет его, "государя Венгрии или Сербии." Насколько последняя точка зрения венецианского представителя отражала настоящее настроение Константинополя, сказать трудно.

Обыкновенно в исторической литературе и в школьных руководствах главным, почти единственным виновником первоначального утверждения турок на Балканском полуострове является Иоанн Кантакузен, призвавший их себе на помощь в своей личной борьбе за власть с Иоанном Палеологом. Создавалось впечатление, что вся ответственность за дальнейшее варварское хозяйничанье турок в Европе должна лежать на Кантакузене. Но, конечно, не в нем одном заключается причина этого рокового для Византии и Европы события. Главную причину надо видеть в общем положении Византии и Балканского полуострова, которые не могли уже поставить никаких серьезных препятствий к неудержимому натиску турок на запад. Если бы Кантакузен не призывал их в Европу, они все равно туда бы пришли. По словам профессора Флоринского, прекрасного знатока данной эпохи, "турки сами по себе своими постоянными набегами проложили себе путь к завоеванию Фракии; успехам и безнаказанности их нашествий содействовало печальное внутреннее положение греко-славянского мира; наконец, ни у одного из политических деятелей разных государств и народов, действующих в данное время в пределах этого мира, не видно ни малейшего сознания грозной опасности от надвигающейся мусульманской силы; напротив, все стараются вступать с ней в компромиссы для узко эгоистических целей, так что Кантакузен в этом отношении не представляет особого исключения." Подобно Кантакузену, мыслью о союзе с турками были заняты в то время венецианцы и генуэзцы, "эти привилегированные защитники христианства против исламизма." Такого же союза с турками искал и великий "царь сербов и греков" Душан. "Никто, конечно, не станет совершенно оправдывать и Кантакузена; нельзя снять с него всей вины за печальные события, приведшие к утверждению турок в Европе, но не нужно забывать, что и не один он виноват. И Стефан Душан, быть может, также водил бы с собой турецкие полчища по полуострову, как водил их Кантакузен, если бы последний не предупредил его и не помешал ему сойтись с Урханом. Такое уж было тогда тревожное, беспорядочное время!"

Утвердившись в Галлиполи и пользуясь не прекращавшимися внутренними смутами в Византии и в славянских государствах Болгарии и Сербии, турки стали продолжать свои завоевания на Балканском полуострове. Преемник Урхана, султан Мурад I, после занятия целого ряда укрепленных городов в ближайших окрестностях Константинополя, овладел такими крупными центрами, как Адрианополь и Филиппополь и, двигаясь на запад, начал угрожать Фессалонике. В Адрианополь была перенесена столица турецкого государства. Константинополь постепенно окружался турецкими владениями. Император продолжал платить дань султану.

Эти завоевания поставили Мурада лицом к лицу с Сербией и Болгарией, которые к тому времени уже потеряли свою былую силу благодаря внутренним раздорам. Мурад двинулся на Сербию. Навстречу ему выступил сербский князь Лазарь. Решительное сражение разыгралось летом 1389 г. в центре Сербии, на Коссовом поле. Вначале казалось, что победа была на стороне сербов. Рассказывают, что один из сербских храбрецов, Милош Обилич, или Кобилич, пробрался в турецкий лагерь, притворился перешедшим на сторону турок и, проникнув в шатер Мурада, убил его ударом отравленного кинжала. Возникшее после этого среди турок замешательство было быстро устранено сыном убитого Мурада Баязидом, который, окружив сербское войско, нанес ему полное поражение. Попавший в плен князь Лазарь был казнен. Год сражения на Коссовом поле может быть признан годом падения Сербии. Жалкие остатки сербского государства, продолжавшие еще существовать в продолжение семидесяти лет, не заслуживают названия государства. Сербия в 1389 г. подчинилась Турции.

Через четыре года (в 1393 г.), т.е. уже после смерти Иоанна V, столица Болгарии, Тырново, также была завоевана турками, а немного позднее вся болгарская территория вошла в состав Турецкой империи.

Незадолго до смерти престарелому и уже больному Иоанну V пришлось вынести новое унижение, ускорившее его кончину. Перед опасностью для столицы от турок Иоанн приступил к исправлению городских стен и возведению укреплений. Узнав об этом, султан приказал ему разрушить построенное, угрожая в случае отказа ослепить сына императора и наследника Мануила, находившегося в то время при дворе Баязида. Иоанн вынужден был исполнить это требование. Константинополь вступил в критическую пору своего существования.

Генуя, Черная смерть 1348 г. и венецианско-генуэзская война.

К концу правления Андроника III генуэзская колония в Галате, достигнув крупного экономического и политического влияния, сделалась как бы государством в государстве. Пользуясь почти полным отсутствием флота у Византии, галатские генуэзцы заполнили своими судами все порты Архипелага и захватили всю ввозную торговлю на Черном море и в проливах. По свидетельству современного источника (Никифора Григоры), таможенные доходы Галаты ежегодно достигали до 200 000 золотых, в то время как Византия с трудом получала с этих сборов едва 30 000 золотых. Понимая всю опасность для Византии со стороны Галаты, Иоанн Кантакузен, несмотря на раздиравшую государство внутреннюю смуту, приступил, насколько позволяли расстроенные финансы страны, к постройке военных и торговых судов. Встревоженные галатцы решили силой сопротивляться замыслам Кантакузена; они заняли господствующую над Галатой возвышенность и построили там стены, башню и различные земельные укрепления. Нападение генуэзцев на сам Константинополь окончилось, однако, для них неудачно. Выстроенные Кантакузеном суда вошли в Золотой Рог для борьбы с генуэзцами, которые уже склонялись к миру ввиду силы нового византийского флота. Но неопытность греческих судовых начальников и разразившаяся буря, чем умело воспользовался генуэзский адмирал, привели к тому, что греческий флот был разгромлен, и галатцы после этого с торжеством разъезжали на разукрашенных судах мимо императорского дворца, издеваясь над императорским флагом, снятым с разбитых греческих кораблей. По условиям заключенного с генуэзцами мира спорные высоты над Галатой остались в их руках. Генуэзская Галата стала еще более опасной для Константинополя.

Подобное усиление и до того уже преобладающего влияния генуэзцев при Палеологах не могло не отразиться на положении Венеции, видевшей в Генуе своего главного торгового врага на Востоке. Особенно остро сталкивались интересы обеих республик на Черном море и на Меотиде (Азовском море), где генуэзцы утвердились в Каффе (в Крыму, современной Феодосии) и в Тане, у устьев Дона (у современного Азова). Босфор, т.е. вход в Черное море, также находился в руках генуэзцев, которые, владея Галатой, устроили на берегу пролива род таможенного пункта, взимавшего торговые пошлины со всех не генуэзских судов, преимущественно венецианских и византийских, направлявшихся в Черное море. Целью Генуи было установить по его берегам торговую монополию. На островах и побережье Эгейского моря интересы Венеции и Генуи также сталкивались.

От немедленного столкновения временно удержала обе республики чума 1348 и следующих годов, парализовавшая их силы. Это страшное моровое поветрие, так называемая Черная смерть, будучи занесена из глубины Азии на побережье Меотиды (Азовского моря) и в Крым, перебросилась, благодаря зачумленным генуэзским торговым галерам, вышедшим из Таны и Каффы, в Константинополь, где унесла, по несколько преувеличенному, вероятно, свидетельству западных хроник, ⁸/₉ или ²/₃ населения. Оттуда зараза перешла на острова Эгейского моря и на Средиземное побережье. Византийские историки оставили нам подробное описание самой болезни, указывая на полное бессилие врачей в борьбе с ней. В своем описании этой эпидемии Иоанн Кантакузен подражал знаменитому описанию афинской чумы во второй книге Фукидида. Из Византии генуэзские галеры, как рассказывают западные хроники, разнесли заразу по прибрежным городам Италии, Франции и Испании. "Есть нечто невероятное, — замечает M. M. Ковалевский, — в этом безостановочном странствовании зачумленных галер по средиземноморским портам." Из последних чума распространилась на север и запад и охватила Италию, Испанию, Францию, Англию, Германию и Норвегию. В это время в Италии Боккаччо писал свой знаменитый "Декамерон," который, как известно, начинается "классическим по своей картинности и размеренной торжественности описанием черной смерти," когда здоровые люди еще "утром обедали с родными, товарищами и друзьями, а на следующий вечер ужинали со своими предками на том свете." Ученые сравнивают описание Боккаччо с описанием чумы Фукидида, а некоторые ставят гуманиста даже выше классика.

Из Германии по Балтийскому морю и через Польшу чума проникла во Псков, Новгород, Москву, где жертвой ее в 1353 г. стал великий князь Симеон Гордый, и распространилась почти по всей России. В некоторых городах, по свидетельству русской летописи, не осталось в живых ни одного человека.

Венеция деятельно, готовилась к войне. После того как ужасы морового поветрия несколько позабылись, республика св. Марка заключила союз с королем Арагонии, который, имея счеты с генуэзцами, согласился своими нападениями на берега и острова Италии отвлекать силы Генуи и тем самым облегчать действия Венеции на Востоке. После некоторого колебания к арагоно-венецианскому союзу против Генуи присоединился и Иоанн Кантакузен, обвинявший "неблагодарный народ генуэзцев" в том, что они забыли "страх Божий," что они опустошали моря, "как будто бы их обуяла мания грабежа," что они "старались непрестанно беспокоить моря и мореплавателей своими пиратскими нападениями."

Главный бой, в котором приняли участие около 150 кораблей греческих, венецианских, арагонских, генуэзских, произошел в начале пятидесятых годов в Босфоре, не дав решительного результата; обе стороны приписывали себе победу. Сближение генуэзцев с турками-османами заставило Иоанна Кантакузена отказаться от союза с Венецией и примириться с генуэзцами, которым он обещал не помогать впредь Венеции и соглашался расширить генуэзскую колонию Галаты. Однако, утомленные войной Венеция и Генуя, после нескольких столкновений, заключили между собой мир. Последний, не решив главного вопроса в споре между двумя республиками, продолжался недолго; снова вспыхнула между ними война, которую можно назвать Тенедосской войной. Тенедос, один из немногих островов Архипелага, остававшихся еще в руках византийских императоров, получил, благодаря своему положению у входа в Дарданеллы, первостепенное значение для государств, имевших торговые сношения с Константинополем и Черным морем. С тех пор как оба берега пролива перешли в руки османских турок, Тенедос сделался прекрасным наблюдательным пунктом за их действиями. Венеция, уже давно мечтавшая о занятии этого острова, после целого ряда переговоров с императором, наконец, получила от него согласие на это. Но на уступку Тенедоса Венеции не могли согласиться генуэзцы, которые, чтобы воспрепятствовать выполнению этого плана, успели поднять в Константинополе восстание, низложив, как было упомянуто выше, Иоанна V и посадив на престол на три года его старшего сына Андроника. Разразившаяся война между двумя республиками, изнурившая последние и разорившая все государства, которые имели торговые интересы на Востоке, закончилась, наконец, в 1381 г. миром в Турине, главном городе Савойского герцогства.

До нас дошел подробный и обширный текст Туринской конференции, занявшейся, при непосредственном участии Савойского герцога, разработкой и решением разнообразных общих вопросов столь сложной в то время международной жизни и выработавшей условия мира; из последних для нас интересны лишь те, которые, решив спор между Венецией и Генуей, имели отношение к Византии. Венеция должна была очистить остров Тенедос, укрепления которого были срыты; остров в определенный срок должен был перейти в руки Савойского герцога (in manibus prefati domini Sabaudie comitis), находившегося в родстве с Палеологами (по Анне Савойской, супруге Андроника III). Таким образом, ни Венеция, ни Генуя не получали этого важного стратегического пункта, к обладанию которым они так сильно стремились.

Испанский путешественник Перо Тафур, который посетил Константинополь в 1437 году, оставил весьма интересное описание Тенедоса: "Мы прибыли к острову Тенедос, перед которым бросили якорь и где мы высадились. Пока корабль приводили в порядок, мы пошли посмотреть остров. Там много зайцев, остров весь покрыт виноградниками, которые, однако, все повреждены. Порт Тенедоса кажется настолько новым, что можно подумать — он построен сегодня, надо сказать, мастерской рукой. Мол сделан из больших камней и колонн, и корабли имеют там хороший причал и места для якорной стоянки. Имеются и другие места, где корабли могут бросить якорь, однако это является лучшим, ибо расположено напротив проливов Романии [Дарданелл]. Над портом находится высокий холм, как бы увенчанный сильным укрепленным замком. Этот замок был причиной многочисленных конфликтов между венецианцами и генуэзцами до того дня, когда папа решил, что он должен быть разрушен и не будет принадлежать никому. Без сомнения, это было неразумно, так как порт является одним из лучших в мире. Ни один корабль не может войти в проливы без того, чтобы не бросить сперва здесь якорь и найти проход, который очень узок. Турки, зная, сколько кораблей здесь останавливаются, вооружаются, устраивают засады и убивают много христиан."

Что же касается острого вопроса о торговой монополии генуэзцев в Черном море и Меотиде, особенно в колонии Тане, то, по условиям туринского мира, Генуя должна была отказаться от своего намерения закрыть венецианцам рынки Черного моря и доступ в Тану. Торговые нации возобновили свои сношения с Таной, которая, будучи расположена в устьях Дона, являлась одним из очень важных центров торговли с восточными народами. Мирные отношения Генуи с получившим снова престол престарелым Иоанном V были восстановлены. Византия снова должна была лавировать между двумя республиками, торговые интересы которых на Востоке, несмотря на заключенный мир, продолжали сталкиваться. Во всяком случае, туринский мир, который закончил большую войну, вызванную экономическим соперничеством Венеции и Генуи, имел крупное значение уже потому, что позволил народностям, поддерживавшим сношения с Романией, возобновить их давно прерванную торговлю. Дальнейшая судьба последней зависела, впрочем, от османских турок, которым, как было уже ясно в конце XIV века, принадлежало будущее Христианского Востока.

Мануил II (1391-1425) и турки.

В одном из своих посланий Мануил II писал: "Когда я вышел из ребяческих лет и не достиг еще возраста мужа, меня в то время окружала жизнь, исполненная треволнения и смуты; но по многим признакам она позволяла предвидеть, что наше будущее заставит смотреть на прошедшее, как на время ясного спокойствия." Эти предчувствия не обманули Мануила.

Мы уже знаем, в каком безотрадно унизительном положении находилась Византия или, лучше сказать, Константинополь в последние годы правления Иоанна V. В момент смерти последнего Мануил находился при дворе султана Баязида. Когда весть о смерти отца дошла до него, ему удалось убежать от султана и достичь Константинополя, где он и был коронован императором. По сведениям византийского источника, Баязид, боясь популярности Мануила, раскаивался в том, что не умертвил последнего во время его пребывания при своем дворе. Отправленный в Константинополь к Мануилу посол Баязида, как рассказывает тот же византийский историк (Дука), передал новому императору от лица султана такие слова: "Если ты хочешь исполнять мои приказания, затвори ворота города и царствуй внутри него; все же, что лежит вне города, принадлежит мне." Действительно, с этих пор Константинополь находился как бы в состоянии осады. Единственным облегчением для столицы было неудовлетворительное состояние морского дела у турок, которые из-за этого, несмотря на то, что владели обоими берегами Дарданелл, пока не были в состоянии совершенно отрезать Византию от сообщения через этот пролив с внешним миром. Особенно страшным был для Христианского Востока момент, когда Баязид, созвав хитростью в одно место представителей фамилии Палеологов во главе с Мануилом и славянских князей, имел, по-видимому, намерение сразу покончить с ними, чтобы, по собственным словам султана, "после очищения страны от терниев, под которыми он подразумевал нас (т.е. христиан; об этом пишет Мануил), его сыновья могли плясать в земле христиан, не боясь окровянить своих ног." Однако, представители правящих фамилий были пощажены, и суровый гнев султана поразил лишь многих знатных лиц из их свиты.

В 1392 году Баязид организовал морскую экспедицию против Синопа в Черном море. Однако во главе турецкого флота султан поставил императора Мануила. Поэтому-то венецианцы считали, что экспедиция направлена не против Синопа, а против венецианских колоний, расположенных южнее Дарданелл, в Архипелаге. Венецианцы думали также, что это не турецкая экспедиция, а замаскированная греческая экспедиция, поддержанная турецкими войсками. Современный исследователь замечает, что восточный вопрос в конце XIV века мог быть разрешен образованием греко-турецкой империи. Этот интересный эпизод, известный по архивам Венеции, не имел существенных последствий. Вскоре Византия и Баязид разошлись и Мануил обратился к Западу, забытому на некоторое время.

Под влиянием обстоятельств Мануил начал дружественные переговоры с Венецией. Баязид старался отрезать Константинополь от стран, где он запасался продовольствием. В столице начался голод. По словам византийского хрониста, народ вынужден был разбирать свои жилища, чтобы собрать дров, необходимых для выпечки хлеба. По просьбе византийских посланников, Венеция отправила немного зерна в Константинополь.

Крестовый поход Сигизмунда Венгерского и сражение при Никополе.

Успехи турок на Балканском полуострове, между тем, снова ставили на очередь вопрос о прямой опасности с их стороны для Западной Европы. Покорение Болгарии и почти полное подчинение Сербии привели турок к границам Мадьярского (Венгерского) королевства. Король последнего Сигизмунд, чувствуя полное бессилие и невозможность справиться личными силами с надвигавшейся турецкой угрозой, обратился за помощью к европейским государям. С наибольшим энтузиазмом отозвалась на призыв Франция, король которой, уступая голосу народа, отправил к Сигизмунду, правда, небольшой отряд. Во главе его стоял герцог Бургундский. Польша, Англия, Германия и некоторые другие более мелкие государства также прислали незначительные отряды. К кампании присоединилась и Венеция. Как раз перед крестовым походом Сигизмунда Мануил, судя по всему, образовал союз с генуэзцами Эгейских островов, в частности с Лесбосом и Хиосом, а также с рыцарями-госпитальерами (иоаннитами) Родоса, иными словами — с христианскими аванпостами в Эгейском море. Что касается отношения Мануила к крестовому походу Сигизмунда, то, вероятно, он обязался принять участие в издержках на предполагаемую экспедицию.

Крестоносное предприятие окончилось полной неудачей. В 1396 г. в сражении под Никополем (на правом берегу нижнего Дуная) крестоносцы были наголову разбиты турками и должны были вернуться по домам. Спасшийся с трудом Сигизмунд на небольшом судне через устье Дуная и Черное море достиг Константинополя, откуда кружным путем через Архипелаг и Адриатическое море вернулся в Венгрию. Участник никопольской битвы, попавший в плен к туркам и пробывший некоторое время в Галлиполи, баварский солдат Шильтбергер, описывает, как очевидец, проезд Сигизмунда через Дарданеллы, чему турки воспрепятствовать не смогли. По его свидетельству, турки, узнав о проезде короля, выставили на берегу всех своих христианских пленных и с насмешкой кричали Сигизмунду, чтобы он сошел с корабля и освободил свой народ.

После поражения западных крестоносцев под Никополем победитель Баязид, чтобы поскорее покончить с Константинополем, решил разорить те немногие области, которые почти номинально принадлежали империи и откуда осажденная столица могла получать помощь. Он без труда опустошил подчинившуюся ему Фессалию и, согласно турецким источникам, на короткое время даже захватил Афины. Его лучшие военачальники подвергли страшному разгрому Морею (Пелопоннес), где с титулом деспота правил в то время брат Мануила.

Между тем в самой столице росло народное недовольство; утомленное и изнуренное население роптало, обвиняя в своих бедах и несчастьях Мануила, и стало обращать свои взоры на его племянника Иоанна, свергнувшего в 1390 г. на несколько месяцев престарелого отца Мануила Иоанна V.

Экспедиция маршала Бусико.

Мануил, понимая, что одними собственными силами ему с турками не справиться, решил обратиться за помощью к наиболее влиятельным представителям Западной Европы и русскому великому князю Василию I Димитриевичу. Папа, Венеция, Франция, Англия и, может быть, Арагония сочувственно отнеслись к призыву Мануила. Особенно лестным показалось его обращение французскому королю, так как, по словам современной западной хроники, "случилось впервые, чтобы древние государи всего мира взывали к помощи Франции из столь отдаленной страны." Однако, в результате обращение Мануила к Западной Европе дало ему некоторую и, надо прибавить, недостаточную сумму денег и надежду получить от Франции помощь людьми.

Просьба Мануила о помощи, отправленная к великому князю Московскому и встреченная в Москве сочувственно, была подкреплена просьбой о том же от имени Константинопольского патриарха. По-видимому, при московском дворе вопроса об отправке войска не поднималось; дело шло лишь о даянии, по словам русской летописи, "милостыни в такой нужде и беде сущиим, во осаде седящим от турков." Собранные деньги были отправлены в Константинополь, где и приняты были с великой благодарностью.

Но получаемые денежные вспомоществования не могли принести Мануилу существенной пользы.

Однако, французский король Карл VI сдержал свое обещание и послал на помощь Константинополю отряд из 1200 человек, во главе которого поставил маршала Бусико (Boucicaut). Бусико представлял собой одну из любопытнейших личностей Франции в конце XIV и начале XV веков. Человек необыкновенной храбрости и решительности, он всю свою жизнь провел в далеких путешествиях и опасных предприятиях. Еще молодым человеком он отправляется на Восток в Константинополь, объезжает Палестину, достигает Синая и в течение нескольких месяцев находится в плену в Египте. По возвращении во Францию, услышав призыв к крестовому походу от венгерского короля Сигизмунда, Бусико спешит к нему, с беззаветной храбростью бьется в несчастном сражении при Никополе и попадает в плен к Баязиду. Избегнув почти что чудом смерти и будучи выкуплен, Бусико возвращается во Францию, чтобы в следующем году со всей готовностью и энергией стать во главе отряда, отправляемого Карлом VI на Восток.

В состав отряда Бусико вошли представители наиболее выдающихся фамилий французского рыцарства. Бусико шел морем. Будучи предупрежден о приближении его судов к Дарданеллам, Баязид сделал попытку не пропустить маршала через пролив. Однако, последнему с большими опасностями удалось пробиться через Дарданнелы, занятые турецкими судами, и достичь Константинополя, где флот Бусико был встречен с радостью. Бусико и Мануил сделали целый ряд опустошительных набегов по азиатскому побережью Мраморного моря и Босфора, откуда выходили даже в Черное море. Но эти удачи не меняли сути дела: избавить Константинополь от опасности падения они не могли. В таких обстоятельствах Бусико, видя критическое положение Мануила и его столицы как со стороны финансов, так и со стороны продовольствия, решил возвратиться во Францию, но лишь после того, как убедил императора лично вместе с ним отправиться на Запад, чтобы этим произвести там более сильное впечатление и побудить западноевропейских государей к более решительным шагам. Такие, скромные экспедиции, какой была экспедиция Бусико, очевидно не могли помочь отчаянному положению Византии.

Путешествие Мануила II по Западной Европе.

Когда поездка Мануила на запад была решена, его племянник Иоанн согласился во время отсутствия императора взять на себя управление государством. В конце 1399 г. Мануил и Бусико, в сопровождении свиты и духовных и светских лиц, покинули столицу, направляясь морем в Венецию.

Положение республики св. Марка в вопросе об оказании помощи Византии было довольно затруднительно. Крупные торговые интересы на Востоке заставляли Венецию смотреть на новую появившуюся там силу турок не только с точки зрения христианского государства, но и с точки зрения своих коммерческих выгод. Поэтому иногда она даже заключала договоры с Баязидом. Уже одно это не позволяло Венеции выступить прямо и открыто на защиту падавшей Византийской империи. Кроме того, торговое соперничество с Генуей на том же Востоке и отношение Венеции к другим итальянским государствам также отвлекали ее силы от интересов Мануила. Однако, как Венеция, так и другие итальянские города, которые посетил Мануил, встретили его с почетом и чувством живейшего участия. Видался ли император с папой, — точно неизвестно. Во всяком случае, когда Мануил покидал Италию, ободренный обещаниями Венеции, миланского герцога, буллами папы и планируя посещение наиболее крупных центров Западной Европы, Парижа и Лондона, он еще верил в важность и спасительность своей далекой поездки.

Император приезжал во Францию в трудное и интересное время: это была эпоха Столетней войны, т.е. борьбы ее с Англией. Существовавшее во время приезда Мануила перемирие между обеими странами могло быть в любой момент нарушено. Внутри Франции шла ожесточенная полемика и настоящая борьба между авиньонским папой и парижским университетом, приведшая к умалению папской власти в стране и признанию единственного авторитета в церковных делах за королем. Наконец, сам король Карл VI был подвержен частым припадкам сумасшествия.

В Париже Мануилу была приготовлена торжественная встреча и богато убранное помещение в замке Лувр. Присутствовавший при въезде в Париж императора один француз описывает его внешность: будучи среднего роста и крепкого телосложения, с длинной, уже сильно поседевшей бородой, Мануил имел черты лица, внушавшие уважение, и представлял собой человека, достойного, по мнению французов, быть императором.

Более чем четырехмесячное пребывание Мануила в Париже дало скромные результаты: король и королевский совет вынесли решение помочь ему отрядом в 1200 человек, во главе которого должен быть поставлен маршал Бусико. Удовлетворившись этим обещанием, император отправился в Лондон, где также с великим почетом был встречен и получил немало обещаний, в которых, впрочем, ему скоро пришлось разочароваться. В одном своем письме из Лондона Мануил сообщал, что "король дает нам помощь воинами, стрелками, деньгами и кораблями, которые доставят войско, куда нам будет нужно." Однако, в действительности этого не случилось. Мануил, получив много подарков, знаков внимания и почета, но не добившись обещанной военной помощи, после двухмесячного пребывания в Лондоне вернулся в Париж. Один английский историк XV века Адам Уск по этому поводу писал: "Я подумал: насколько больно, что этот великий и далекий восточный христианский государь, побуждаемый насилием неверных, вынужден был посетить далекие западные острова, прося против них помощи. О, Боже! Что с тобой, римская прежняя слава? Великие деяния твоей империи теперь разбиты; о тебе справедливо можно будет сказать изречение Иеремии: "Великий между народами князь над областями сделался данником" (Плач Иерем. 1:1). Кто когда-либо мог подумать, что ты, который, восседая обычно на престоле величия, управлял всем миром, дойдешь до такого унижения, что не будешь в состоянии оказать никакой помощи христианской вере!"

Вторичное пребывание Мануила в Париже продолжалось около двух лет. Сведений об этом пребывании императора в Париже дошло немного. Очевидно, французы к нему присмотрелись, привыкли, и современные хронисты, отметившие немало подробностей за время первого пребывания Мануила в Париже, очень немного говорят о втором периоде его пребывания во Франции. То немногое, что мы имеем по этому вопросу, известно нам из его писем. Те из них, которые относятся к первому периоду его вторичного пребывания, отличаются бодрым настроением; но, мало-помалу, это настроение императора изменялось, так как он понимал, что на серьезную помощь ему рассчитывать было нельзя ни со стороны Англии, ни со стороны Франции. От этого второго периода у нас нет и императорских писем.

Но до нас дошли зато некоторые любопытные известия о том, чему посвящал иногда свои парижские досуги император. В прекрасно убранном замке Лувра, где жил Мануил, среди прочих украшений обратила на себя внимание императора роскошная ткань, род гобелена, с изображением на ней весны. В одну из свободных минут император сделал изящное, написанное в несколько шутливом тоне, дошедшее до нас описание этого изображения весны на "королевском тканном занавеси." Это сочинение Мануила сохранилось.

Битва при Ангоре и ее значение для Византии.

Между тем, безрезультатному пребыванию Мануила в Париже не было видно конца. В это время событие, случившееся в Малой Азии, заставило императора быстро покинуть Францию и возвратиться в Константинополь. В июле 1402 г. разыгралась знаменитая Ангорская битва, в которой Тимур (Тамерлан) разбил страшного для Византии Баязида и этим самым освободил Константинополь от опасности. Известие об этом столь важном для Мануила событии дошло до Парижа лишь через два с половиной месяца. Император быстро собрался в обратный путь и прибыл в столицу через Геную и Венецию через три с половиной года отсутствия. Славянский город на Адриатике Рагуза (Дубровник), надеясь, что император на пути домой в нем остановится, тщательно готовился к возможной встрече. Однако же Мануил проехал без остановки. На память о своем пребывании во Франции Мануил пожертвовал монастырю Сен-Дени около Парижа рукопись Дионисия Ареопагита с миниатюрами, среди которых изображение императора, его супруги и трех сыновей. В настоящее время эта рукопись хранится в Лувре. Изображение Мануила получает еще больший интерес потому, что турки находили в его чертах сходство с Мухаммедом, основателем ислама, и дивились этому. А Баязид, по словам византийского историка Франдзи, говорил о Мануиле: "Всякий, кто не знает, что он царь, сказал бы по одному виду, что он царь."

Безрезультатность поездки Мануила в Западную Европу для насущных нужд данного момента очевидна; последнее обстоятельство отразилось и в трудах историков и хронистов того времени, которые поняли и отметили этот печальный результат на страницах своих летописей. Но это путешествие сохраняет глубокий интерес, если на него мы взглянем с точки зрения ознакомления Западной Европы с состоянием Византийской империи в период ее падения. Во всяком случае, этот эпизод может быть отнесен к истории культурного общения Запада с Востоком в конце XIV и начале XV веков, т.е. в эпоху Возрождения.

Вышеупомянутая Ангорская битва имела важное значение для последних времен византийского государства. К концу XIV века распавшаяся монгольская держава вновь объединилась под властью Тимура или Тамерлана (Тимур-Ленка, что в переводе обозначает "железный хромец"). Тимур предпринял ряд отдаленных опустошительных походов в южную Россию, северную Индию, Месопотамию, Персию и Сирию. Походы его сопровождались ужасными жестокостями; десятки тысяч людей были убиты; города разрушались; поля истреблялись. Византийский историк Дука пишет: "Когда монголы Тимура выходили из одного города, чтобы идти в другой, они оставляли его настолько покинутым и пустынным, что не было совсем слышно ни лая собаки, ни крика домашней птицы, ни плача ребенка."

Вступив после сирийского похода в пределы Малой Азии, Тимур столкнулся с османскими турками. Султан Баязид поспешил из Европы в Малую Азию навстречу Тимуру, и при городе Ангоре (Анкире) в 1402 г. произошла кровопролитная битва, окончившаяся полным поражением турок. Сам Баязид попал в плен к Тимуру; в плену он вскоре и умер. После Ангорской битвы Тимур не остался в Малой Азии. Удалившись оттуда, он предпринял поход против Китая, на пути куда и умер. После его смерти вся громадная монгольская держава распалась и потеряла свое значение. Турки были настолько ослаблены поражением при Ангоре, что в течение некоторого времени не могли предпринять решительных шагов против Константинополя и этим продлили еще на пятьдесят лет существование умиравшей империи.

Несмотря на незначительный успех, Мануил не отказался от своих планов и после возвращения из Западной Европы продолжал искать на Западе помощь против турок. Мы располагаем двумя весьма интересными письмами, адресованными Мануилом королям Арагона Мартину V (1395-1410) и Фердинанду I (1412-1416). В первом письме, переданном при посредничестве знаменитого византийского гуманиста Мануила Хрисолора, находящегося тогда в Италии, Мануил информировал Мартина, что по его просьбе отправил ему несколько ценных реликвий. Мануил просил также Мартина доставить в Константинополь деньги, собранные в Испании для поддержки империи. Миссия Хрисолора ни к какому результату не привела. Позже, во время путешествия в Морею, Мануил написал из Фессалоники новое письмо, адресованное на этот раз Фердинанду I. Из письма известно, что Фердинанд обещал деспоту Мореи Феодору, сыну Мануила, прибыть в Морею с многочисленной армией для того, чтобы помочь христианам вообще и Мануилу в частности. Мануил выражал надежду на встречу с Фердинандом в Морее, однако Фердинанд никогда не прибыл.

Положение в Пелопоннесе.

В последнее пятидесятилетие существования остатков Византийской империи Пелопоннес, несколько неожиданно, привлек внимание центральной власти. Так как к этому времени владения империи сводились лишь к Константинополю, соседней с ним частью Фракии, одному или двум островам в Архипелаге, городу Фессалонике (Солуни) и Пелопоннесу, то отсюда ясно, что после Константинополя Пелопоннес являлся наиболее важною частью греческих владений. Современники XV века открыли, что это была исконная, чисто греческая область, где они чувствовали себя именно греками-эллинами, а не ромеями, что именно там могли образоваться некоторые средства для продолжения борьбы против османских успехов. В то время как северная Греция уже сделалась добычей турок и был недалек уже момент, когда под турецкое иго должны были подпасть и остальные области древней Греции, в Пелопоннесе создался центр греческого национального сознания, эллинского патриотизма, задавшегося несбыточной для исторических условий мечтой возродить государство и противопоставить его могуществу империи османов.

После четвертого Крестового похода Пелопоннес (или Морея) перешли во владение латинян. В начале правления восстановителя Византийской империи Михаила VIII Палеолога ахайский князь Вильгельм Виллардуэн за свое освобождение из греческого плена уступил императору три крепости: Монемвасию, Маину и недавно построенную Мистру. С этого времени греческая власть в Пелопоннесе медленно, но постоянно расширялась за счет латинских владений. Поэтому в середине XIV века образовавшаяся там византийская провинция получила уже настолько важное значение, что была преобразована в отдельный деспотат и сделалась уделом второго сына константинопольского императора, ставшего как бы наместником последнего в Пелопоннесе. В конце XIV века Пелопоннес подвергся страшному разгрому со стороны турок. Отчаявшись собственными силами защитить страну, морейский деспот предложил даже уступить свои владения рыцарям ордена госпитальеров, или иоаннитов, занимавшим в то время остров Родос, и только вспыхнувшее по этому поводу народное восстание в Мистре, столице деспотата, не позволило ему выполнить этот план. Ослабление османских турок после Ангорской битвы дало возможность Пелопоннесу несколько отдохнуть и вселило надежду на лучшее будущее.

Главный город Морейского деспотата — Мистра, средневековая Спарта, резиденция деспота, в XIV и начале XV веков являлся политическим и духовным центром возрождавшегося эллинства. Там находились гробницы морейских деспотов, там умер в глубокой старости и был погребен Иоанн Кантакузен. В то время как население области, по свидетельству современника той эпохи, Мазариса, заставляло последнего бояться превратиться в варвара, при дворе самого деспота, в его замке Мистре, образовался культурный очаг, около которого группировались образованные греки, ученые, софисты, придворные. Есть сведения, что в XIV веке в Спарте существовала школа переписчиков древних рукописей. Грегоровиус справедливо сравнивает двор Мистры с некоторыми итальянскими княжескими дворами эпохи Возрождения. При дворе морейского деспота во времена Мануила творил знаменитый византийский ученый гуманист, философ Гемист Плифон.

В 1415 году Мануил лично посетил Пелопоннес, где деспотом был тогда второй его сын Феодор. Первой мерой императора для защиты полуострова от будущих нападений была постройка им стены с многочисленными башнями на Коринфском перешейке. Стена была возведена на месте укреплений V в. до н. э., которые пелопоннесцы возвели при приближении Ксеркса. Эта стена была восстановлена в III в. н. э. императором Валерианом, который укреплял Грецию от возможных набегов готов. Наконец, эти укрепления были реконструированы при Юстиниане Великом, когда Греции угрожали гунны и славяне. В связи же с турецкой опасностью предшественник деспота Феодора поселил в пустынных местностях Пелопоннеса многочисленные колонии албанцев. За это ему воздает хвалу Мануил II в своей дошедшей до нас надгробной речи в память умершего деспота.

Проекты реформ Гемиста Плифона.

Относительно пелопоннесских дел до нас дошли два интересных современных источника совершенно разного характера. С одной стороны, это византийский ученый и гуманист Гемист Плифон, филэллин, увлеченный всецело идеей о том, что пелопоннесское население представляет собою наиболее чистый и древний тип эллинской нации, что именно из Пелопоннеса "вышли самые знатные и знаменитые роды эллинов," совершившие "величайшие и славнейшие деяния." С другой стороны, это — Мазарис, автор "Путешествия Мазариса в Ад," сочинения, являющегося, по словам К. Крумбахера (сказанным, возможно, не без преувеличения), "худшим из до сих пор известных подражаний Лукиану." По своему содержанию это своего рода памфлет, в котором автор в язвительных тонах описывает нравы Пелопоннеса-Мореи, производя последнее название в форме Моры (Μώρα) ξт греческого слова μωρία. В противоположность Плифону Мазарис различает в населении Пелопоннеса семь национальностей: греков (у Мазариса лакедемоняне и пелопоннесцы), итальянцев (то есть остатков латинских завоевателей), славян, иллирийцев (то есть албанцев), египтян (то есть цыган) и иудеев. Эти сведения Мазариса соответствуют исторической действительности. Хотя оба названные писателя, как ученый-утопист Плифон, так и сатирик Мазарис, требуют к себе осторожного, критического отношения, тем не менее оба они дают богатый и интересный культурный материал для истории Пелопоннеса первой половины XV века.

Ко времени Мануила II относятся два любопытных проекта Гемиста Плифона о необходимости политической и социальной реформы для Пелопоннеса. Один проект был адресован на имя императора, второй — на имя морейского деспота Феодора. На эти планы эллинского мечтателя, совершенно оторванные от действительности и уже по одному этому не могшие войти в жизнь, впервые обратил внимание известный Фалльмерайер во втором томе своей "Истории полуострова Мореи."

Проект Плифона имеет в виду возрождение Пелопоннеса и для этой цели намечает план коренного изменения в системе администрации, в организации общественных классов и земельном вопросе. В представлении Плифона, население должно делиться на три класса: 1) земледельцы (пахари, землекопы, например, для виноградников, пастухи); 2) те, кто доставляет средства для земледелия (быков, виноградные лозы, домашний скот) и 3) те, кто охраняет безопасность и порядок, т.е. войско, власти и государственные чиновники; во главе же всех должен стоять государь (басилевс). Являясь противником наемного войска, Плифон стоит за образование туземного войска; причем для того, чтобы войско действительно могло уделять все внимание отправлению своих прямых обязанностей, Плифон делит население на две категории: на плательщиков налогов и на несущих военную службу; солдаты налоговому обложению не подлежат. Часть же податного населения, освобожденного от военной службы, называется у Плифона илотами. Частная земельная собственность отменяется; "вся земля, как это следует по природе, объявляется общим достоянием для всего населения; всякому желающему позволяется сажать и строить дом, где он хочет, и пахать такое количество земли, какое он хочет и может." Таковы главнейшие положения доклада Плифона. Его проект, носящий на себе следы влияния идей Платона, которым так сильно увлекался византийский гуманист, навсегда останется интересным культурным памятником византийского возрождения эпохи Палеологов. Некоторые ученые отмечают в схеме Плифона аналогичные черты с некоторыми местами "Общественного договора" Руссо и с идеями сен-симонизма.

Итак, накануне, можно сказать, окончательной катастрофы Плифон предложил Мануилу II программу реформ для возрожденной Эллады. "В то время как Константинополь, — пишет французский византинист Ш. Диль, — падает и рушится, греческое государство делает попытки родиться в Морее. И сколь бы напрасными ни казались эти стремления, сколь бы бесплодными ни могли представляться эти желания, тем не менее, это возрождение сознания эллинизма, это понимание и неясная подготовка лучшего будущего являются одним из самых любопытных и самых замечательных явлений византийской истории."

Осада Константинополя в 1422 г.

До начала двадцатых годов XV века отношения Мануила и преемника Баязида Мехмеда I, одного из благородных представителей османского государства, отличались, несмотря на некоторые ошибочные шаги императора, доверием и миролюбием. Султан даже однажды проезжал, с ведома императора, через предместье Константинополя, где был встречен Мануилом. Оба государя, оставаясь каждый на приготовленной для него галере, вели с них между собой дружескую беседу и переехали таким образом через пролив на азиатский берег, где султан расположился в палатках; император же со своего корабля не сходил; во время обеда оба монарха посылали друг другу для пробы наиболее изысканные блюда. Однако, при преемнике Мехмеда Мураде II обстоятельства изменились.

Престарелый Мануил в последние годы своей жизни удалился от ведения государственных дел, поручив последние сыну Иоанну, который не обладал ни опытом, ни выдержкой, ни благородством отца. Иоанн настоял на поддержке одного из турецких претендентов на трон султана; попытка восстания не удалась; после чего разгневанный Мурад II решил осадить Константинополь, чтобы одним ударом покончить с этим давно желанным городом.

Но силы османов, не успевшие вполне восстановиться после Ангорского поражения и ослабляемые некоторыми внутренними осложнениями, были к нанесению этого удара еще недостаточно готовы. В 1422 г. турки осадили Константинополь. В византийской литературе существует специальное сочинение об этой осаде, принадлежащее перу современника события Иоанна Канана и озаглавленное "Рассказ о константинопольской войне 6930 г. (=1422 г.), когда Амурат-бей напал на город с сильным войском и чуть было не овладел им, если бы Пречистая Матерь Божия его не сохранила." Большое мусульманское войско, снабженное разнообразными военными машинами, попыталось штурмом взять город. Однако, приступ был отбит героическими усилиями столичного населения; осложнения же внутри османского государства заставили турок окончательно прекратить осаду. Избавление столицы от опасности, как всегда, было связано в народном представлении с покровительством Божией Матери, постоянной защитницы Константинополя. Между тем, турецкие войска действовали не только под стенами столицы, а, сделав неудачную попытку овладеть Солунью, направились на юг, в Грецию, где, разрушив на Коринфском перешейке построенную Мануилом стену, произвели опустошительный набег на Морею. Соимператор Мануила Иоанн VIII провел около года в Венеции, Милане и Венгрии в поисках какой-либо помощи. По заключенному с турками миру император обязывался и впредь платить султану определенную дань и отдавал ему некоторые города во Фракии. Окрестная территория Константинополя стала еще меньше.

После этого в течение еще около тридцати лет столица влачила жалкое существование в тягостном ожидании неминуемой гибели.

В 1425 г., как известно, престарелого, разбитого параличом, Мануила не стало. С чувством глубокой печали громадная толпа населения столицы проводила в могилу умершего императора. Такого стечения народа, по словам источника, не было еще никогда ни при одном погребении его предшественников. "Это чувство, — пишет исследователь деятельности Мануила II (Berger de Xivrey), — покажется искренним тому, кто вспомнит о всех испытаниях, которые этот государь делил со своим народом, о всех его стараниях помочь последнему и о глубокой симпатии мыслей и чувств, которые он всегда сохранял к своему народу."

Центральным событием времени Мануила является разыгравшаяся в глубине Малой Азии Ангорская битва, отдалившая на пятьдесят лет падение Константинополя. Но и это кратковременное отдаление османской опасности было достигнуто не силами византийского государя, а благодаря случайно создавшейся на Востоке монгольской мощи. Главное средство, на которое рассчитывал Мануил, а именно поднятие Западной Европы на крестоносный подвиг, не могло дать желаемых результатов. Осада же и штурм Константинополя турками в 1422 г. были прологом к осаде и штурму 1453 г. Но при оценке турецко-византийских отношений во время Мануила нельзя упускать из виду того личного влияния, которое император имел на турецких султанов и которое не раз отдаляло возможную грозу от гибнувшего государства.

Иоанн VIII (1425-1448) и турецкая угроза.

При Иоанне VIII территория империи была ограничена самыми скромными размерами. Незадолго до смерти своего отца он уже должен был уступить султану некоторые фракийские города. После того как Иоанн сделался в 1425г. единодержавным правителем, его власть простиралась, собственно говоря, над Константинополем и его ближайшими окрестностями. Прочие же части государства, как например, Пелопоннес, Солунь, некоторые отдельные города во Фракии, находились в управлении его братьев в виде отдельных княжеств, почти совершенно независимых уделов.

В 1430 г. была решена судьба Фессалоники (Солуни), завоеванной в этом году турками. Управлявший Солунью с титулом деспота один из братьев Иоанна VIII, чувствуя, что ему собственными силами не справиться с турками, продал город за известную сумму Венецианской республике, которая, получая в руки столь важный торговый центр, обязалась, по словам источника (Дуки), его "охранять, кормить, поднять его благосостояние и превратить во вторую Венецию." Однако подобного укрепления Венеции в Солуни не могли допустить турки, владевшие уже окрестной с городом страной. Под личным руководством султана они приступили к осаде Солуни, ход и результат которой хорошо изображены в специальном сочинении "о последнем взятии Фессалоники," принадлежащем перу современника описываемой драмы Иоанна Анагноста (т.е. Чтеца). Латинский гарнизон Солуни был незначителен; городское население относилось к своим новым венецианским господам как к чужакам. Поэтому город сопротивляться туркам не мог; последние через короткое время после начала осады штурмом взяли город и подвергли страшному разгрому и поруганию; население избивалось без различия пола и возраста; храмы обращались в мечети; однако, церковь св. Димитрия Солунского, главного патрона города, была временно оставлена христианам, хотя и в состоянии полного ограбления.

Взятие Фессалоники турками также описано в стихах, сочинённых представителем высшего греческого духовенства в Константинополе в его Хронике о Турецкой империи. По поводу этого прискорбного события сочинено также некоторое количество греческих народных песен. Утрата Фессалоники произвела глубокое впечатление в Венеции и всей Западной Европе. Приближение решающего момента чувствовалось, конечно, и в самом Константинополе.

До нас дошло интересное описание Константинополя, сделанное возвращавшимся из Иерусалима паломником, одним бургундским рыцарем (Бертрандон де ла Брокьер), который посетил столицу Палеологов в начале тридцатых годов, т.е. вскоре после падения Солуни. Он хвалит хорошее состояние стен, особенно сухопутных, но вместе с тем указывает и на некоторое запустение города; он говорит, например, о развалинах и остатках двух существовавших прежде прекрасных дворцов, разрушенных, по преданию, одним императором, от которого потребовал будто бы этого турецкий султан. Бургундский паломник осматривал константинопольские церкви и другие памятники столицы, присутствовал на торжественных церковных службах, видел в храме Св. Софии представление мистерии о трех юношах, брошенных Навуходоносором в печь огненную, восторгался красотой византийской императрицы, родом из Трапезунда, и рассказал императору, заинтересовавшемуся судьбой незадолго перед тем сожженной в Руане Жанны д'Арк, "всю правду" о знаменитой французской девушке. Он же, на основании своих наблюдений над турками, сообщает нам свое мнение о возможности их изгнания и даже возвращения Иерусалима. "Мне кажется, — пишет паломник, — что благородные люди и хорошее правительство трех названных мной народов, т.е. французов, англичан и немцев, довольно значительны, и если они соединятся в достаточном количестве, то смогут пройти по суше до Иерусалима."

Ввиду грозящей столице опасности со стороны турок, Иоанн VIII предпринял большую работу по восстановлению константинопольских стен. Целый ряд сохранившихся на стенах до нашего времени надписей с именем "Иоанна во Христе автократора Палеолога" свидетельствуют об этой трудной, продолжавшейся свыше десяти лет, последней попытке христианского императора восстановить когда-то казавшиеся неприступными укрепления Феодосия Младшего.

Но этого было недостаточно для борьбы с османами. Иоанн VIII, как и его предшественники, надеялся получить настоящую помощь против турок лишь с Запада при содействии папы. Для этого император с греческим патриархом и блестящей свитой отправился в Италию, и результатом этой поездки было заключение знаменитой Флорентийской унии, о чем речь будет ниже; в смысле же реальной помощи Византии поездка императора в Италию никакой существенной пользы не принесла.

Папа Евгений IV своей проповедью крестового похода сумел поднять на войну с турками венгров, поляков и румын. Составилось крестоносное ополчение под начальством польско-венгерского короля Владислава и известного венгерского героя — вождя Яна Гуниада. В происшедшей с турками битве у города Варны в 1444 г. крестоносцы потерпели полное поражение. Сам Владислав пал в бою. Ян Гуниад с остатками войска отступил в Венгрию. Сражение под Варной является последней попыткой Западной Европы прийти на помощь гибнувшей Византии. После этого Константинополь был предоставлен своей собственной участи.

Сравнительно недавно опубликованные документы из архивов Барселоны показали агрессивные планы знаменитого мецената эпохи Возрождения, короля Арагона Альфонсо V Великолепного, скончавшегося в 1458 году. Объединив на короткое время в середине XV века под своей властью Сицилию и Неаполь, он планировал захватническую кампанию на Востоке, подобную грандиозным планам Карла Анжуйского; одной из его целей была и идея крестового похода против турок, которая никогда не покидала его. Он понимал, что если возрастающее могущество и "оскорбительное процветание" османов не будет остановлено, у него никогда не будет спокойствия на морских рубежах его державы. Однако амбициозные планы Альфонса никогда не были реализованы, а турки не испытывали от этого талантливого и блистательного гуманиста и политика никаких серьезных неприятностей.

После турецкой победы под Варной, не принимавший никакого участия в походе Иоанн VIII тотчас же вступил в договорные отношения с султаном, старался смягчить его подарками и достиг того, что до конца своего правления сохранил с ним мирные отношения.

В то время как во внешней политике в отношении турок Византия при Иоанне VIII терпела постоянные и серьезные неудачи, в Пелопоннесе (Морее), в этом почти независимом от центральной власти уделе, греческое оружие одержало значительную, хотя и кратковременную победу. Кроме византийских владений в Пелопоннесе находились еще остатки латинских владений Ахайского княжества и некоторые пункты, особенно на самом юге полуострова, принадлежавшие Венеции. В начале XV века последняя задалась целью подчинить своему влиянию оставшуюся в латинских руках часть Пелопоннеса, для чего она вступила в переговоры с различными правителями. С одной стороны, республика св. Марка желала овладеть построенной при Мануиле II стеной на Коринфском перешейке с целью оказать сопротивление турецким нападениям. С другой стороны, Венецию привлекали туда торговые интересы, так как по собранным представителем республики сведениям ресурсы страны в виде золота, серебра, шелка, меда, хлеба, изюма и других предметов обещали крупные выгоды. Однако, во время Иоанна VIII войска греческого деспотата в Морее, открыв военные действия, быстро заняли латинскую часть Пелопоннеса и этим самым положили конец франкскому владычеству в Морее. С тех пор, до момента ее завоевания турками, весь полуостров принадлежал правившим там представителям дома Палеологов; только Венеция сохранила за собой те пункты на юге, которыми она владела раньше.

Один из морейских деспотов, Константин, брат Иоанна VIII и будущий последний император Византии, пользуясь некоторыми затруднениями турок на Балканском полуострове, двинулся с войском через Коринфский перешеек на север в среднюю и северную Грецию, где турки уже начали свои завоевания. Султан Мурад II после победы над христианами под Варной, считая вторжение Константина в северную Грецию для себя оскорбительным, направился на юг, прорвал укрепленную стену на Коринфском перешейке, подверг страшному опустошению Пелопоннес и увел в плен большое число греков. Испуганный деспот Константин должен был с радостью заключить с султаном мир на продиктованных последним условиях и, оставшись морейским деспотом, обязался платить султану определенную подать.

При Константине Палеологе знаменитый путешественник, археолог и торговец этого времени, Кириак Анконский, посетил Мистру, где он был любезно принят деспотом (Constantinum cognomento Dragas) и его придворными. При его дворе Кириак встретил Плифона, "самого образованного человека своего времени," и Николая Халкокондила, сына его афинского друга Георгия, молодого человека, хорошо знающего латинский и греческий. Николай Халкокондил не может быть никем другим, как будущим историком Лаоником Халкокондилом, ибо имя Лаоник — это слегка измененное имя Николай. Во время своего первого пребывания в Мистре, при деспоте Феодоре Палеологе в 1437 году, Кириак посетил древние памятники Спарты и копировал греческие надписи.

Константин XI (1449-1453) и взятие Константинополя турками.

Территория, признававшая власть последнего византийского императора, ограничивалась Константинополем с его ближайшими окрестностями во Фракии и большей частью лежавшего в стороне от столицы Пелопоннеса или Мореи, где правили братья императора.

Честность, благородство, энергия, храбрость и любовь к родине были отличительными чертами Константина, как о том свидетельствует ряд греческих источников его времени и его поведение во время осады Константинополя. Итальянский гуманист Франческо Филельфо, знавший лично Константина еще до вступления его на престол во время своего пребывания в Константинополе, называет императора в одном из своих писем человеком "благочестивого и возвышенного ума" (pio et excelso animo).

Сильным и страшным врагом Константина был молодой, двадцатиоднолетний султан Мехмед II, соединявший в своей натуре, наряду с грубыми порывами суровой жестокости, жажды крови и низменными пороками, склонность к науке и образованию, энергию, военный, государственный и организаторский таланты. Византийский источник сообщает нам, что он занимался с увлечением науками, особенно астрологией, читал рассказы о подвигах и деяниях Александра Македонского, Юлия Цезаря и константинопольских государей, говорил, кроме турецкого, на пяти языках, может быть, и по-славянски. Восточные источники восхваляют его религиозность, правосудие, милосердие и покровительство ученым и поэтам. Историческая наука XIX-XX веков разноречиво оценивает Мехмеда II, начиная от почти полного отрицания в нем каких-либо положительных сторон и кончая признанием в нем необыкновенной, чуть ли не гениальной личности. Стремление завоевать Константинополь всецело охватывало молодого султана, который, по словам источника Дуки, "ночью и днем, ложась спать и вставая, в своем дворце и вне его, всю свою заботу полагал на то, какими военными действиями и средствами овладеть Константинополем"; в бессонные ночи он на бумаге чертил план города и городских укреплений, намечая те места, откуда легче будет взять город.

До нас дошли изображения обоих противников: Константина Палеолога на печатях и в некоторых поздних рукописях, а Мехмеда II на выбитых в XV веке итальянскими мастерами в честь султана медалях и на его портрете, нарисованном известным венецианским художником Джентиле Беллини (умер в 1507 г.), который в конце правления Мехмеда провел некоторое время (в 1479-1480 гг.) в Константинополе.

Решив нанести последний удар Константинополю, Мехмед приступил к этому шагу с полной осторожностью. Прежде всего на севере от города, на европейском берегу Босфора, в самом узком его месте, он построил сильное укрепление с башнями, величественные остатки которого видны еще и теперь (Румели-Хиссар); поставленные там пушки выбрасывали громадные для того времени каменные ядра.

Когда весть об укреплении на Босфоре распространилась, то среди христианского населения столицы, Азии, Фракии и островов, как пишет современный источник Дука, только и раздавались восклицания: "Теперь приблизился конец города; теперь знамения гибели нашего рода; теперь (наступают) дни антихриста; что будет с нами или что нам делать?. Где святые, охраняющие город?" Другой современник той эпохи, очевидец событий, перенесший все ужасы осады Константинополя, автор драгоценного "Дневника осады," венецианец Николай Барбаро писал: "Это укрепление чрезвычайно сильно с моря, так что овладеть им нельзя никоим образом, ибо на берегу и на стенах стоят в громадном количестве бомбарды (род орудий); с суши укрепление также сильно, хотя и не так, как с моря." Возведенное укрепление прекратило сообщение столицы с севером и с портами Черного моря, так как все иностранные суда, входившие в Босфор и выходившие из него, перехватывались турками, благодаря чему Константинополь, в случае осады, лишался подвоза хлеба, шедшего из черноморских портов. Для турок это было тем более легко сделать, что против европейского укрепления возвышались на азиатском берегу Босфора укрепления, построенные еще в конце XIV века султаном Баязидом (Анатоли-Хиссар). Затем султан сделал опустошительное нападение на греческие владения в Морее на Пелопоннесе, чтобы этим самым лишить морейского деспота возможности прийти на помощь в опасный момент Константинополю. После вышеописанных подготовительных мер Мехмед, этот, по словам Барбаро, "языческий враг христианского народа," приступил к осаде великого города.

Константин сделал все возможное, чтобы достойно встретить своего могущественного противника в открывавшейся неравной борьбе, исход которой, можно сказать, заранее был уже предрешен. Император приказал из окрестностей столицы свезти в город возможные запасы хлеба и сделать некоторые исправления в городских стенах. Греческий гарнизон города не превышал несколько тысяч. Видя приближение смертельной опасности, Константин обратился за помощью к Западу; но вместо желанной военной помощи в Константинополь прибыл римский кардинал, грек по происхождению, Исидор, бывший московский митрополит и участник Флорентийского собора, и в ознаменование восстановленного мира между восточной и западной церквами отслужил униатскую обедню в храме Св. Софии, что вызвало сильнейшее возбуждение среди городского населения. Тогда именно один из виднейших византийских сановников Лука Нотара произнес знаменитые слова: "Лучше видеть в городе власть турецкого тюрбана, чем латинской тиары."

В защите столицы участвовали венецианцы и генуэзцы. Особенно большие надежды возлагались на прибывшего с двумя большими судами с острова Хиоса начальника испытанного в боях генуэзского отряда Джованни Джустиниани. Доступ в Золотой Рог был прегражден, что не раз уже случалось в опасные минуты прежнего времени, массивной железной цепью, остатки которой, как полагали в течение долгого времени, можно было видеть до последних лет на дворе сохранившейся византийской церкви св. Ирины, где теперь устроен оттоманский военно-исторический музей.

Военные силы Мехмеда, сухопутные и морские, в состав которых входили, кроме турок, представители покоренных ими народов, в том числе и славян, бесконечно превосходили скромное число защитников Константинополя из греков и латинян, преимущественно итальянцев.

Наступило одно из важнейших событий мировой истории.

Самый факт осады и взятия турками "Богохранимого" Константинополя оставил глубокий след в источниках, которые, на разных языках, с разных точек зрения описывают последние моменты Византийского государства и позволяют нам иногда буквально по дням и часам следить за развитием последнего акта захватывающей исторической драмы. Дошедшие до нас источники написаны на греческом, латинском, итальянском, славянском и турецком языках.

Главнейшие греческие источники различно относятся к событию. Участник осады, близкий друг последнего императора, известный дипломат, занимавший высокие посты в государстве, Георгий Франдзи, весь охваченный безграничной любовью к своему императору-герою и вообще к дому Палеологов и будучи противником унии, описал последние времена Византии с целью восстановить честь побежденного Константина, поруганной родины и оскорбленного греческого Православия. Другой современник эпохи, грек Критовул, перешедший на сторону турок и пожелавший доказать свою преданность Мехмеду II, посвятил свою, написанную под сильным влиянием Фукидида, историю "величайшему императору, царю царей Мехемету," где он излагает последние судьбы Византии уже с точки зрения подданного нового османского государства, хотя, к своей чести, и не подвергает нападкам своих соотечественников. Грек из Малой Азии Дука, будучи сторонником унии, в которой он видел единственное спасение, писал об интересующем нас предмете вообще с точки зрения, благоприятной Западу, особенно выставляя в критический момент заслуги и достоинства генуэзского вождя Джустиниани и умаляя, может быть, роль Константина, но вместе с тем продолжая любить и жалеть греков. Четвертый греческий историк последнего периода Византии, единственный афинянин, которого знает вообще византийская литература, Лаоник Халкокондил (или Халкондил), ставивший в центре своего изложения уже не Византию, а турецкое государство, задался новой и обширной темой изобразить "необыкновенное развитие мощи молодого османского государства, возникавшего на развалинах греческих, франкских и славянских держав," т.е. другими словами, дать общий труд, почему сочинение Лаоника, не бывшего к тому же очевидцем последних дней Константинополя, имеет для осады и взятия его турками, среди других источников, второстепенное значение.

Из наиболее ценных источников, написанных на латинском языке, авторы которых пережили в Константинополе все время осады, можно назвать воззвание "ко всем верным Христу" (Ad imiversos Christifideles de expugnatione Constantinopolis) с трудом избегнувшего турецкого плена кардинала Исидора, умолявшее всех христиан подняться на защиту гибнувшей христианской веры; затем донесение папе архиепископа Леонарда Хиосского, также спасшегося от пленения турками и видевшего в постигшем Византию велико" бедствии кару за отступление греков от заветов католической церкви; наконец, стихотворная поэма в четырех песнях "Constantinopolis" итальянца Пускула, пробывшего некоторое время в турецком плену, подражателя Вергилия и отчасти Гомера, ревностного католика, посвятившего папе свою поэму, убежденного, подобно Леонарду, в том, что Бог покарал Византию главным образом за схизму.

Итальянские источники дали нам драгоценный, написанный сухим, деловым языком на древне венецианском наречии "Дневник константинопольской осады," принадлежащий перу знатного венецианца Николая Барбаро, перечислявшего по дням происходившие во время осады столкновения греков с турками, и имеющей поэтому для восстановления хронологии осады первостепенное значение.

На древнерусском языке написана важная для нашего вопроса историческая повесть о взятии Царьграда, "о сем великом и страшном деле," "многогрешным и беззаконным Нестором Искиндером (Искандером)," почти наверное русским по происхождению, бывшим в войске султана и правдиво и, по возможности, ежедневно описывавшего действия турок за стенами города и в самом городе после падения последнего. Падение Константинополя описано также в русских хронографах и летописях.

Наконец, существуют и турецкие источники, оценивающие великое событие с точки зрения торжествующего, победоносного ислама и его блестящего представителя Мехмеда II Завоевателя, а иногда представляющие собой собрание турецких народных легенд о Константинополе и Босфоре.

Из только что сделанного перечня главных источников видно, каким богатым и разнообразным материалом мы обладаем для изучения вопроса об осаде и взятии турками Константинополя.

В начале апреля 1453 г. началась осада великого города. Успеху последней помогали не только несравненно более крупные военные силы турок. Мехмед II, этот, по словам Барбаро, "вероломный турок, собака-турок," был первым государем в истории, который имел в своем распоряжении настоящий артиллерийский парк. Усовершенствованные, гигантских для своего времени размеров, турецкие бронзовые пушки выбрасывали на далекое расстояние не менее гигантские каменные ядра, против сокрушительных ударов которых не могли устоять вековые константинопольские стены. Отмеченная выше русская повесть о Царьграде замечает, что "окаянный Махмет" прикатил к городским стенам "пушкы и пищали и туры и лестница и грады древяные и ины козни стенобитныя." Современный осаде греческий источник (Критовул) прекрасно уже понимал всю решающую силу артиллерии, когда писал, что все сделанные турками подкопы под стены и подземные ходы "оказались излишними и только вызвали бесполезные расходы, так как пушки решили все."

Еще в недавнее время в некоторых местах Стамбула можно было видеть на земле эти громадные, перелетевшие через стены ядра, лежащие почти на тех же местах, где они упали в 1453 г. 20 апреля произошло единственное, можно сказать, счастливое для христиан событие за все время осады: в этот день прибывшие на помощь к Константинополю четыре генуэзских судна разбили во много раз превосходящий их силы турецкий флот. "Легко можно вообразить, — пишет новейший историк осады и взятия византийской столицы Шлюмберже, — неописуемую радость греков и итальянцев. На мгновение Константинополь считал себя спасенным." Конечно, этот успех не мог иметь крупного значения для хода осады.

22 апреля город во главе с императором был поражен необычайным и устрашающим зрелищем: турецкие суда находились в верхней части Золотого Рога. В ночь на это число султану удалось переправить по суше, минуя железную цепь, корабли из Босфора в Золотой Рог; для этого специально был устроен в долине между возвышенностей деревянный помост, по которому суда на подставленных под них колесах и были перетащены при помощи большого числа находившихся в распоряжении султана, по выражению Барбаро, "каналий." Находившийся в Золотом Роге за цепью греко-итальянский флот оказался после этого между двух огней. Положение города стало критическим. План осажденного гарнизона сжечь ночью турецкие суда в Золотом Роге был своевременно изменнически открыт султану и предупрежден последним.

Между тем, жестокая бомбардировка города, не прекращавшаяся в течение нескольких недель, довела до последней степени изнурения городское население, которое, в лице мужчин, женщин, детей, священников, монахов, монахинь, должно было дни и ночи, под градом ядер, заделывать многочисленные стенные бреши. Осада длилась уже пятьдесят дней. Дошедшая до султана весть, может быть специально для данного случая измышленная, о возможности прибытия на помощь городу христианского флота побудила его поспешить с решительным штурмом Константинополя. Критовул, подражая знаменитым речам в истории Фукидида, влагает в уста Мехмеда длинную, обращенную к войскам с призывом к храбрости и стойкости речь, в которой, между прочим, султан будто бы возглашал, что "для успешной войны есть три условия: желать (победы), стыдиться (позора поражения) и повиноваться вождям." Штурм был назначен в ночь с 28 на 29 мая.

Древняя столица христианского Востока, предчувствуя неизбежность роковой для себя развязки и зная о предстоящем штурме, провела канун одного из величайших исторических дней в молитве и слезах. По распоряжению императора, крестные ходы, в сопровождении громадной толпы народа, певшей "Господи, помилуй," обходили городские стены. Люди ободряли друг друга, чтобы в последний час битвы оказать храброе сопротивление врагу. В своей, сообщаемой нам греческим источником (Франдзи) длинной речи, Константин, побуждая жителей к храброй защите, ясно понимал предрешенную гибель, когда говорил, что турки "опираются на орудия, конницу, (пешее) войско и численное превосходство, мы же полагаемся на имя Господа нашего Бога и Спасителя и, во-вторых, на наши руки и силу, которую даровало нам божеское могущество." В то же самое время в конце речи Константин произнес такие слова: "Убеждаю и прошу вашу любовь, чтобы вы оказывали соответствующий почет и подчинение вашим вождям, каждый согласно своему чину, отряду и службе. Знайте же следующее: если вы искренне будете соблюдать все то, что я вам приказал, то с помощью Божьей я надеюсь, что мы избавимся от ниспосланной Богом справедливой кары." В тот же день вечером в Св. Софии было совершено богослужение, последняя христианская служба в знаменитом храме. На основании византийских источников, английский историк Е. Пирс (E. Pears) дал волнующее описание этого события:

"Большая вечерняя церемония и служба, всегда выделяющаяся среди мировых исторических спектаклей, была последней христианской службой в храме Святой Мудрости... Император и большая часть приближенных присутствовали в здании, которое снова, но в последний раз было заполнено молящимися христианами. Не требуется большого усилия воображения для того, чтобы представить сцену. Интерьер храма был самым прекрасным произведением, которое создало христианское искусство. Красота его еще более усиливалась великолепными светильниками. Патриарх и кардинал, немалое количество представителей как Восточной, так и Западной церквей, император и знать, последние остатки некогда блистательной и смелой византийской аристократии, священнослужители и воины перемешались. Константинопольцы, венецианцы и генуэзцы — все присутствовали, все осознавали стоящую перед ними опасность. Все ощущали — перед лицом неминуемой опасности — что противоречия, занимавшие их в течение многих лет, были слишком ничтожны, чтобы о них думать. Император и его свита приобщились Святых Тайн и попрощалась с патриархом. Служба была по сути своей заупокойной литургией. Империя была в агонии и как раз подобало, чтобы службой по ее отлетающему духу была эта публичная церемония в самом прекрасном храме в присутствии ее мужественного последнего императора. Если сцену коронации Карла Великого и рождения империи, так живо описанную Брайсом (Вгусе), можно отнести к числу самых живописных в истории, то последнее богослужение в Св. Софии, без сомнения, относится к числу самых трагических."

Франдзи также писал: "Кто расскажет о тогдашних слезах и стенаниях во дворце?. Даже человек из дерева или камня не мог бы не заплакать."

Общий штурм начался во вторник между часом и двумя ночи с 28 на 29 мая. По данному знаку город был атакован сразу с трех сторон. Две атаки были отбиты. Наконец, Мехмед организовал со всей тщательностью третью и последнюю атаку. Особенно яростно нападали турки со стороны ворот св. Романа, где было замечено присутствие императора и окружавших его бойцов. К довершению всего, один из самых главных защитников города, генуэзец Джустиниани, будучи тяжело ранен, должен был покинуть ряды войска. Его с трудом перевезли на корабль, которому удалось уйти на остров Хиос, где раненый скоро же и умер, если только он не умер еще в дороге. Его могила сохранилась на Хиосе до сих пор, однако Латинская эпитафия, ранее находившаяся в цитадели, в церкви св. Доминика, исчезла.

Удаление Джустиниани было непоправимой потерей для осажденных. В стенах открывались все новые и новые бреши. Император геройски сражался как простой воин и пал в битве. Точных известий о смерти византийского императора нет, так как ни один из историков осады при ней не присутствовал. Весьма скоро смерть его сделалась предметом легенды, затемнившей самый исторический факт.

После смерти Константина турки ринулись в город, производя ужасные опустошения. Большая толпа греков искала спасения в Св. Софии, думая, что там они будут в безопасности. Турки, взломав входные двери, ворвались в храм, избивали и оскорбляли укрывавшихся там греков без различия пола и возраста. В день взятия города, а может быть, на следующий день, султан, торжественно вступив в завоеванный Константинополь, проследовал в Св. Софию и совершил в ней мусульманскую молитву. Св. София превратилась в мусульманскую мечеть. После этого Мехмед расположился во Влахернском дворце, резиденции византийских басилевсов.

По единодушным указаниям источников, грабеж города, как обещал солдатам Мехмед, продолжался три дня и три ночи. Население подверглось жестокому избиению. Храмы во главе со Св. Софией и монастыри со всеми их богатствами были ободраны и осквернены; частное имущество расхищено. В эти дни погибло неисчислимое количество культурного наследия. Книги сжигались или разрывались и растаптывались, или за бесценок продавались. По свидетельству Михаила Дуки, громадное количество книг, нагруженное на телеги, было рассеяно по западным и восточным областям. За одну золотую монету продавали десятки книг — сочинения Аристотеля, Платона, книги богословского содержания и многие другие. С роскошно украшенных евангелий срывали золото и серебро, а сами евангелия или продавали, или бросали. Все иконы сжигались, и на этом огне турки варили мясо и ели. И тем не менее некоторые ученые признают, что "турки в 1453 г. поступили с большей мягкостью и гуманностью, чем крестоносцы, взявшие Константинополь в 1204 г.."

Народное христианское предание рассказывает, что в момент появления турок в храме Св. Софии шла литургия. Когда священник со святыми дарами увидел ворвавшихся мусульман, он вошел в разверзшуюся перед ним стену алтаря и исчез. Тогда, когда Константинополь снова перейдет в руки христиан, священник снова выйдет из стены и будет продолжать служить литургию.

Примерно шестьдесят лет назад местные гиды имели обыкновение показывать туристам в одном из удаленных уголков Стамбула могилу, считавшуюся местом погребения последнего византийского императора. Над ней горела простая лампада. Конечно, эта безымянная могила не была на самом деле местом захоронения Константина. Место его погребения неизвестно. В 1895 году Е. А. Гросвенор писал: "В наши дни, в квартале Абу Вефа в Стамбуле можно видеть небольшое, безымянное захоронение, о котором греки низших классов говорят, что оно принадлежит Константину. Результатом народного почитания стало появление вокруг него нескольких простых деревенских (грубых) украшений. Рядом с могилой днем и ночью горят свечи. Еще восемь лет назад она посещалась, хотя и тайно, как место молитвенных собраний. Однако оттоманское правительство вмешалось, введя суровые наказания. После этого могила оказалась практически заброшенной. Все это является не чем иным, как легендами, услаждающими доверчивых и набожных."

Обычно говорится, что через два дня после падения Константинополя в Архипелаг прибыл на помощь западный флот, однако после того, как стали известны новости о падении города, корабли немедленно отплыли назад. На основании некоторых новых данных в настоящее время этот факт отвергается. Ни папские, ни генуэзские, ни арагонские корабли никогда не отправлялись на Восток в поддержку Константинополя.

В 1456 году Мехмед завоевал Афины у франков. Вскоре после этого вся Греция с Пелопоннесом подчинились ему. Античный Парфенон, где в средние века находилась церковь Богоматери, был, по распоряжению султана, обращен в мечеть. В 1461 году в руки турок перешел далекий Трапезунд, столица самостоятельной империи. В это же время они овладели и остатками Эпирского деспотата. Византийская православная империя прекратила свое существование и на ее месте обосновалась и разрослась Оттоманская (Османская) мусульманская империя, перенесшая столицу из Адрианополя на берега Босфора в Константинополь, называемый по-турецки Истамбул (Стамбул).

Дука, подражая известному выражению скорби Никиты Акомината после разгрома Константинополя латинянами в 1204 г., оплакивает событие 1453 г. Вот начало этого "плача":

"О город, город, глава всех городов! О город, город, центр четырех стран света! О город, город, гордость христиан и гибель варваров! О город, город, второй рай, на западе насажденный, заключающий в себе всевозможные растения, сгибающиеся от тяжести плодов духовных! Где красота твоя, рай? Где благодетельная сила духа и плоти твоих духовных харит? Где тела апостолов Господа моего?. Где останки святых, где останки мучеников? Где прах великого Константина и других императоров?"

Другой современник, польский историк Ян Длугош, писал в своей истории Польши:

"Это поражение Константинополя, одновременно и жалкое, и печальное, было огромной победой турок и крайним поражением греков, бесчестием латинян. Благодаря этому католическая вера была задета, религия введена в смущение, имя Христа унижено и оскорблено. Один из двух глаз христианства был вырван. Одна из двух рук ампутирована, ибо библиотеки были сожжены дотла, а доктрины греческой литературы уничтожены. Без них ни один человек не может считать себя образованным человеком."

Далекий грузинский хронист благочестиво заметил: "В день, когда турки взяли Константинополь, солнце потемнело."

Падение Константинополя произвело сильное впечатление на Западную Европу, которая прежде всего была охвачена страхом перед дальнейшими успехами турок; конечно, гибель одного из самых главных центров христианства, хотя бы с точки зрения католической церкви и схизматического, также возбуждала негодование, ужас и рвение поправить дело со стороны верующих сынов Запада. Папы, государи, епископы, князья и рыцари оставили нам много посланий и писем, рисующих весь ужас создавшегося положения и призывающих к крестоносной борьбе с победоносным исламом и его представителем Мехмедом II, этим "предвестником антихриста и вторым Сеннахерибом." Во многих письмах оплакивается гибель Константинополя как центра культуры. В своем воззвании к папе Николаю V западный император Фридрих III, называя падение Константинополя "общим несчастьем христианской веры," пишет, что Константинополь был "как бы настоящим жилищем (velut domicilium proprium) литературы и занятий всеми изящными искусствами." Кардинал Виссарион, оплакивая в одном из писем падение города, называет его "училищем лучших искусств" (gymnasium optimarum artium). Знаменитый Эний Сильвий Пикколомини, будущий папа Пий II, вспоминая о бесчисленных книгах, которые оставались в Византии и еще не были известны латинянам, называет завоевание города турками второй смертью Гомера и Платона. Некоторые представители XV века именовали турок тевкрами, считая их потомками древних троянцев, и предостерегали против планов султана напасть на Италию, которая привлекала его "своим богатством и гробницами его троянских предков." Хотя, с одной стороны, в различных посланиях пятидесятых годов XV века и говорится о том, что "султан, как некогда Юлиан Отступник, должен будет наконец признать победу Христа," что христианство, без сомнения, достаточно сильно, чтобы не бояться турок, что будет готова "сильная экспедиция" (valida expeditio) и христиане смогут разбить турок и "прогнать их из Европы" (fugare extra Europam) — однако, с другой стороны, мы читаем в тех же посланиях о больших затруднениях в предстоящей борьбе с турками и о том, что одной из главных причин этих затруднений являются раздоры христиан между собой, "зрелище, которое придает храбрости" султану. Прекрасную и меткую картину христианских взаимоотношений на Западе в то время дает в одном из своих писем к другу уже упомянутый нами Эний Сильвий Пикколомини, у которого читаем: "Я не надеюсь на то, чего желаю. Христианство не имеет более главы: ни папа, ни император не пользуются подобающими им уважением и повиновением; с ними обращаются как с вымышленными именами, разрисованными фигурами. Каждый город имеет своего собственного короля; князей же столько, сколько домов. Как же можно убедить бесчисленных христианских правителей взяться за оружие? Взгляните на христианство. Италия, говорите вы, умиротворена? Не знаю, до какой степени. Между королем Арагонии и генуэзцами есть еще остатки войны. Генуэзцы и не пойдут биться с турками: говорят, что они платят последним дань! Венецианцы заключили с турками договор. Если же не будет итальянцев, мы не можем надеяться на морскую войну. В Испании, как вы знаете, много королей различной мощи, различной политики, различной воли и различных идей; но ведь не этих государей, живущих на краю Запада, можно увлечь на Восток, особенно тогда, когда они имеют дело с гренадскими маврами. Французский король изгнал врага из всего своего королевства; но он все же остается в тревоге и не посмеет послать своих рыцарей за пределы своего королевства из боязни внезапной высадки англичан. Что касается до англичан, они только и думают отомстить за свое изгнание из Франции. Шотландцы, датчане, шведы, норвежцы, живущие на краю света, ничего не ищут вне своих стран. Германцы, очень разделенные, не имеют ничего, что могло бы их соединить."

Ни воззвания пап и государей, ни возвышенные порывы отдельных лиц и групп, ни сознание общей опасности перед османской угрозой не могли сплотить разъединенную Западную Европу на борьбу с исламом. Турки продолжали двигаться дальше и в конце XVII века уже угрожали Вене. Это был момент наивысшего могущества Османской державы. Константинополь, как известно, до сих пор находится во власти турок.

Церковные отношения при Палеологах.

Церковная история времени Палеологов полна глубокого интереса как с точки зрения отношений греко-восточной церкви к папскому престолу, так и с точки зрения религиозных движений в ее внутренней жизни. Отношения к Риму, вылившиеся в форму неоднократных попыток заключения унии с католической церковью, находились, за исключением Лионской унии, в теснейшей зависимости от все усиливавшейся турецкой опасности, которая, по взглядам византийского императора, могла быть предотвращена лишь вмешательством папы и западноевропейских государей. Готовность папы пойти навстречу предложению восточного монарха, в свою очередь, очень часто зависела от условий международной жизни на Западе.

Лионская уния.

Папы второй половины XIII века в своей восточной политике не желали повторения четвертого Крестового похода, который, как известно, не решил столь важного для папы вопроса о греческой схизме и снял с ближайшей очереди другой важный для папы вопрос о крестовом походе во Святую Землю. Папам казалось гораздо привлекательнее и реальнее заключение мирной унии с греками, которая положила бы конец давнишней схизме и вселила бы надежду на возможность осуществить совместный греко-латинский поход на освобождение Иерусалима. Обратное завоевание греками Константинополя в 1261 г. произвело на папу удручающее впечатление. Папские воззвания отправлены были к различным государям с просьбой спасти латинское детище на Востоке. Однако, и в данном случае папские интересы находились в зависимости от итальянских отношений курии: папы не желали, например, действовать на Востоке при помощи ненавистных им Гогенштауфенов в лице Манфреда. Но, так как владычество последних в Южной Италии было уничтожено приглашенным папами Карлом Анжуйским, который, как известно, сразу открыл наступательную политику против Византии, то для папства возможное завоевание Константинополя этим католическим королем казалось менее приемлемым, чем та же мирная уния, так как возросшая вследствие завоевания Восточной империи мощь Карла едва ли бы нанесла меньший ущерб мировому положению папства, чем нанесло бы владычество Гогенштауфенов в Византии. Интересно, что первая уния, заключения Михаилом Палеологом в Лионе, создалась не под давлением восточной турецкой опасности, а под угрозой наступательной политики Карла Анжуйского.

Во взглядах восточного императора на унию со времени Комнинов произошло большое изменение. При Комнинах, особенно в эпоху Мануила, императоры искали унии не только под давлением внешней турецкой опасности, но и в надежде при помощи папы получить господство над Западом, т.е. осуществить совершенно для того времени уже неосуществимый план восстановления единой прежней Римской империи; в этом своем стремлении императоры столкнулись с аналогичными стремлениями пап также достичь полноты власти на Западе, так что уния, в конце концов, не состоялась. Первый Палеолог выступал в своих переговорах об унии уже с гораздо более скромными притязаниями. Дело шло уже не о распространении Византийского государства на Западе, а о защите этого государства, при помощи папы, против Запада в лице грозного Карла Анжуйского. Папская курия на эти условия шла охотно, понимая, что церковное подчинение Византии Риму в данных обстоятельствах, в случае успешного удаления от последней сицилийской опасности, должно было повлечь за собой и род светского протектората Рима над Константинополем. Но возможность подобного усиления светской власти папы должна была встретить определенное сопротивление среди западноевропейских государей, которое папе нужно было бы преодолеть. В свою очередь, восточный император на пути сближения с Римской церковью встречал упорную оппозицию среди греческого духовенства, остававшегося в громадном большинстве верным заветам восточного православия. Папа Григорий X, по словам Нордена, "влиял на сицилийского короля духовными доводами, Палеолог же на своих прелатов — политическими аргументами."

Для целей Михаила VIII было в высшей степени важно, что один из выдающихся представителей Греческой церкви, "муж умный, — по словам Григоры, — питомец красноречия и науки," будущий патриарх Иоанн Векк, бывший раньше противником унии и заключенный за это императором в темницу, сделался за время заключения сторонником унии и ярым пособником императора в деле его сближения с Римом.

Собор был назначен на 1274 год во французском городе Лионе, куда Михаил отправил торжественное посольство во главе с бывшим патриархом Германом, давним другом императора, и известным государственным деятелем и историком Георгием Акрополитом. Со стороны Римской церкви на соборе должен был играть руководящую роль не кто иной, как сам знаменитый представитель средневековой католической учености Фома Аквинский, умерший, однако, на пути в Лион. Его заменил на соборе не менее блестящий представитель западной церковной науки кардинал Бонавентура. На соборе присутствовал также монгольский епископ. Автор жития св. Бонавентуры Петр Галезиний (Pietro Galesino) в XVI веке и некоторые другие авторы XV века утверждали, что по приглашению папы император Михаил Палеолог сам отправился в Лион, чтобы присутствовать на соборе. Это утверждение источников было отмечено, проанализировано и отвергнуто Львом Алляцием в XVII веке.

Уния в Лионе была заключена на условии признания восточным императором догмата filioque, опресноков и папского главенства, в чем от имени Михаила поклялся Георгий Акрополит. Кроме того, Михаил выразил папе готовность помочь войском, деньгами и продовольствием в предполагаемом совместном крестовом походе на освобождение Святой Земли, но под условием установления мира с Карлом Анжуйским, чтобы император мог направить свои силы на Восток, не боясь получить удара с Запада.

Уния не дала желаемых результатов ни для одной, ни для другой стороны. Как и следовало ожидать, Михаил встретил упорное сопротивление к введению унии со стороны громадного большинства греческого населения. Направленный против унии, против Михаила Палеолога и Иоанна Векка собор был созван в Фессалии. Затем, идея крестового похода не могла быть особенно приятной для императора, не способного забыть о последствиях четвертого Крестового похода. Дополнительной трудностью было то, что Михаил был в дружеских отношениях с египетским султаном, убежденным противником латинян Сирии.

С 1274 по 1280 годы пять папских посольств прибыли в Константинополь для подтверждения унии. Однако, в 1281 году новый папа, француз Мартин IV, ставленник Карла Анжуйского на папском троне, разорвал унию и полностью поддержал агрессивные планы Карла против Византии. Михаил же считал самого себя связанным обязательствами по Лионской унии до дня своей смерти.

Арсениты, "Зилоты" и "Политики."

Внутренняя церковная жизнь Византии при Михаиле, помимо заключенной унии, была взволнована также борьбой религиозно-политических партий во главе с так называемыми арсенитами.

В Византийской церкви уже с XII века можно отметить две противоположные партии, которые никогда не могли примириться друг с другом и боролись за влияние и власть в церковном управлении. Одну из партий византийские источники называют "зилотами" (ζηλωταί), т.е. ревнителями, другую же — "политиками" (πολιτικοί), χто можно передать через наименование партии умеренных. Церковный историк А. П. Лебедев передает название последней партии даже "современным французским парламентским выражением оппортунисты."

Партия зилотов, или строгих, являясь поборницей свободы и независимости церкви, была против вмешательства в ее дела государственной власти, что, как известно, противоречило основному взгляду византийского императора. В этом отношении зилоты напоминали взгляды известного церковного деятеля второго периода иконоборчества (IX века) Феодора Студита, который также открыто говорил и писал против вмешательства императорской власти в дела церкви. Зилоты, не желая делать никаких уступок царской власти, стремясь подчинить императора строгой церковной дисциплине и не боясь ради своих идей столкновений с властями и обществом, неоднократно вовлекались в различные смуты и беспорядки и получали в таком случае характер партии не только церковной, но и церковно-политической. Не отличаясь образованностью, не заботясь о насаждении среди духовенства просвещения, но вместе с тем придерживаясь правил строгой нравственности и подвижничества, зилоты в борьбе со своими противниками часто опирались на монахов и в моменты своего торжества открывали монашеству путь к власти и деятельности. Про одного патриарха из зилотов Григора замечает, что он "не умел правильно читать даже по складам." Тот же источник пишет, характеризуя преобладающее влияние монашества при патриархе-зилоте: "дурные монахи находили, что для них теперь после бурь и непогоды настало затишье и после зимы наступила весна." Являясь строгими ревнителями православия, зилоты были при Михаиле Палеологе упорными противниками его стремления к унии и в этом отношении имели широкое влияние на народные массы.

Другая партия политиков, или умеренных, стояла на иной точке зрения. Политики, которые искали поддержки в государстве и шли по пути сближения церкви с последним, ничего не имели против широкого влияния государства на церковь; по их воззрениям, прочная светская власть, не стесняемая посторонним вмешательством, имеет громадное значение для жизни государства и общества, в силу чего политики согласны были на значительные уступки императорской власти. Они в данном случае держались так называемой теории "экономии," т.е. допускали, что церковь в отношении к государству должна приспособляться к обстоятельствам, соглашаться иногда на компромиссы, а не идти, как то делали зилоты, напролом; в оправдание теории "экономии" политики обыкновенно ссылались на примеры апостолов и святых отцов. Признавая всю силу просвещения, замещая духовные должности людьми культурными и образованными, а вместе с тем несколько отступая иногда от правил строгой нравственности и не сочувствуя суровому аскетизму, политики опирались в своей деятельности не на монахов, а на белое духовенство и на образованный класс общества.

В зависимости от изложенных условий характер деятельности обеих партий был различен. "Когда, — по словам русского историка церкви А. П. Лебедева, — на церковной сцене действовали политики, они довольно тихо и сравнительно мирно проводили свои тенденции в жизнь; напротив, когда у кормила правления являлись зилоты, то они, опираясь на такой подвижной элемент в Византии, как монахи и отчасти чернь, всегда действовали шумно, нередко бурно, а иногда даже мятежно." В отношении к острому вопросу об унии большая часть политиков стояла на стороне Лионского соглашения, всецело поддерживая таким образом религиозную политику Михаила Палеолога.

Конечно, раздоры и борьба обеих партий, зилотов и политиков, происхождение которых некоторые ученые считают возможным возводить ко временам иконоборчества и споров игнатиан с фотианами в IX веке, переходили иногда в народ и вызывали немалые волнения. Дело доходило до того, что в каждом отдельном доме, в отдельной семье были представители враждовавших партий; по словам Пахимера, "церковный раскол умножился до того, что разделял жильцов дома: иначе жил отец, иначе сын, иначе мать и дочь, иначе невестка и свекровь."

При Михаиле Палеологе зилоты, или, как их называет наука конца XIII и начала XIV веков, арсениты, проявляли напряженную деятельность. Название арсенитов происходит от имени патриарха Арсения, дважды всходившего на патриаршую кафедру, в первый раз еще в Никее, во второй раз патриаршествовавшего и в Константинополе. Арсений, являясь человеком мало ученым, был намечен в патриархи еще никейским императором Феодором II Ласкарем в надежде, что он, будучи возвеличен не по достоинству, окажется послушным орудием в руках императора. Однако, ожидания последнего не оправдались. Правление Арсения, этого греческого "Никона," ознаменовалось жестокими столкновениями патриарха с императором и послужило к образованию сначала партии, а затем и раскола "арсенитов," волновавшего Греческую церковь несколько десятилетий. Арсений не убоялся отлучить от церкви Михаила Палеолога, низложившего, как известно, вопреки своим клятвам, и ослепившего несчастного Иоанна IV Ласкаря, последнего никейского императора. Разгневанный император низвел с патриаршей кафедры Арсения и отправил в ссылку, где он и умер. Последний рассматривал свое низложение и поставление новых патриархов в Константинополе как события, ведшие к погибели церкви. Эти взгляды Арсения, взволновавшие общество, нашли немало приверженцев как среди духовенства, так и среди мирян; возникшие в связи с этим беспорядки и смуты закончились образованием раскола "арсенитов," которые избрали своим девизом изречение ап. Павла: "не прикасайся... и не дотрагивайся" (Колос. 2:21), т.е. до тех, кто осудил Арсения или согласился на это осуждение. Будучи ревнивыми хранителями восточного православия, арсениты, если не иметь в виду их отношения к делу патриарха Арсения, могут быть отождествлены с зилотами.

Арсениты нашли сильную опору среди народных масс, где повышенное, напряженное настроение поддерживалось разными странниками, темными бродягами, пользовавшимися в народе славой "божьих людей," знаменитыми, по выражению источника, "сумконосцами" (σακκοφόροι), проникавшими в дома и сеявшими там смуту и раскол. В следующих картинных выражениях рисует эту опору арсенитов покойный историк церкви И. Е. Троицкий: "Была в византийской империи сила — темная, непризнанная. Странная то была сила. Не было ей имени, да и сама она сознавала себя силой только в исключительные минуты народной жизни. Это была сила сложная, запутанная, с двусмысленным происхождением и характером. Она состояла из самых разнородных элементов. Грунт ее составляли оборвыши, сумконосцы, странники, юродивые, загадочные бродяги, кликуши и прочий темный люд, — люди без роду и племени, не имевшие пребывающего града. К ним под разными углами примыкали опальные сановники, низложенные епископы, запрещенные священники, выгнанные из монастырей монахи и, нередко, разные члены императорского семейства. Происхождением и составом силы определялся основной ее характер. Эта сила, образовавшаяся под влиянием ненормальных общественных порядков, держала глухую, большей частью пассивную, но действительную оппозицию этим порядкам, и особенно силе, царившей над ними — именно императорской власти. Эта оппозиция выражалась обыкновенно в распускании разных, более или менее компрометирующих лицо, облеченное этой властью, слухов, и хотя редко отваживалась на прямое возбуждение политических страстей, тем не менее нередко серьезно озабочивала правительство, которое тем более могло опасаться неприязненных действий этой темной силы, чем труднее было, с одной стороны, следить за этими действиями и чем восприимчивее, с другой, была общественная среда к этим действиям. Жалкий, забитый, невежественный и потому легковерный и суеверный народ, постоянно разоряемый и внешними врагами и правительственными чиновниками, обремененный чрезмерными налогами, стонавший под тяжестью привилегированных классов и иностранных купцов-монополистов, был чрезвычайно восприимчив к инсинуациям, выходившим из углов, населяемых представителями темной силы, тем более, что она, как образовавшаяся среди того же народа и под теми же условиями, владела тайной затрагивать в решительную минуту все фибры народной жизни. Особенно восприимчива была к этим инсинуациям народная масса в самой столице... Темная сила со своей оппозицией правительству выступала под разными знаменами; но ее оппозиция была особенно опасна для главы государства, если на ее знамени выставлялось магическое слово "православие." К арсенитам при Михаиле Палеологе примыкали также приверженцы ослепленного царевича Иоанна Ласкаря.

Агитация арсенитов в столице, обеспокоив Михаила, заставила правительство прибегнуть к мерам принуждения и строгости. Последнее же обстоятельство принудило арсенитов бежать из столицы, где до тех пор почти исключительно сосредоточивалась их деятельность, и этим самым открыло для их темной пропаганды провинции, население которых толпами стекалось слушать их. возбуждающие речи, направленные против императора и в защиту и возвеличение низложенного патриарха. Смерть самого Арсения не прекратила раскола, и после его смерти борьба продолжалась. По словам И. Е. Троицкого, борьба партий при Михаиле "своим лихорадочным воодушевлением и неразборчивостью в средствах напоминала самые шумные времена борьбы ересей IV, V и VI веков."

Лионская уния во многом изменила положение партии арсенитов, как таковой. Уния затронула гораздо более широкие и существенные интересы Греческой церкви, а именно, ее коренную основу — православие. Арсениты со своими узко партийными интересами и счетами отошли на время на задний план, так как общественное и правительственное внимание было направлено во внутренней жизни страны почти исключительно на вопрос об унии. Этим объясняется, на первый взгляд, странное молчание историков о деятельности арсенитов во все время, начиная с Лионской унии до смерти Михаила VIII. Есть все же туманное известие о том, что в 1278 г. в Фессалии или в Эпире собирался Арсенитский собор. Основной его задачей было обеспечение триумфа дела аресенитов и прославление памяти Арсения.

Чувствуя упорную, явную и тайную оппозицию своим униатским планам, Михаил в последние годы своего правления отличался большой жестокостью. Его преемник и сын Андроник II Старший получил в церковной жизни в наследство от отца два трудных дела: унию и раздоры арсенитов с господствующей церковью. Прежде всего, новый государь торжественно отрекся от унии и восстановил православие. "Всюду, — как пишет источник (Григора), — разосланы были гонцы с царскими указами, которыми объявлялось исправление церковных беспорядков, возвращение всех, за ревность свою о церкви подвергшихся ссылке, и помилование испытавшим другое какое-либо бедствие." Проведение этого дела не представляло больших затруднений, так как известно, что громадное большинство восточного духовенства и общества было против соединения с Римской церковью. Лионская уния, не оправдав ожиданий ни той, ни другой стороны, просуществовала формально восемь лет (1274-1282 гг.).

Разрыв с унией знаменовал собой также торжество идей зилотов и арсенитов, которые были убежденными врагами унии, "унионистов" и всего "латинского." Но арсениты не довольствовались этим. Они приняли участие на стороне Ласкарей в политическом заговоре против императора, надеясь, в случае успеха, получить исключительное влияние в государстве. Однако, заговор арсенитов был вовремя открыт и подавлен, после чего арсенитский раскол постепенно исчез, не пережив Андроника Старшего, который, несмотря на все испытанные со стороны арсенитов неприятности, согласился в конце концов на торжественное примирение их с церковью. Если после примирения некоторые из присоединившихся раскольников-арсенитов снова "отпали от единомыслия и снова начали жить особняком в расколе," то это, по словам И. Е. Троицкого, "был уже последний, предсмертный порыв пережившего себя движения, ни в ком не нашедшего отклика, и вскоре исчезнувший без следа вместе с этими последними его представителями в новых гражданских и церковных смутах."

В связи с отменой унии и торжеством православной политики к концу XIII века крепнет и усиливается опирающаяся на монашество и на его идеалы партия зилотов-ревнителей. В XIV веке они развивают кипучую деятельность, не ограничивавшуюся лишь церковными вопросами, но и увлекавшую их в борьбу политических партий и общественных течений. Зилоты, например, принимали живое участие в солунских смутах XIV века, преследуя политические, недостаточно еще разъясненные задачи и стоя на стороне императора Палеолога в его борьбе с Кантакузеном, что позволяет одному ученому называть зилотов в данном случае "легитимистами." Сравнительно недавно румынским ученым О. Тафрали в науке сделана интересная попытка изложить политическую идеологию зилотов на основании одной неизданной речи известного византийского мистика XIV века Николая Кавасилы.

Идеалы зилотов и монашества одерживают постепенно верх над белым духовенством в первой половине XIV века. Это движение разрешилось полным торжеством афонских иноков над константинопольским патриархатом в эпоху так называемых исихастских споров, о которых речь будет несколько ниже. В это время на константинопольском патриаршем престоле восседали последний патриарх из государственных сановников и последний патриарх из белого духовенства. "С этих пор высшие места в иерархии исключительно замещаются уже монашествующими, а константинопольский патриарший престол надолго делается достоянием питомцев Св. Горы Афонской."

При Андронике II Старшем произошло важное изменение в управлении Афоном. Как известно, Алексей Комнин в конце XI века, освободив Афон от всякого подчинения какой-либо внешней церковной или гражданской власти, подчинил афонские монастыри только одному императору, который и рукополагал прота, т.е. главу совета игуменов (протата), управлявшего монастырями. Андроник Старший отказался от непосредственной власти над Афоном и подчинил монастыри власти Константинопольского патриарха, от которого прот и должен был получать посвящение. В данной по этому случаю царской грамоте (хрисовуле) говорится, что прот Афонской горы, этого "второго рая или неба звездного, или убежища всех добродетелей," будет состоять "под патриаршим великим духовным начальством после получения от него обычного благословения."

Ко времени того же Андроника Старшего относится последняя важная реформа в деле церковного устройства в смысле нового распределения епархий, более соответствовавшего сокращенным размерам государства. Несмотря на некоторые изменения при Комнинах и Ангелах, номинально имело еще в конце XIII века силу распределение епархий и епископских кафедр, приписываемое обычно Льву Мудрому (около 900 г.). Но в XIII веке обстоятельства совершенно изменились. Территория государства уменьшилась: Малая Азия была почти вся потеряна; в Европе славянские и латинские государства заняли также большую часть прежде принадлежавших империи областей. Тем не менее "перечень митрополий, подчиненных апостольскому и патриаршему престолу богохранимой столицы Константинополя," составленный при Андронике Старшем, заставляет совершенно забывать о незначительности государственной территории империи, перечисляя длинный ряд городов в чужих областях и странах, которые в церковном отношении подчинены Константинопольскому патриарху. Из более отдаленных пунктов, названных в этом перечне, можно отметить несколько митрополий в кавказских странах, в Крыму, в России, Галиче, Литве. Распределение митрополий при Андронике Старшем имеет также то значение, что оно, конечно с изменениями, вызванными длинным рядом позднейших внешних событий, действует по существу в Константинополе и до настоящего времени. "Действующий ныне список митрополий Вселенского престола, — пишет русский знаток христианского Востока И. И. Соколов, — ведет свое происхождение от древнего времени и унаследовал в одной своей части прямое и несомненное преемство от византийской эпохи."

Исихастское движение.

К первой половине XIV века относится также появление в Византии интересного религиозно-мистического исихастского движения, сопровождавшегося рядом горячих споров и ожесточенной полемикой. Исихастами (греческое слово ήσυχασταί), т.е. молчальниками, безмолвниками, назывались люди, поставившие себе целью нераздельное и полное единение с Богом и избравшие, как единственный способ для достижения этой цели, совершенное удаление от мира — исихию (ησυχία), θли безмолвие, молчание.

Исихастский спор, сильно взволновавший на несколько лет внутреннюю жизнь страны, возник в то время, когда государство и без того переживало смутный и сложный период борьбы за существование, ввиду, с одной стороны, нападений внешних врагов, а именно — турок и позднее сербов, а с другой стороны, ввиду внутренних тяжелых смут, вызванных уже известным нам упорным столкновением сначала двух Андроников, деда и внука, а потом Иоанна Палеолога с Иоанном Кантакузеном. Не надо забывать и того, что лишь немного времени прошло с тех пор, как прекратился арсенитский раскол, внесший также немалую смуту в церковные и государственные отношения.

Виновником споров был прибывший из Южной Италии (из Калабрии) греческий монах Варлаам, исказивший и осмеявший исихастские воззрения, имевшие своим главным центром афонские монастыри и переданные ему одним необразованным византийским монахом в ненадлежащем освещении. В одной записке, поданной патриарху и собору по этому вопросу, мы читаем следующее: "Мы до самого последнего времени жили в мире и тишине, с доверием и в простоте сердечной принимая слово веры и благочестия, когда завистью диавола и дерзостью собственного разума попущен был некий Варлаам против пребывающих в молчании и проводящих в простоте сердца чистую и к Богу приближающую жизнь." Афон, стоявший всегда на страже чистоты восточного православия и монашеских идеалов, должен был чувствовать себя больно задетым в возникшем споре и играл, конечно, в его развитии и разрешении руководящую роль.

Ученые придают важное значение этому спору. Немецкий византинист Гельцер не без некоторого преувеличения говорит, что эта церковная борьба "принадлежит к самым удивительным и в культурно-историческом отношении самым интересным явлениям всех времен." Другой ученый, новейший исследователь данного вопроса, грек, получивший образование в России, Папамихаил, полагает, что этот факт имел величайшее значение в истории Византии XIV века и был главнейшим культурным явлением эпохи, заслуживающим самого внимательного изучения.

Что же касается внутреннего смысла и значения исихастского движения, то в этом отношении в науке существуют различные точки зрения. И. Е. Троицкий видит в этом движении продолжение борьбы двух уже известных нам партий — зилотов и политиков, или, другими словами, монашества и белого духовенства, завершившееся в исихастских спорах полным торжеством монашества и афонских идеалов. Ф. И. Успенский приходит к выводу, что исихастские споры сводились к столкновению двух философских школ и направлений, а именно: аристотелизма, который был усвоен восточной церковью, с платонизмом, последователи которого подвергались со стороны церкви анафеме; и только позднее эта возникшая в философской сфере борьба была перенесена на богословскую почву; причем важная историческая роль, выпавшая на долю главных представителей исихастских взглядов, вытекает из того, что они являлись не только представителями национальной греческой тенденции в борьбе с западничеством, но, что еще важнее, стояли во главе монашеского движения, опирались на Афон и зависимые от него монастыри на Балканском полуострове. Новейший же исследователь в данной области, упомянутый грек Папамихаил (его книга вышла в 1911 г.), не отрицая в движении присутствия элементов борьбы монашества (партии зилотов) с политиками и философской окраски, как факторов привходящих и эпизодов, не составлявших сущности спора, полагает, что правильное объяснение исихастских споров нужно искать прежде всего в чисто религиозной области, а именно, с одной стороны, в том крайне повышенном мистическом течении, которое в то время охватило не только Запад, но и Восток, особенно же Афон; с другой стороны, в стремлении западного монаха-грека Варлаама проводить латинизирующие идеи на византийском православном Востоке, имевшие целью путем рационалистических, исполненных сарказма нападений поколебать монашеский авторитет в византийском обществе.

Если оставить в стороне вопрос о латинизирующих стремлениях Варлаама, которые еще недостаточно выяснены и доказаны в науке, вопрос об исихастском движении, религиозный в своей основе, получит еще более широкий и глубокий интерес, если его поставить в связь с господствующими мистическими течениями Западной и Восточной Европы и с некоторыми культурными явлениями так называемой эпохи Итальянского Возрождения. Но изучение исихастского движения в только что указанном освещении предстоит еще будущему.

Наиболее выдающимся представителем исихастов и наилучшим теоретиком-систематизатором учения об исихии был в XIV веке фессалоникийский архиепископ, культурный человек и образованный писатель Григорий Палама, ярый противник Варлаама и глава называемой по его имени партии паламитов. Одновременно с Паламой раскрывали и объясняли в своих сочинениях учение об исихии многие другие исихасты, особенно же византийский, к сожалению, мало исследованный мистик Николай Кавасила, изучение взглядов и сочинений которого заслуживало бы самого глубокого внимания.

На основании вышеупомянутого сочинения Папамихаила и его изложения, сделанного проф. И. И. Соколовым, суть исихии состоит в следующем: направив все свое стремление к познанию Бога, его созерцанию и единению с ним и сосредоточивая для этого все свои силы, исихасты должны были удалиться "от всей целокупности мира и всего, что напоминает о мире" и уединиться от него "посредством сосредоточения и собирания ума в самом себе." "Для достижения такого сосредоточения исихаст должен отвлечься от всякого представления, от всякого понятия и помысла, освободить ум свой от всякого познания, дабы он мог свободно, посредством безусловно независимого полета, легко погрузиться в истинно-мистическую тьму неведения... Самая высшая, проникновенная и совершенная молитва совершенных исихастов является непосредственным общением с Богом, во время которого между Богом и молящимся не существуют какие-либо мысли, воззрения, образы настоящего или обдумывания прошедшего. Это есть высочайшее созерцание, — созерцание одного только Бога, совершенное восхищение ума и отрешение от всего чувственного, чистая молитва, в которой нет никакой посторонней мысли или беспокойного на чем-нибудь сосредоточения. Дальше такой молитвы не мыслится ничего более совершенного или высшего; это есть состояние экстаза, мистическое единение с Богом, обожествление (ή ύέωσις). Β этом состоянии ум всецело выходит за пределы окружающего чувственного, отлагается от всякой мысли, приобретает совершенную нечувствительность к тому, что в мире, и к внешним впечатлениям, становится глухим и немым. Он не только совершенно отрешается от внешних впечатлений, но и выходит за пределы своей индивидуальности, теряет сознание о себе, как всецело погрузившийся в созерцание Бога; поэтому достигший экстаза не живет личной и индивидуальной жизнью; жизнь его духовная и телесная останавливается, ум пребывает неподвижным и прикован к объекту созерцания... Таким образом, основанием и центром исихии служит любовь к Богу от всей души, сердца и помышления и стремление к божественному созерцанию посредством отречения от всего, что в самой малой и отдаленной степени напоминает о мире и что в нем." Это была "смерть для мира." Желанная цель исихастов достигалась посредством совершенного уединения и молчания, посредством "хранения сердца" и трезвления ума, посредством непрерывного покаяния, непрестанных слез, памятования о Боге и смерти и постоянного повторения "умной" молитвы: "Господи Иисусе Христе, помилуй меня, Сыне Божий, помоги мне." Следствием такого молитвенного расположения является блаженное смирение. Впоследствии учение о священной исихии получило более систематическое изложение, особенно среди афонского монашества, где монахи даже разделили путь к достижению более совершенной исихии на несколько категорий, составили определенные "схемы" и "лестницы," в одной из которых мы, например, находим "четыре дела безмолвствующих": начинающие, успевающие, успевшие и совершенные; лиц совершенных, т.е. достигших высшей степени исихии, а именно "созерцания," было очень мало. Большинство аскетов ограничивалось лишь первыми ступенями исихии.

Главный представитель исихастского направления, фессалоникийский архиепископ Григорий Палама, получивший широкое, разностороннее образование в Константинополе под покровительством Андроника II, тяготел с юных лет к исследованию вопросов монашеской жизни. Поселившись двадцати лет от роду на Афоне, где он был пострижен в монашество, и деля затем свое местопребывание между Афоном, Фессалоникой и некоторыми уединенными пунктами Македонии, он на Святой Горе, превосходя всех подвижничеством, посвятил все свои силы совершенствованию в "созерцании." К этому времени у Григория вырабатывается определенный взгляд на так называемое "созерцание" (υεωρία), θ с этого времени начинается его литературная деятельность, посвященная разъяснению его аскетического мировоззрения. Намерение его удалиться в полное уединение для посвящения себя всецело "умной молитве" не осуществилось, так как на Афоне произошли смуты и споры, виновником которых был калабрийский грек, монах Варлаам.

Варлаам, прибывший в Византию с целями, недостаточно еще разъясненными наукой, вошел в такое доверие византийского общества, что был даже назначен игуменом одного из константинопольских монастырей. Но потерпев поражение на диспуте от одного из выдающихся византийских ученых, Никифора Григоры, Варлаам бежал в Фессалонику, откуда, попав на Афон и познакомившись от одного простодушного монаха с учением исихии, выступил с обвинением исихастов в том, будто они, достигши высшей степени совершенства, "таинственно и неизреченно видят телесными очами божественный, несозданный свет, вокруг них сияющий"; монахи разрушают догматы церкви, если утверждают, что телесными очами видят божественный свет, признавая этим божественную благодать сотворенной и существо Божие постижимым, что является уже двубожием, и т. д.

Возникший по этому вопросу литературный спор между Паламой и Варлаамом, который создал партии паламитов и варлаамитов, не привел к окончательному результату и дело было перенесено в Константинополь, где решено было созвать собор. Собор должен был заняться вопросом о природе Фаворского света, то есть того осиявшего Христа света, который видели его ученики во время Преображения. Был ли это свет созданный или несозданный? По учению Паламы, свет или сияние, которого удостаиваются совершенные исихасты, есть именно свет, тождественный с Фаворским светом. Божественное сияние не сотворено, не сотворен и Фаворский свет.

На соборе, созванном в храме Св. Софии, учение Паламы одержало победу над Варлаамом, который вынужден был публично принести раскаяние в своем заблуждении. Однако надо иметь в виду, что источники об этом соборе довольно противоречивы и Ф. И. Успенский, например, даже склонен сомневаться в результате соборных деяний: осужден был Варлаам или прощен. Во всяком случае, Палама приговором собора остался недоволен.

Церковная смута продолжалась. Спорные вопросы обсуждались на ряде других соборов. При этом представители церкви были замешаны и в политические осложнения эпохи, возникшие благодаря известной борьбе Иоанна Палеолога с Иоанном Кантакузеном. Палама вел бурную жизнь, будучи даже на некоторое время заключен в темницу за непримиримость религиозных воззрений. Упорного противника своим взглядам Палама нашел в Никифоре Григоре, который раньше с таким рвением выступал против Варлаама, а затем перешел на сторону партии сближения с Римом. В конце концов дело Паламы восторжествовало и его учение было признано на соборе истинным учением православной церкви. Соборное определение, излагающее "богохульства Варлаама, отсекает его от общения с христианами как за другие вины, так и за то, что он свет Преображения Господа, явившийся взошедшим с Ним (на гору) блаженным ученикам и апостолам, стал называть созданным и описуемым и ничем не отличающимся от воспринимаемого чувством света." Однако борьба и невзгоды многих лет подорвали силы Паламы, который после тяжелой болезни скончался в 1360 г. На одной из художественно выполненных миниатюр рукописи Иоанна Кантакузена в Парижской Национальной Библиотеке изображен Иоанн Канта Курин, сидящий на троне во время собора, решавшего вопрос о природе Фаворского света.

Исихастский спор в середине XIV века привел к решительной победе старого православия в целом и в том, что касается идеалов монашества на Афоне в частности. Монахи господствовали теперь в церкви и в государстве. Мертвое тело основного оппонента Паламы Никифора Григоры было выставлено для насмешек. Его таскали по улицам города, согласно другому оппоненту Паламы, Иоанну Кипариссиоту. В этот момент, согласно Л. Брейе, для империи наступило черное будущее. Однако немецкий византинист Гельцер изобразил очень идиллическую картину жизни афонских монахов. Он писал: "Святая гора оказалась Сионом истинной веры. Во время того ужасного кризиса умирания целого народа, когда османы безжалостно топтали ромейский народ, Афон стал убежищем тишины, которого искали разбитые души. Но вместе с тем и много сильных сердец, заблудившихся во всей земной жизни, предпочитали в том же уединении от мира провести в союзе с Богом свою душевную борьбу. Монашество обеспечило в эти тяжелые времена несчастной нации единственное продолжительное и настоящее утешение."

Роль исихастов в политической борьбе той эпохи еще недостаточно определенно выяснена в науке. Во всяком случае, руководители той или иной политической партии, хотя бы Палеолог и Кантакузен, понимали все значение и силу исихастов и не раз опирались на них в достижении своих чисто светских целей. Но грозная политическая обстановка в виде турецкой опасности заставляла государей, даже искавших иногда опоры в исихастах, отступать от старого православия торжествующего Паламы и его сторонников и искать сближения с Римской церковью, которая, по мнению восточных басилевсов, одна только и могла поднять Западную Европу на защиту христианства. Особенно сильно стала чувствоваться эта склонность к Западной церкви, когда на престоле, после низложения Кантакузена, утвердился, наконец, полу латинянин по матери, Анне Савойской, Иоанн V Палеолог, сам ставший католиком.

Обращение в католицизм Иоанна V.

К шестидесятым годам XIV столетия турки являлись обладателями Малой Азии, Галлипольского полуострова в Европе и постепенно стали продвигаться по Балканскому полуострову, грозя окружить Константинополь. Иоанн V всю надежду на избавление от опасности возлагал на папу.

XIV век был эпохой так называемого "вавилонского плена" — с 1305 по 1378 годы семь пап, занимая последовательно престол св. Петра, имели более или менее постоянное местопребывание на берегах Роны в Авиньоне, находясь в зависимости от французских королей. Папские призывы к западным государям и князьям о помощи против турок или оставались совершенно безрезультатными, или же приводили к небольшим экспедициям, иногда временно и частично удачным, но, конечно, не решавшим вопроса. Крестоносного энтузиазма на Западе не было. Кроме того, в представлении западноевропейского человека того времени схизматики-греки были более неприемлемыми, чем мусульманские турки. Петрарка писал: "Турки — враги, греки же — схизматики хуже врагов."

В конце шестидесятых годов папа Урбан V решил из Авиньона переселиться в Рим. Еще на пути в Вечный город он встретил византийских послов, которые заявляли о намерении их императора заключить унию, для чего последний готов был приехать в Рим. Иоанн V прибыл в Рим морем, высадившись в Неаполе. То, что Иоанн в своем решении принять католицизм не имел поддержки со стороны византийской церкви, ясно видно из следующего факта — среди всех сопровождавших императора в Рим высших должностных лиц не было ни одного представителя византийской церкви. В октябре 1369 г., в Риме, Иоанн прочел в торжественной обстановке исповедание веры, согласное во всем с догматами римско-католической церкви. В храме св. Петра, в присутствии императора, папа совершил торжественное богослужение, во время которого Иоанн V еще раз произнес исповедание веры и снова подтвердил, что Дух Святой исходит от Отца и Сына и что папа является главою всех христиан. В тот же день император обедал у папы. К столу были приглашены также все кардиналы. Через Неаполь и Венецию император вернулся в Константинополь, пережив в последней унизительные моменты. Венецианцы за неуплату в срок взятой у них еще ранее взаймы крупной суммы денег задержали несчастного Иоанна V как несостоятельного должника. Он был освобожден только тогда, когда благородный и энергичный сын его, будущий император Мануил, собрал требуемую сумму, явился в Венецию и выкупил отца. Вскоре после отбытия императора папа Урбан V вернулся в Авиньон.

В своей энциклике папа выражал радость по поводу возвращения Иоанна в лоно католической веры и его отказа от схизмы. Папа говорил также о надежде, что этому примеру последуют бесчисленные народы, которые придерживались схизмы и ошибок греков. Однако, в то же самое время патриарх Константинопольский Филофей слал послания не только населению империи, но и православным христианам за ее пределами — в Сирию, в Египет, в южнославянские страны и в далекую Россию, призывая их быть верными православию. Сопротивление религиозной политике Иоанна было упорным. Обращение Иоанна в Риме реальных результатов не имело и он не мог получить от папы ничего кроме внимания, подарков и обещаний. Несмотря на папские призывы, Западная Европа не послала никакой помощи против турок. Обращение Иоанна, столь торжественно провозглашенное, было все же его личным делом. Подавляющее большинство населения империи осталось верным Восточной православной церкви. Тем не менее, это путешествие императора представляет собой интересный эпизод в истории культурного общения Византии с Западной Европой, в данном случае с Италией в эпоху Возрождения.

Флорентийская уния.

Наиболее известной унией является Флорентийская уния 1439 г. К этому времени политическая атмосфера на христианском Востоке была уже гораздо более напряженной, чем в годы Римской унии. Разгром турками Сербии и Болгарии, никопольское поражение крестоносцев, неудачное странствование Мануила II по Западной Европе и, наконец, завоевание турками Фессалоники в 1430 г. ставили Восточную империю в критическое положение, которого Ангорское поражение турок монголами поправить не могло. Но подобные успехи турок были уже серьезною грозой и для западноевропейских государств. Вот почему в истории Флорентийской унии такую важную роль играет и так сильно чувствуется сознание необходимости предпринять общую латинско-греческую борьбу против турок. Но несмотря на весь ужас положения империи, в Византии существовала как в XIV, так и особенно в XV веке православная националистическая партия, боровшаяся против идеи унии не только из-за боязни потерять чистоту греческого православия, но также из-за того, что помощь Запада, купленная ценой унии, повлечет за собой политическое преобладание Запада на Востоке. Иными словами, речь шла об опасении того, что предстоящее турецкое владычество заменится владычеством латинским. В первой четверти XV века византийский полемист Иосиф Вриенний писал: "Не верьте, что западные народы нам помогут. Если же когда-либо они, для виду, и встанут на нашу защиту, то вооружатся для того, чтобы уничтожить наш город, род и имя." Подобное опасение для XV века имело вполне реальные основания в политических планах Альфонсо Великолепного на Востоке.

В это время на Западе был созван третий, после Пизанского и Констанцского, Великий собор XV века в Базеле, выставивший, как программу своей деятельности, реформу церкви в ее главе и членах и подавление принявшего после смерти Яна Гуса весьма обширные размеры гуситского движения. Папа Евгений IV враждебно относился к собору с подобными планами. С византийскими греками и императором Иоанном VIII были одновременно и независимо открыты переговоры Базельским собором и папою. Базельский собор и Константинополь обменялись посольствами, и в числе греческих послов в Базель находился игумен одного из константинопольских монастырей Исидор, будущий митрополит Московский, произнесший на соборе речь в пользу соединения церквей. По его словам, это "создаст грандиозный памятник, могущий соперничать с колоссом Родосским, вершина которого достигала бы небес и блеск которого отражался бы на Востоке и Западе." После безрезультатных споров о месте будущего собора отцы Базельского собора вынесли решение о том, что последний, устранив гуситские раздоры, займется уже после этого улаживанием греческого вопроса. Подобное решение собора было в высшей степени обидным для византийских греков, носителей истинного православия, которые в данном случае ставились на одну доску с "еретиками" гуситами. В Константинополе по этому вопросу "разразилась настоящая буря." Между тем, император постепенно сближался с папой, в руки которого и перешло ведение дела унии. Боясь реформаторских стремлений Базеля, Евгений IV перенес заседание собора в северо-итальянский город Феррату, а затем, из-за вспыхнувшей там чумы, во Флоренцию. Однако часть членов собора, не повинуясь папскому велению, осталась в Базеле и даже избрала другого папу.

Заседания Ферраро-Флорентийского собора были обставлены с необычайной торжественностью. Император Иоанн VIII с братом, Константинопольский патриарх Иосиф, Эфесский митрополит, ярый противник унии Марк, одаренный и высокообразованный сторонник унии Виссарион, и большое количество других духовных и светских лиц прибыли через Венецию в Феррару. Московский великий князь Василий II Темный отправил на собор недавно назначенного митрополитом в Москву склонного к унии Исидора, которого сопровождала многочисленная свита из русских духовных и светских лиц. Это была эпоха расцвета Итальянского Возрождения, когда Феррара жила кипучей жизнью культуры и просвещения под владычеством фамилии Эсте, а Флоренция — блестящих Медичи.

Споры и рассуждения на соборе, сводившиеся к двум главным вопросам, к filioque и главенству папы, затянулись довольно долго. Далеко не все прибывшие греки соглашались признать эти положения. Утомленный император собирался уехать. Патриарх Иосиф, противник унии, умер во Флоренции еще до официального ее объявления. Особенно деятельно на пользу унии работал Московский митрополит Исидор. Наконец, составленный на двух языках акт унии был, в присутствии императора, торжественно обнародован 6 июля 1439 г. во Флорентийском соборе Santa Maria del Fiore. Некоторые из греков во главе с Марком Эфесским этого акта не подписали.

В Италии до сих пор существует целый ряд памятников, относящихся к Флорентийской унии. Один из интересных, особенно для нас, современных XV веку экземпляров акта унии на трех языках: латинском, греческом и славянском, хранится и выставлен для обозрения в одной из библиотек Флоренции (Biblioteca Laurenziana). Среди греческих и латинских подписей на этом документе находится и одна русская подпись "смиренного епископа Авраамия Суздальского," присутствовавшего на соборе. Существует, как известно, в наши дни и собор во Флоренции Santa Maria del Fiore, где была провозглашена уния. В другой флорентийской церкви, Santa Maria Novella, сохранился надгробный памятник умершего во время собора Константинопольского патриарха Иосифа. На памятнике можно видеть до сих пор фресковое изображение патриарха во весь рост. Наконец, в Палаццо Риккарди в той же Флоренции сохранилась большая фреска итальянского живописца XV века Беноццо Гоццоли (Benozzo Gozzoli), изображающая шествие волхвов, которые отправляются в Вифлеем на поклонение новорожденному Христу. Под видом едущих верхом волхвов художник изобразил, между прочим, правда, довольно фантастически, Иоанна Палеолога и патриарха Иосифа, въезд которых во Флоренцию он мог лично наблюдать. Рим также имеет несколько воспоминаний о Флорентийской унии. Между большими барельефами с изображением Спасителя, Богородицы, апостолов Петра и Павла на известных главных входных дверях в храм св. Петра, работы XV века, помещены небольшие барельефы, имеющие отношение к Флорентийскому собору. Это: отплытие императора из Константинополя, прибытие в Феррару, заседание Флорентийского собора, отплытие императора со свитой из Венеции. Затем, в одном из римских музеев хранится красивый, часто приводимый на рисунках, бронзовый бюст в натуральную величину Иоанна Палеолога в остроконечной шляпе, исполненный, может быть, с натуры во время пребывания императора во Флоренции.

Подобно Лионской унии, Флорентийская не была принята на Востоке, и возвратившийся в Константинополь Иоанн быстро увидел, что задуманное им дело не удалось. Около не подписавшего унию Марка Эфесского сплотилась многочисленная православная партия; многие из подписавших унию взяли свои подписи обратно. Исидор, решившись по возвращении в Москву ввести унию в России и приказав в Успенском соборе прочесть торжественно грамоту о соединении церквей, также не нашел никакого сочувствия и, будучи назван великим князем не пастырем и учителем, а волком, был заключен в монастырь, откуда бегством спасся в Рим. Восточные патриархи, Александрийский, Антиохийский и Иерусалимский, высказались также против унии, и на Иерусалимском соборе 1443 г. Флорентийский собор был назван "скверным" (μιαρά).

Католическая церковь, однако, до сих пор признает всю важность решений Флорентийского собора, и еще в XIX веке папа Лев XIII в своей энциклике (окружном послании) о соединении церквей призывал православных возвратиться именно к решению этого собора.

Последний византийский государь Константин XI, подобно своему брату Иоанну VIII, видел спасение гибнущего государства в унии.

Вопрос о соборе в Святой Софии.

Некоторые ученые утверждают, что в 1450 году в храме Св. Софии будто бы был созван собор с многочисленными представителями православного духовенства. В присутствии приехавших в Константинополь патриархов — Антиохийского, Александрийского и Иерусалимского — собор этот, осудив унию и ее сторонников, восстановил православие. Издавший впервые отрывки деяний этого собора еще в XVII веке известный ученый Лев Алляций признал их подложными. С этого времени мнения ученых разделились. Одни, следуя примеру Алляция, признавали деяния собора подложными и самый собор не существовавшим. Другие, особенно греческие богословы и ученые, для которых подобный собор имел громадное значение, стояли за подлинность напечатанных деяний и считали созыв Софийского собора историческим фактом. Вопрос этот в последнее время решался скорее в пользу признания деяний Софийского собора подложными и отрицания самого факта созыва такого торжественного собрания, хотя и теперь еще раздаются голоса против подобного взгляда. Во всяком случае, мы не имеем достаточных оснований утверждать, что при Константине XI имел место открытый, утвержденный собором разрыв с унией. Наоборот, видя приближение смертельной опасности для города, Константин снова обратился за помощью к Западу. Однако вместо желаемой помощи в Константинополь прибыл бывший московский митрополит и участник Флорентийского собора, сделавшийся кардиналом Исидор. В декабре 1452 г., то есть за пять месяцев до падения города, он устроил в Св. Софии торжественное провозглашение унии и отслужил униатскую обедню с поминовением папы. Это вызвало сильнейшее возбуждение среди городского населения.

После падения Константинополя, под турецким владычеством, религия и религиозные учреждения греков сохранились. Несмотря на отдельные акты насилия турецкого правительства и мусульманского населения против представителей Греческой церкви и православного населения, надо признать, что при Мехмеде II и его ближайших преемниках дарованные христианам религиозные права соблюдались довольно строго. Личности патриарха, епископов и священников признавались неприкосновенными. Все духовные лица считались свободными от подати, в то время как весь греческий народ был обязан платить ежегодную подать (харадж). Половина столичных церквей должна была быть обращена в мечети, а другая — остаться в пользовании христиан. Церковные каноны сохраняли свою силу во всех делах по внутреннему церковному управлению, которое, будучи осуществляемо патриархом и епископами, пользовалось самостоятельностью. При патриархе существовал Священный Синод; патриарх и Синод вели дела церковного управления. Все религиозные действия могли отправляться свободно. Во всех городах и деревнях разрешалось торжественное празднование Пасхи и т. д. Эта религиозная терпимость сохранялась в Турецкой империи до наших дней, хотя с течением времени случаи нарушения религиозных прав христиан со стороны турок участились, и положение христианского населения временами было очень тяжелым.

Первый Константинопольский патриарх при новом владычестве был избран духовенством вскоре после взятия города и затем признан султаном. Выбор пал на образованного полемиста и разностороннего писателя Геннадия (в миру Георгия) Схолария. Он сопровождал Иоанна VIII на собор в Феррару и Флоренцию. Тогда он был сторонником унии, ко времени же своего патриаршества он превратился в ее противника и ревностного защитника православия. С его избранием греко-римская уния полностью прекратила свое существование.

Политические и социальные условия в империи.

Вопрос о внутреннем состоянии империи при Палеологах в смысле ее общего управления, финансового и социально-экономического положения принадлежит к числу наименее разработанных и наиболее трудных и сложных вопросов византийской истории. Изданный обширный материал с данной стороны еще недостаточно обследован, использован и оценен. Много драгоценного материала, особенно в виде хрисовулов, монастырских и частных актов, хранится еще среди рукописных сокровищ различных библиотек Востока и Запада. Одно из самых важных мест занимают рукописи афонских монастырей, в изучении которых немалую роль сыграли русские ученые.

В XVIII веке русский путешественник В. Г. Барский посещал афонские монастыри дважды (в 1725-1726 и в 1744 гг.) Он был современным ученым, который познакомился с богатствами исторических архивов Афона. Составленное им детальное описание увиденных документов пролило яркий свет на эти ценные источники. В XIX веке русские ученые епископ Порфирий Успенский, П. Севастьянов, Т. Флоринский и В. Регель ревностно работали в монастырях Св. Горы и опубликовали большое количество весьма важных документов, касающихся внутреннего положения империи. Особенно важны акты, изданные в приложениях к ряду томов "Византийского временника." Эти публикации содержат обильное количество еще мало использованного материала для более углубленного проникновения в условия внутренней жизни позднейшей Византии. В самом конце XIX века греческий ученый С. Ламброс опубликовал каталог греческих рукописей Афона. Однако, вследствие обстоятельств, превосходящих возможности С. Ламброса, он не смог включить в свой каталог описание двух самых важных коллекций рукописей, находящихся в монастырях Лавра и Ватопеди. Каталог греческих рукописей библиотеки монастыря Ватопеди был опубликован в 1924 году. В 1915 году французский исследователь Г. Мийе (Millet) был послан на Афон, где он собрал серию документов из архивов Лавры, которая была, согласно одному хрисовулу, "головой и Акрополем всей монашеской республики."

Во введении к каталогу греческих рукописей монастыря Ватопеди авторы писали: "Святая Гора сохранила и спасла в целости византийскую цивилизацию и духовные силы греческого народа."

Богатый материал по эпохе Палеологов содержится и в других библиотеках. Большое значение имеет собрание документов, опубликованное Миклошичем и Мюллером в Acta et diplomata graeca medii aevi, как и многочисленные издания греческих текстов греческим ученым К. Сафой (С. Sathas). Наконец, недавно опубликованные акты Вазелонского монастыря, расположенного рядом с Трапезундом, дают новый и богатый материал по истории крестьянского и монастырского землевладения не только Трапезундской империи, но и Византии в целом в период с XIII по XV века.

При незначительности территории восстановленной империи Палеологов и при ее постоянном уменьшении, при непрекращающихся угрозах со стороны норманнов, турок, сербов, венецианцев и генуэзцев, империя перешла при Палеологах в разряд второстепенных государств и не могла жить правильной, налаженной внутренней жизнью. Расстройство во всех частях государственного механизма и упадок центральной императорской власти являются отличительной чертой этого периода. Длительные династические усобицы двух Андроников, деда и внука, Иоанна V с Иоанном Кантакузеном, заискиванья, с одной стороны, перед папами в виде заключенных уний, никогда не находивших одобрения народных масс, и связанные с этим порою унизительные путешествия императоров Иоанна V, задержанного на обратном пути в Венеции за долги, Мануила II и Иоанна VIII в Западную Европу; подобные же заискиванья и унижения перед турецкими султанами, то в виде платежа ему дани, то в виде вынужденных пребываний при его дворе и выдачи императорских принцесс замуж за мусульманских правителей, — все это принижало и ослабляло в глазах народа власть византийского басилевса.

Сам Константинополь, перешедший в руки Палеологов после разгрома и ограбления его латинянами, уже не был прежним городом. Об упадке столицы свидетельствуют как греческие источники, так и свидетельства разнообразных иностранных путешественников и паломников, бывавших в Константинополе.

В начале XIV века арабский географ Абульфеда, после краткого перечисления основных памятников Константинополя, заметил: "Внутри города находятся засеянные поля, сады и много разрушенных домов." В самом начале XV века испанский путешественник Рюи Гонзалес де Клавихо (Ruy Gonzales de Clavijo) писал: "В городе Константинополе есть много больших зданий, домов и церквей, и монастырей, из которых большая часть в развалинах. Однако ясно, что раньше Константинополь был одной из самых благородных столиц мира." Что же касается Пиры, то когда Клавихо посетил эту генуэзскую колонию, он заметил: "Это всего лишь маленький город, но очень населенный. Она окружена мощной стеной, в ней есть прекрасные, очень хорошо построенные дома." В то же самое время флорентинец Буондельмонти писал по поводу одной из самых известных церквей Константинополя — церкви Святых Апостолов — что она была практически разрушена (ecclesia jam derupta). Тем не менее, благочестивые паломники из разных стран, посетившие Константинополь в XIV и в XV веках, в том числе семь русских, были поражены и очарованы убранством и реликвиями константинопольской церкви. В 1287 году монах Раббан Саума, специальный посланник монгольского властителя, после встречи с императором Андроником II и со специальным разрешением последнего, благочестиво посетил церкви и реликвии столицы. При Мануиле II, в 1422 г. бургундский путешественник, дипломат и моралист Гильберт де Лануа (Ghillebert de Lannoy) был любезно принят императором и его молодым сыном и наследником. Путешественник получил разрешение посетить "достопримечательности и древности города и церквей."

В 1437 г. испанский путешественник Перо Тафур встретил наилучший прием в Константинополе у императора Иоанна VIII. Когда на обратном пути из Крыма и Трапезунда он опять посетил Константинополь, им управлял тогда "деспот Драгас," брат императора, ввиду того, что сам император находился в отъезде в Италии. Тафур замечает, что "церковь, называемая Валайерна (Valayerna, то есть Влахерны) настолько повреждена, что не может быть восстановлена," что "порт должен был быть раньше восхитительным и даже сейчас он достаточен для приема судов." "Дворец императора был великолепен, но сейчас он в таком состоянии, что и он, и город показывают те беды, которые народ пережил и до сих пор переживает... Население в городе редкое... Жители не очень хорошо одеты, грустны и несчастны, демонстрируя тяжесть своей судьбы, которая не столь плоха, как они заслуживают, ибо это порочный народ, погрязший в грехе." Видимо, имеет смысл привести и следующее суждение Тафура: "Императорский двор столь же блистателен, как и всегда ранее, ибо ни одна из прежних церемоний не пропускается, но, по правде говоря, он подобен епископу без епархии."

После турецких и сербских завоеваний на Балканском полуострове во второй половине XIV века, Константинополь с его ближайшими владениями во Фракии был окружен турецкими владениями и мог лишь с трудом поддерживать морем сношения с территориями, составлявшими пока еще часть Византии, а именно с Фессалоникой, Фессалией и Морейским деспотатом, которые жили поэтому порою почти независимой от центра жизнью, получая вид самостоятельных государственных образований. В этих новых условиях, когда морская дорога с северного берега Черного моря, весьма важная для снабжения столицы зерном, была перерезана турками, остров Лемнос, на севере Архипелага, стал на некоторое время житницей Константинополя.

Вследствие феодальных процессов внутри государства, которые начались до Палеологов, искусно налаженный центральный государственный аппарат стал постепенно ослабевать. Временами центральным ведомствам и делать было нечего: настолько все было разъединено. Финансовые силы и возможности страны, в корне подорванные латинским хозяйством, окончательно истощились при Палеологах. Налоги из опустошенных немногих остававшихся в руках императора провинций не поступали. Все денежные остатки были истрачены, императорские драгоценности проданы, солдат кормить было не откуда, нищета царила повсюду.

Историк XIV века Никифор Григора, описывая свадебные торжества по случаю брака Иоанна V, писал: "В те времена дворец был охвачен такою бедностью, что в нем не было ни одной чаши, ни одного бокала из золота или серебра, некоторые из них были из олова, все же прочие глиняные... я уже оставляю в стороне, что царские венцы и одеяния на том празднестве имели, по большей части, лишь вид золота и драгоценных камней. (На самом деле) они были из кожи, и были лишь позолочены, как делают иногда кожевники, частью из стекла, отсвечивавшего различными цветами. Кое-где, лишь изредка, были драгоценные камни, имевшие настоящую прелесть, и блеск жемчугов, который не обманывает глаз. До такой степени упали, совершенно погасли и погибли древнее благоденствие и блеск Римской державы, так что я не без стыда могу изложить вам рассказ об этом."

Города, которым особенно угрожали турки, начинали пустеть. После захвата Каллиполи (Галлиполи) турками, часть населения Константинополя уехала на Запад. В 1425 году много людей уехало из Фессалоники, а некоторые из них отправились в Константинополь в надежде, что столица более безопасна, чем Фессалоника. Время было действительно критическим: Фессалоника была занята венецианцами и турки были близки к захвату города, что и случилось в 1430 г.

Сильно уменьшившаяся территория империи и незначительность населения делали невозможным для правительства Палеологов содержание большой национальной армии. В результате она состояла из наемников различных национальностей. При Палеологах появляются испанские (каталонские) дружины, турки, генуэзцы и венецианцы, сербы и болгары. Были, также как и раньше, англосаксонские наемники, так называемые варяги или англо-варяги, и вардариоты тюркского происхождения. Не имея возможности хорошо оплачивать наемные иностранные части, правительство должно было выносить иногда высокомерное своеволие и ограбления целых провинций и более или менее крупных центров недовольными иностранцами, как то было, например, с кровавым прохождением по провинциям империи каталонцев. При слабом состоянии сухопутного войска Палеологи тщетно старались иногда хоть несколько возродить пришедший в упадок византийский флот. Мануил Палеолог смог кое-что сделать. Однако его преемник Андроник II снова пренебрег флотом, так что острова Архипелага, находившиеся под контролем империи, не были более защищены от пиратских нападений. Греческие корабли ничего не могли сделать против хорошо оснащенных и сильных флотов Генуи и Венеции или даже против турецкого флота, который тогда только зарождался. Черное и Эгейское море оказались полностью вне византийского контроля, и в XIV и в первой половине XV в. итальянские торговые республики были здесь полновластными хозяевами.

Прежнее областное или фемное устройство империи, будучи нарушено латинским владычеством, не могло правильно функционировать при Палеологах. Для областного управления прежнего типа империя не имела достаточно территории. Прежний титул наместника фемы стратиг полностью исчез при Комнинах и был заменен на более скромный титул дуки (дукса). Термин "фема" иногда употреблялся современными исследователями для провинций Македония и Фессалия в XIV веке. Однако, провинция, отделенная от столицы турецкими и сербскими владениями, становилась своего рода деспотатом, правитель которого был почти независим от центральной власти. Обычно во главе такого нового государственного образования стоял один из членов императорской семьи. Так, в конце XIV века Фессалоника получила в качестве деспота одного из сыновей Иоанна V. Морейский деспотат также управлялся сыновьями или братьями императора.

Социальные отношения между высшими и низшими классами были при Палеологах весьма напряженными. Сельское хозяйство, всегда составлявшее реальную основу экономического благополучия империи, было в упадке. Многие плодородные провинции были утрачены, остаток был разорен почти непрекращающимися гражданскими войнами и фатальным по своему характеру продвижением каталонских отрядов. В Малой Азии экономическое процветание пограничных поселенцев (акритов), также базирововавшееся на сельском хозяйстве, было подорвано репрессивными мерами Михаила VIII и победоносным продвижением турок.

Отличительной чертой эпохи Палеологов было крупное землевладение. Разоренные крестьяне были во власти хозяев. Значительное количество греков стало крупными земельными собственниками в Фессалии после 1261 года. В западной части Фессалии, которая была захвачена Эпирским деспотатом, и в северо-восточной части, которая принадлежала византийскому императору, богатые землевладельцы играли существеннейшую роль во всех сторонах жизни и устанавливали феодальные отношения с мелкими собственниками. Однако, вследствие каталонских опустошений в начале XIV века и вторжений албанцев, система землевладения в Фессалии пришла в хаотическое состояние. Большое количество албанцев стало крупными земельными собственниками. Некоторое улучшение наступило тогда, когда в 1348 году сербский король Стефан Душан овладел Фессалией. В некоторых горных районах Фессалии можно было найти следы индивидуальной крестьянской земельной собственности и свободных крестьянских общин.

У Мазариса можно найти интересную информацию о могуществе и высокомерии крупных земельных собственников (архонтов) в Пелопоннесе. Автор предшествующего периода, Иоанн Кантакузен, писал, что внутренний упадок Пелопоннеса объясняется не вторжением турок или латинян, но внутренней борьбой, которая сделала из "Пелопоннеса большую пустыню, чем Скифия." Когда Мануил, сын Иоанна V, был назначен деспотом Мореи, он более или менее возродил сельское хозяйство и "население стало возвращаться в свои дома." Однако турецкое завоевание положило конец византийской деятельности в Морее.

Будучи угнетены всемогущими сеньорами, деревенские жители и крестьяне испытывали большие бедствия. Крестьянство было разорено. Иногда утверждается, что положение крестьян, например в округе Фессалоники в XIV веке — по меньшей мере в имениях крупных собственников — не было столь плохим. Однако, даже если это и так, бедность крестьянства в целом очевидна. Классовые столкновения и ненависть бедных к богатым раздирали не только провинции, но и основные города империи. Во время восстания 1328 г. константинопольская толпа разорила прекрасный дворец Феодора Метохита.

С точки зрения социальных антагонизмов между аристократическими и демократическими элементами, революционные события в Фессалонике, случившиеся в середине XIV века, весьма интересны и важны. Революционная волна, поднявшаяся в 1341 г. в Адрианополе в связи с провозглашением Иоанна Кантакузена императором и выразившаяся в успешном сначала восстании народа против имущих классов (δυνατοί), οеребросилась на другие города империи. Особенно в этом отношении интересна революция зилотов в Фессалонике в сороковых годах того же XIV века.

Источники отмечают в Фессалонике три класса: 1) имущие и знатные; 2) средний класс или буржуазия (οι μέσοι), κ которым принадлежали коммерсанты, предприниматели, крупные ремесленники, мелкие земельные собственники и представители свободных профессий; и, наконец, 3) народ, а именно мелкие земледельцы, мелкие ремесленники, моряки, рабочие. В то время как значение и влияние имущего класса все более и более возрастало, положение низшего класса, особенно окрестных земледельцев, земли которых были постоянно разоряемы неприятелем, все ухудшалось. Вся торговля этого первостепенного экономического центра и связанные с нею выгоды находились в руках высшего класса. Рознь росла, и только недоставало случая, чтобы произошло столкновение. Но вот, Иоанн Кантакузен, провозглашенный императором, нашел поддержку у знати. Сейчас же демократические низы выступили в защиту Палеологов. О. Тафрали писал: "Это не была уже борьба честолюбий между лицами, которые оспаривали друг у друга верховную власть, но борьба между двумя классами, из которых один желал сохранить свои привилегии, другой пытался сбросить ярмо." Один современный событиям автор писал: "На Фессалонику смотрели как на учителя других городов в восстаниях народа против аристократии."

Во главе фессалоникийской демократии встали зилоты, которые в 1342 г. выгнали из города знать, разграбили богатые дома и учредили как бы республиканское управление из членов партии зилотов. Внутренние осложнения в городе повели к тому, что в 1346 г. в нем произошло кровавое избиение знати. Среди немногих спасшихся от смерти находился Николай Кавасила. Даже после того, как Кантакузен примирился с Иоанном V Палеологом, управление зилотов в Фессалонике продолжалось и "походило с некоторых сторон на настоящую республику." Зилоты не обращали никакого внимания на приказы, шедшие из Константинополя, и Фессалоника была управляема как независимая республика. Только в 1349 г. соединенными усилиями Иоанна V и Кантакузена удалось наконец положить конец демократическому правлению зилотов.

Не совсем ясны еще настоящие причины революции в Фессалонике. Главной ее причиной румынский историк О. Тафрали считает плачевное экономическое положение населения и видит в зилотах борцов за свободу и за улучшение социальных условий жизни в будущем. Ш. Диль писал: "Борьба классов, богатых против бедных, аристократов против плебеев, и суровость самой борьбы выявляется в любопытной, трагической и кровавой истории фессалоникийской коммуны XIV века"; эта борьба "демонстрирует известную тенденцию развития к коммунистическому движению." С другой стороны, П. А. Яковенко утверждал, что в фессалоникийском восстании политические задачи, то есть борьба со сторонниками Иоанна Кантакузена, преобладали над социальными. Эта проблема заслуживает дальнейшего изучения, однако, представляется, что социальная основа занимает первое место в фессалоникийской революции. Конечно, социальная проблема была перемешана с политическими интересами того времени — с гражданской войной между Иоанном V и Иоанном Кантакузеном. В качестве примера классовой борьбы революция в Фессалонике является одним из наиболее интересных явлений в общей истории средневековых социальных проблем.

Благодаря внешним и внутренним причинам Византия потеряла контроль над своей торговлей. Однако, до того как турки отрезали все внешние связи, Константинополь, как и раньше, оставался центром торговли, куда товары стекались со всех сторон и где можно было встретить торговцев разных национальностей.

Франческо Бальдуччи Пеголотти, флорентийский торговец и писатель первой половины XIV века, работавший в торговом доме Барди, дал ценную информацию о товарах, продававшихся как в самом Константинополе, так и в Галате или Пире, а также о западных торговцах. Пеголотти упоминает генуэзцев, венецианцев, пизанцев, флорентинцев, провансальцев, каталонцев, анконцев, сицилийцев и "всех прочих иностранцев" (е tutti altri strani). Бургундский паломник первой половины XV века, Бертрандон де ла Брокьер (Bertrandon de la Broquiere) пишет, что видел в Константинополе множество торговцев разных народов, однако, по его словам, венецианцы "имеют больше власти." В другом месте он упоминает венецианцев, генуэзцев и каталонцев. Конечно, помимо них в Константинополе было много и других торговцев как с Запада, например, из Рагузы на Адриатическом побережье, так и с Востока. Торговая жизнь в Константинополе была на деле интернациональной.

Однако торговля перестала быть занятием византийцев. Она полностью перешла в руки западных торговцев, в основном венецианцев и генуэзцев, в известной мере также и пизанцев, флорентинцев и других. С царствования Михаила VIII Генуя занимала первое место в экономической жизни Византии. Генуэзцы были свободны от налогов, они могли строить и укреплять Галату, организовывать фактории и колонии не только на островах Эгейского моря и в Малой Азии, но также на берегах Черного моря, в Трапезунде, в Каффе (в Феодосии) в Крыму, также как и в Тане, в устье реки Дон. Каффа была особенно процветающим и хорошо организованным городом с весьма детально разработанным административным статутом (1449 г.). Византийский историк Пахимер восхищался генуэзцами, потому что зимние штормы не удерживали их от плаваний по Черному морю. Венецианцы также были свободны от торговых налогов, и постоянное политическое и экономическое соперничество между двумя могущественными республиками, Генуей и Венецией, иногда приводило к ожесточенным военным столкновениям. Положение же Византии в этих конфликтах было весьма деликатным. В конце XIII века, когда в 1291 г. последняя крепость крестоносцев в Сирии — Сен Жан д'Акр (St. Jean d'Acre) перешла в руки египетского султана, Венеция оказалась лишенной всей своей торговли на юго-востоке средиземноморского бассейна. После этого вся ее энергия была направлена на отчаянную борьбу с Генуей на севере для того, чтобы отвоевать свои экономические позиции в Византии, Эгейском и Черном морях. Новый материал о торговых связях между Флоренцией и Константинополем показывает, что эта торговля была весьма активной, особенно в том, что касается зерна.

Однако вся прибыль от торговой деятельности множества западных купцов в Византии шла им, но не Византии. Экономическая зависимость Палеологов от богатых и сильных западных республик и городов была полной. В экономическом отношении Палеологи империю не контролировали.

Итальянское влияние на византийскую экономику можно проследить по монетам. В XIV веке, при Андронике II, Андронике III и Иоанне V была попытка проведения денежной реформы, в связи с чем были введены монеты флорентийского типа. Заметно также наличие венецианских монет. Последняя византийская золотая монета была чеканена при Мануиле II, возможно, в связи с его коронацией. На монете изображена Богородица, окруженная стенами Константинополя. Мы не знаем ни одной монеты последнего византийского императора, Константина XI. Существует теория, что при Мануиле II и Иоанне VIII в Византии имела место денежная реформа по внедрению монометаллизма. Теория эта, однако, не доказана.

Экономическое господство Запада в Византии закончилось с победоносным продвижением турок османов. Постепенно они завладели Константинополем и остальными частями империи, Трапезундом, северными берегами Черного моря.

При общем безотрадном положении империи, внешнем и внутреннем, как-то странно читать относящийся к XIV веку анонимный трактат, приписываемый часто, хотя и неправильно, Кодину, о придворных должностях, где подробно описываются пышные одеяния придворных сановников, их разнообразные головные уборы и обувь, чиновные отличия. В трактате даются подробные описания придворного церемониала, коронаций, возведений в ту или иную должность и т. д. Другими словами, трактат служит как бы дополнением к известному сборнику X века "О церемониях." В X веке, в пору наивысшего блеска и силы империи, такое руководство было понятно и нужно. Однако, появление аналогичного трактата в XIV веке, накануне уже для многих явно неминуемой гибели государства, вызывает недоумение и какое-то жуткое ощущение перед тем ослеплением, которое, очевидно, порою царило при дворе византийских басилевсов последней династии. К. Крумбахер, также недоумевая над появлением такого трактата в XIV веке, не без иронии заметил: "Ответ дает, может быть, средневековая греческая пословица: "Мир погибал, а жена моя все наряжалась" (о κόσμος έποντίζετο και ή έμή γυνή έστολίζετο)."

Просвещение, литература, наука и искусство в эпоху Палеологов.

В то время как империя Палеологов в политическом и экономическом отношении переживала критические времена, уступая шаг за шагом перед османскими турками, уменьшаясь постепенно в размерах и будучи, наконец, ограничена Константинополем с его ближайшими окрестностями и Мореей, казалось бы, для какой-либо культурной работы не могло быть ни места, ни времени, ни подходящих условий. Однако, в действительности гибнущее государство XIV и XV веков и, по преимуществу, Константинополь являлись центром живой и высокой культуры, умственной и художественной. Как в былые лучшие времена империи, константинопольские школы процветали, и молодые люди приезжали туда учиться не только из далеких греческих областей, — таких, как Спарта и Трапезунд, но даже из Италии, где в эти века творилась великая работа Возрождения. Философы во главе с Гемистом Плифоном толковали Аристотеля и Платона. Риторы и филологи, изучавшие лучшие образцы античной древности и стремившиеся по языку приблизиться к классическим писателям, собирали вокруг своих кафедр восторженную толпу слушателей и учеников и представляли собой по деятельности и интересам разительную аналогию с итальянскими гуманистами. Целый ряд историков запечатлели в своих трудах последние судьбы империи. Повышенно напряженная церковная жизнь с исихастским движением, с постоянным спором об унии с Римской церковью оставила также весьма заметный след в области литературы догматической, аскетической, мистической и полемической. Оживление заметно и в поэзии, как в высокой, так и в народной. Наконец, это литературное возрождение сопровождалось и возрождением художественным, оставившим нам памятники высокой ценности. Помимо Константинополя, Мистра-Спарта отличалась высоким уровнем культурной жизни. Четырнадцатое столетие было также Золотым Веком для искусства и литературы в Фессалонике (Салонике).

Одним словом, в минуты политической и экономической гибели эллинизм как бы собирал все свои силы, чтобы показать живучесть вечной культурной классической идеи и этим самым создать надежду на будущее эллинское возрождение XIX века. "Накануне всеобщего падения, — по словам историка, — вся Эллада собирала умственную энергию, чтобы засветиться последним блеском."

Многие представители фамилий, занимавших императорский престол, то есть Палеологи и Кантакузены, проявили себя на поприще науки и просвещения. Михаил VIII Палеолог писал в пользу унии, был автором канонов главнейшим мученикам, оставил нам любопытную, найденную среди рукописных сокровищ Московской синодальной библиотеки "автобиографию" и основал в Константинополе грамматическую школу. Любителем наук и искусств и покровителем ученых и художников был Андроник II Старший. Некоторые ученые предполагают при нем и под его покровительством создание художественной среды, определенной художественной школы, откуда вышли такие замечательные памятники искусства, как мозаики монастыря Хоры (теперь мечеть Кахриэ-джами) в Константинополе. Особенно выдавался своим образованием и литературным талантом Мануил II. Будучи тонким богословом, знатоком классического языка, искусным диалектиком и прекрасным стилистом, он оставил нам богатое, не вполне еще изданное литературное наследие в виде, например, трактата об исхождении Св. Духа, апологии против ислама, ряда речей на различные случаи жизни, изящного, написанного в Париже в несколько шутливом тоне "Изображения весны на королевском тканом занавесе," и, наконец, большого количества интересных писем к различным выдающимся деятелям эпохи, написанных императором частью во время его вынужденного пребывания при османском дворе, а также во время заграничной поездки в Западную Европу. Несколько отрывков из сочинений Мануила было приведено выше. Лучший до сих пор, хотя и писавший еще в половине XIX века, французский исследователь личности Мануила Berger de Xivrey насчитывает, включая письма, 109 номеров принадлежащих императору литературных произведений.

Но самое первое место среди императоров, известных в истории византийской литературы, занимает соперник Иоанна V, Иоанн VI Кантакузен, закончивший после вынужденного отречения свои дни монахом под именем Иоасафа и посвятивший это время своего удаления от мира научным занятиям и литературной деятельности. Главным его произведением являются четыре книги "Историй," или, вернее сказать, "Мемуаров," охватывающих события с 1320 г. по 1356 г. (отдельные заметки касаются более позднего времени), где автор, объявивший во введении основанием своего труда одну лишь правду, невольно отступает от этого и, рассказывая события, в которых он сам играл главную роль, ставит себя в центре всего изложения и в конце концов стремится оправдать и возвеличить деятельность свою и своих друзей и сторонников, и вместе с тем унизить, осмеять и очернить своих врагов. Если не считать небольшой автобиографии Михаила Палеолога, Кантакузен был единственным византийским государем, оставившим нам подробные мемуары, которые, несмотря на свой партийный характер, сообщают чрезвычайно много очень важного материала для смутной истории Балканского полуострова в XIV веке и в частности для истории славян, а также для географии этих местностей. Кроме мемуаров, Иоанн Кантакузен в тиши кельи написал и несколько трудов богословского характера, большая часть которых еще не издана, например, полемические сочинения против деятеля времени исихастских споров Варлаама, против иудеев и мусульман и др. Свои литературные вкусы и симпатии Иоанн Кантакузен передал своему сыну Матфею, принужденному после падения отца также удалиться в монастырь, где он написал несколько богословских и риторических произведений.

Эпоха Палеологов дала группу интересных и выдающихся историков, из которых большинство задавалось целью описать трагические события этой эпохи, освещая их иногда с определенных точек зрения. Переселившийся в Константинополь из Никеи после изгнания латинян Пахимер (1242-1310), будучи образованным человеком, достиг высокого положения в государстве. Это давало ему возможность, не считая личных наблюдений, пользоваться надежными источниками, являясь убежденным представителем национально-греческих взглядов в вопросе об унии, написал — кроме нескольких риторических и философских произведений, своей написанной гекзаметром автобиографии и писем — очень важный исторический труд, охватывающий время с 1261 г. до начала XIV века (1307 или 1308 гг.), главнейший источник для времени Михаила VIII и части правления Андроника Старшего. Истинный сын эпохи Палеологов, Пахимер представляет собой первого византийского историка, для которого центр тяжести лежит в изображении тонких, запутанных догматических споров того времени. "Кажется, — пишет Крумбахер, — как будто эти люди, с ужасом отворачиваясь от несчастных событий политической жизни империи, искали утешения и облегчения в абстрактных исследованиях догматических вопросов религии, волновавших тогда все умы." К интереснейшим частям истории Пахимера принадлежит также его рассказ о знаменитых каталонских "кампаниях" Рожера де Флора, дающий богатый материал для сравнения с рассказом известного участника похода, каталонского летописца Мунтанера. Изложение Пахимера, в котором гомеровские фразы перемешиваются с богословской декламацией, допуская иногда в тексте некоторые иностранные и простонародные выражения, тем не менее в своей большей части настолько пропитано без нужды педантичным подражанием античному стилю, что автор, например, к явному ущербу удобопонятности изложения, пользуется малоизвестными аттическими названиями месяцев вместо обычных христианских. Некоторые из упомянутых сочинений Пахимера еще не изданы и даже его основное историческое сочинение нуждается в критическом переиздании.

В начале XIV века Никифор Каллист Ксанфопул составил компилятивную "Церковную историю." Его первоначальный план, возможно, заключался в том, чтобы довести изложение до своего времени, однако он остановился на 911 годе. Полностью, однако, существует только та часть его сочинения, в которой излагаются события от Рождества Христова до начала VII века. Он написал также некоторое количество церковных поэм, эпиграмм и несколько других сочинений.

В XIV веке жил один из величайших ученых и писателей последних двух веков существования Византии Никифор Григора, известный по истории исихастского движения. По разнообразию и объему знаний, остроумию, искусству в диалектике и по твердости характера он превосходил всех византийцев времени Палеологов и может быть сопоставлен с лучшими представителями западного Возрождения. Получив прекрасное образование, будучи знаком с древней литературой и увлекаясь особенно астрономией, что побудило его даже предложить императору непроведенную в жизнь календарную реформу, Григора, после нескольких лет успешной преподавательской деятельности, принимая живое участие в бурных богословских спорах эпохи, написал много разнообразных сочинений, из которых значительная часть еще не издана. Выступив сначала ярым противником калабрийского монаха Варлаама и постепенно по мере развития религиозной борьбы перейдя на сторону унии, Григора вынес за это немало тяжелых испытаний в виде преследования властей и сурового заточения. Закончил свою бурную жизнь Григора, по всей вероятности, в начале шестидесятых годов XIV века, оставив труды почти во всех областях византийской науки — богословии, философии, астрономии, истории, риторики, грамматики. Для нас в настоящем случае представляет наибольший интерес его большая "Римская история" в 37 книгах, охватывающая события с 1204 до 1359 г., то есть время Никейской и Латинской империй и эпоху первых четырех Палеологов и Иоанна Кантакузена. При этом надо иметь в виду, что события до 1320 г. изложены лишь в самых общих чертах, и настоящий подробный рассказ, преимущественно о догматических спорах эпохи, начинается лишь с этого года. Свои религиозные симпатии Григора, будучи одним из ведущих участников диспутов своего времени, перенес в свою "Историю," которая поэтому является партийным, в прямом смысле слова, произведением. Может быть, ее даже лучше отнести к своего рода мемуарам, чем к истории. Его сочинение можно назвать "субъективно написанной картиной величественного церковного брожения умов." Исследователи расходятся в его оценке. К. Крумбахер называл его "величайшим полигистором двух последних столетий существования Византии." Г. Монтелатичи писал о нем как о "величайшем ученом своего времени." Новейший биограф Григоры, Р. Гийан, не согласен с Крумбахером. Он писал: "Является ли Григора величайшим полигистором времени Палеологов, как Крумбахеру нравится называть его? Нет. Он является одним из самых известных византийских писателей XIV века, но он не является величайшим... Григора не является величайшим, но он — один из выдающихся писателей столетия, которое до сих пор слишком малоизвестно в плане значения в истории византийской цивилизации и даже европейской цивилизации." В любом случае, однако, универсальность познаний Григоры поразительна, и трудно найти в Византии достойную параллель этому блистательному представителю византийского Возрождения.

Наиболее важные факты политической жизни империи XV века оставили заметный след на страницах исторической литературы того времени. Неудачная осада Константинополя султаном Мурадом II в 1422 г. дала повод Иоанну Канану написать специальное сочинение об этом событии, где автор, излагая рассказ на языке, близком к народному говору, приписывает спасение столицы заступничеству Богоматери. Может быть, ему же принадлежат краткие, не лишенные интереса, известные под именем Канана Ласкаря, заметки о путешествии в Германию, Швецию, Норвегию, Ливонию с упоминанием Риги и Ревеля и даже на далекий остров Исландию.

Иоанн Анагност описал, в противоположность Канану, по всем правилам литературного языка и заботясь о чистоте греческого языка, правдивый рассказ о взятии Солуни турками в 1430 г.

Наконец, роковое событие 1453 г., поразившее умы современников, должно было создать большую историческую литературу, которая может быть представлена четырьмя историками различного направления и неодинаковой ценности, что уже было выяснено при разборе источников о падении Константинополя. Но надо иметь в виду, что все эти четыре историка: Георгий Франдзи, Дука, Лаоник Халкокондил (или Халкокандил) и Критовул, будучи источниками для падения Константинополя, являются вместе с тем и источниками для эпохи Палеологов вообще.

Историческое сочинение Франдзи сохранилось в двух формах — сокращенной и более детализированной. Краткая версия, часто называемая minus, описывает события только 1413-1478 гг., тогда как более полная версия (maius) "Хроники" Франдзи покрывает время с 1258 по 1478 гг. Сочинение начинается с описания событий последних лет Никейской империи и кончается временем турецкого владычества в Константинополе. Автор был в столице во время осады, так что его детальное описание является свидетельством непосредственного очевидца. После падения Константинополя он был захвачен в плен турками. Позднее он был выкуплен и некоторое время жил в Мистре, еще не захваченной турками. До турецкого завоевания Пелопоннеса Франдзи переселился на остров Корфу, который в то время принадлежал Венеции. Там, в монастыре, где он принял постриг под именем Григория, он и написал свою "Хронику" по просьбе одного знатного жителя острова. Будучи всецело обязан своей официальной карьерой Палеологам, с которыми он находился в близких отношениях, Франдзи является преимущественно историком Палеологов, оттеняющим иногда сверх меры их заслуги и умаляющим их недостатки. Ненависть к туркам, верность православию и проходящее через всю книгу пристрастие к Палеологам являются отличительными чертами Франдзи. Его сочинение, несмотря на все предрассудки и пристрастия, написано очевидцем, близко стоявшим к развертывающимся событиям. Именно поэтому оно имеет весьма важное значение, особенно начиная со времени Иоанна VIII. Стиль сочинения Франдзи простой и легкий. Оно содержит некоторое количество турецких и немного итальянских слов. Биограф Франдзи заметил: "По преимуществу деловой человек, — а это составляет ценность его сочинения — он, как большинство византийских историков, имел хорошее знание литературы."

Грек из Малой Азии Дука оставил нам написанную, по словам Крумбахера, "смягченным народным греческим языком," историю времени с 1341 по 1462 гг., то есть со вступления на престол Иоанна V и кончая завоеванием турками острова Лесбоса. В начале истории автор поместил краткий обзор всемирной истории в виде генеалогического очерка от Адама до Палеологов, из которых наиболее подробно изложены царствования трех последних императоров. Оставаясь в душе православным, но идя на компромисс с унией, как с единственным средством помочь гибнущему государству, и проведя почти всю свою жизнь на службе у генуэзского правителя Лесбоса, Дука не потерял связи с родным ему греческим народом, с горечью смотрел на его роковую судьбу, и рассказ о падении Константинополя закончил "плачем," отрывок из которого был приведен выше. Сочинение Дуки сохранилось не только в греческом оригинале, но и в староитальянском переводе, который в некоторых местах восполняет лакуны греческого текста. Новейший исследователь Дуки, Е. Черноусов, пишет: "Трезвый, скромный по отношению к себе самому, широко развитый, правдивый и при всем своем патриотизме сравнительно беспристрастный, Дука будет служить превосходным руководителем для понимания истинного положения лиц и событий."

Афинянин по происхождению, Лаоник Халкокондил, или Халкокандил, иначе, в сокращенной форме Халкондил, поставил в центре своего труда, как известно, не Константинополь и не двор Палеологов, а молодое и сильное османское государство. Он написал "Историю" в десяти книгах, излагающую события с 1298 по 1463 гг., или, если точнее, до начала 1464 г. В ней он дал не историю династии Палеологов, а историю османов и их государей. Лаоник был вынужден бежать из Афин, время до турецкого завоевания он провел в Пелопоннесе, откуда направился в Италию, однако, более вероятно — на Крит, где и написал свою "Историю." Поставив себе за образец в смысле языка Геродота и Фукидида, Лаоник в своем интересном труде дал пример того, как даже грек может только внешне изучить древнегреческий язык, не будучи в силах его одухотворить. Подобно Фукидиду, он вкладывал в уста своих героев речи, которые, естественно, являются чистым вымыслом. Довольно много информации, часто не всегда точной, Лаоник сообщает о народах и странах Западной Европы. По словам его новейшего биографа, "он описывает с редким беспристрастием, в той части света, где расовые ненависти столь сильны, происхождение, устройство общества и государства и триумф самого большого врага своей страны и распространяет свой рассказ за пределы греческой империи на сербов, боснийцев, болгар, румын, с интересными и любопытными отступлениями, совсем в стиле Геродота, о нравах и обычаях Венгрии, Германии, Италии, Испании, Франции и Англии. Это большое разнообразие оправдывает замечание одного критика, заявившего, что у Лаоника есть дар пробуждать наше внимание, вызывая у нас любопытство, и не позволять нам засыпать над его книгой."

Наконец, Критовул, подобно Лаонику, неудачно подражая Фукидиду, написал хвалебную историю Мехмеда II, излагающую события с 1451 по 1467 гг.

Эпоха Палеологов, выставив целый ряд историков, почти не дала хронистов. В XIV веке был только один, некто Ефрем, написавший стихотворную хронику (около 10 000 стихов), охватывающую время от Юлия Цезаря до восстановления империи Михаилом Палеологом в 1261 году. С исторической точки зрения она практически бесполезна.

Вопрос об унии.

Вопрос об унии, особенно остро вставший в эпоху Палеологов и выразившийся реально в заключении трех уний, и долгие, бурные исихастские споры вызвали напряженную деятельность в области догматической и полемической литературы, которая и дала ряд представителей как среди сторонников, так и среди противников унии и исихастов. О некоторых из этих писателей уже речь шла выше.

К наиболее выдающимся сторонникам унии можно отнести трех писателей и практических деятелей в этом смысле: Иоанна Векка, умершего в конце XIII века, Димитрия Кидониса, жившего в XIV веке, и знаменитого деятеля XV века Виссариона Никейского.

Современник первого Палеолога и первоначально, как идейный противник сближения с латинянами, враг последнего, Иоанн Векк, занимая высокую церковную должность и противодействуя униатской политике Михаила VIII, навлек на себя его гнев и был заключен в темницу. По отзывам источников, это был выдающийся человек по уму и образованию. По словам одного греческого историка, Векк отличался "ученостью, долговременной опытностью и красноречием, могущими уничтожить церковный раскол." Другой историк XIV века называет его "человеком умным, питомцем красноречия и науки, наделенным такими дарами природы, как никто из его современников; ...по остроте же ума, беглости языка и знанию церковных догматов, по сравнению с ним все казались детьми." Но знакомство с сочинениями знаменитого писателя никейской эпохи Никифора Влеммида привело к изменению религиозных взглядов Иоанна Векка, который, став на сторону учения об "экономии," сделался сторонником унии. Тогда Михаил VIII возвел его на патриаршую кафедру, которую Иоанн Векк, являясь всегда перед государем ревностным ходатаем за бедных и обиженных, и занимал до начала следующего столетия, когда Андроник II, порвав с унией, низложил его и заключил в темницу, где он и умер. Наиболее обширное сочинение Векка — "О единении и мире церквей древнего и нового Рима," в котором автор старается доказать, что уже отцы древней греческой церкви признавали латинский догмат и что только позднейшие греческие богословы во главе с Фотием извратили их учение. Таким же образом обработана была Векком тема об "исхождении Святого Духа." В этом же направлении он написал еще много богословских сочинений, одно количество которых обеспечивает за Векком первое место среди друзей Рима и Византии. Труды Векка являлись для позднейших приверженцев унии источником, из которого они черпали нужные им материалы.

Живший в XIV веке Димитрий Кидонис принадлежал к числу очень талантливых писателей времени Палеологов в области как богословия, так и риторики. Он родился в Фессалонике в самом начале XIV века и умер в начале XV, так что жизнь его длилась практически целое столетие. В Милане он обстоятельно познакомился с латинским языком и литературой. Он жил в Фессалонике, Константинополе и на Крите. Ему было также пожаловано венецианское гражданство. Дни свои он закончил в монастыре. Кидонис принимал деятельное участие в религиозных вопросах и спорах эпохи, проявив себя сторонником сближения с Римом. В своих работах он имел перед громадным большинством своих современников то преимущество, что знал латинскую литературу и мог пользоваться западными учеными. Он был автором многочисленных сочинений по теологии, риторике и философии. Трактат "Об исхождении Святого Духа," опубликованный среди сочинений Кидониса, совершенно очевидно принадлежит не ему, а одному из его учеников — Мануилу Калекасу. Кидонис перевел с латинского на греческий, среди прочего, знаменитое сочинение Фомы Аквинского "Summa Theologiae." Этот перевод не публиковался. Католический автор писал по этому случаю: "Эти трудоемкие переводы, которые позволили Св. Фоме говорить на языке св. Иоанна Дамаскина, похоронены на столетия в пыли библиотек. Какова их судьба в будущем? Не найдется ли где-либо теолог, апостол, одновременно и томист, и эллинист, для распространения в греческой церкви доктринальных богатств, которые Кидонис сохранил для будущих времен? Не будет ли этот перевод "доктринальным гидом" унии церквей?"

Среди речей Кидона можно отметить две, носящие "увещевательный" характер (συμβουλευτικοί), κоторые изображают угнетенное состояние духа константинопольцев перед лицом турецкой опасности. В них также идет речь о возможности эмиграции в Западную Европу и содержится призыв к грекам и латинянам объединить их усилия перед лицом общего врага.

Однако самое большое значение для культурной истории XIV столетия имеет обширная переписка Кидониса. Большинство его писем не издано: из 447 напечатано только 51 письмо. Среди его корреспондентов можно отметить Мануила II (32 письма), Иоанна Кантакузена, с которым он был весьма дружен (11 писем), и большое количество других выдающихся личностей эпохи.

До того момента, когда все его письма не станут доступными для изучения, нельзя ни представить себе полностью его биографию, ни составить полный список его сочинений. Более того, без внимательного и детального изучения этого нового материала история греческой цивилизации в два последних столетия существования Византии не может быть полностью изучена и адекватно оценена. Это изучение будет иметь значение не только для греческой цивилизации, но также прольет новый свет на культурные взаимосвязи между Византией и итальянским Возрождением, с которым Кидонис был так тесно связан. Один из лучших представителей итальянского Возрождения конца XIV века Колуччо Салютати написал Кидонису длинное и хвалебное письмо.

Неопубликованная переписка патриарха Константинопольского Афанасия I, который при Андронике II Палеологе дважды занимал патриарший престол (1289-1293 и 1304-1310), очевидно, может дать много интересного материала для политической, религиозной и социальной ситуации в империи его времени. Такой вывод можно сделать на основании уже опубликованных образцов его писем.

К числу сторонников унии принадлежал и знаменитый Виссарион Никейский, участник Флорентийского собора и позднее кардинал Римской церкви. Значение деятельности и личности Виссариона выходит далеко за пределы богословской литературы и будет оценено нами ниже при рассмотрении вопроса о Византии и Возрождении.

Партия противников унии выставила также писателей, не могших, конечно, пойти в сравнение с такими сторонниками унии, как Виссарион. Григорий (в миру Георгий) Кипрский, бывший патриархом при Андронике Старшем, главный, хотя и далеко не всегда достойный противник Иоанна Векка, человек "известный, — по словам источника, — ученостью," оставил несколько сочинений богословского характера, с попыткой решить с греческой точки зрения вопрос об исхождении Святого Духа. Большее значение имеют литературно-риторические произведения Григория. Марк Евгеник, митрополит Эфесский, известный уже участник Ферраро-Флорентийского собора, не подписавший акта унии, оставил несколько небольших, компилятивных произведений, иногда полемического характера, например, против Виссариона, которые делают его одним из выразителей национального греческого взгляда на унию.

Наконец, последний крупный полемист Византийской церкви и первый Константинопольский патриарх под турецким владычеством Геннадий (в миру Георгий) Схоларий был хорошим знатоком богословия и философии. Он принимал участие в Ферраро-Флорентийском соборе, где он, являясь сторонником унии, перешел постепенно, особенно под влиянием Марка Эфесского, к ее убежденным противникам. Он был плодовитым писателем, разносторонним теологом и ученым, труды которого охватывали почти все области литературы. Он написал целый ряд полемических произведений. Философские работы Геннадия, возникшие из-за спора его с Гемистом Плифоном, на тему об аристотелизме и платонизме, роднят первого с представителями гуманизма и позволили одному греческому ученому, К. Сафе, назвать его "последним византийцем и первым эллином." Его "Жалоба о превратностях моей жизни" содержит исторические детали о жизни и сочинениях автора, а также о положении греческой церкви в первые годы исламского господства. Он написал также краткое историческое сочинение, "Хронографию," опубликованную впервые в 1935 г. по авторскому списку. Хотя "Хронография" занимает только девять страниц печатного текста, она покрывает все годы от Адама до 1472 года.

Исихастское движение, мистики.

Исихастское движение, захватившее церковную жизнь Византии XIV века, выставило также целый ряд писателей с той или другой стороны, начиная с основателя исихазма на Афоне Григория Синаита. Духовный лидер исихастов Григорий Палама был также автором известного количества догматических сочинений и большого количества проповедей, шестьдесят шесть из которых были обнаружены в одном из монастырей области Метеора в Фессалии. Литературная деятельность Никифора Григоры, непримиримого противника исихастов, уже обсуждалась. Другой противник Паламы, Иоанн Кипариссиот, живший во второй половине XIV века, может быть упомянут как автор ̉Εκθεσις στοιχειώδης ̉ρήτεων θεολογικών (Expositio materiaria eorum quae de Deo a theologis dicuntur). Это сочинение может быть охарактеризовано как первая попытка изложения догматики по образцу западной схоластики.

XIV век дал Византии одного из лучших византийских писателей и одного из самых выдающихся мистиков восточной церкви в лице Николая Кавасилы. Имея одним из оснований, как и западноевропейская мистика, мистические сочинения так называемого Дионисия Псевдо-Ареопагита, автора, еще не определенного в науке, писавшего, вероятно, в конце V и начале VI века, византийская мистика пережила крупную эволюцию в VII веке, благодаря замечательной личности Максима Исповедника, сумевшего освободить мистику Псевдо-Ареопагита от ее неоплатонической основы и привести ее в согласие с учением восточной православной церкви. Влияние Максима явно чувствуется на писателях-мистиках XIV века, во главе которых стоит Николай Кавасила.

Николай Кавасила принадлежит к числу писателей, которые мало известны и недостаточно изучены, ибо многие из его сочинений не опубликованы. Значительное их количество, особенно проповеди и письма, сохранились в многочисленных рукописях, хранящихся в Национальной Библиотеке в Париже. Одна из них использована румынским историком Тафрали в его монографии о Фессалонике. Для изучения мистического учения Кавасилы имеют главное значение два его сочинения: "Семь слов о жизни во Христе" (De vita in Christo) и "Изъяснение Божественной литургии" (Sacrae liturgiae interpretatio). Разбор учения Кавасилы с его положением "жить во Христе есть самое соединение со Христом" отвлекло бы нас далеко в сторону. Можно, однако, с уверенностью сказать, что литературная деятельность Кавасилы в области византийского мистицизма и сама по себе, и в связи с исихастским движением, и в связи с мистическими движениями в Западной Европе, заслуживает почетного места в культурной жизни Византии XIV века и должно бы привлечь внимание исследователей, которые до сих пор ошибочно не обращали должного внимания на этого интересного писателя. Исследователи по-разному оценивают мистицизм Кавасилы и некоторые даже объявляют, что его вовсе невозможно назвать мистиком. Согласно французскому исследователю Р. Гийану, его письма написаны в легком и элегантном стиле, хотя иногда и излишне утонченном, и содержат новый интересный материал.

В области философии эпохе Палеологов принадлежит знаменитый византиец Георгий Гемист Плифон, представитель возродившегося в то время увлечения древним эллинством, почитатель и знаток Платона в форме неоплатонизма, мечтатель, задумавший создать при помощи богов античной мифологии новую религиозную систему. Плифон был настоящим гуманистом, тесно связанным с Италией. Интерес к античной философии, особенно к Аристотелю, а с XI века и к Платону, не прекращался в Византии. Михаил Пселл в XI веке, Иоанн Итал в XII, Никифор Влеммид в XIII посвятили большую часть своего времени изучению философии, первый — более в сторону Платона, второй и третий — Аристотеля. Борьба двух философских направлений — аристотелизма и платонизма, столь характерная для средневековья, давала себя сильно чувствовать в Византии XIV века во время исихастских споров. Поэтому в высшей степени интересная фигура XV века Гемиста Плифона имеет за собой целую подготовительную историю. Получив первоначальное образование в Константинополе, он провел большую часть своей почти столетней жизни в Мистре, этом известном культурном центре Морейского деспотата, откуда он совершил поездку в Италию, сопровождая императора Иоанна VIII на Ферраро-Флорентийский собор. Кончил Плифон свои дни в Мистре, откуда прах его был перевезен одним итальянским меценатом в небольшой итальянский городок Римини, где и теперь покоится в одной из его церквей (Сан-Франческо).

Целью философских работ Плифона было выяснить значение платоновской философии сравнительно с философией Аристотеля. В борьбе аристотелизма с платонизмом Плифон являет собой новую фазу. Перенеся с собой в Италию свое знание Платона и увлечение им, он настолько повлиял на Козимо Медичи и итальянских гуманистов, что добился основания Платоновской академии во Флоренции.

В этом городе Плифон написал трактат "О том, чем отличается Аристотель от Платона," где он старался доказать превосходство своего любимого философа. Пребывание византийского философа во Флоренции можно рассматривать как один из важнейших моментов в истории перенесения древнегреческой науки в Италию и особенно возрождения платоновской философии на Западе. Большой труд Плифона в виде утопии "Трактат о законах" (Νόμων συγγραφή), не дошедший до нас, к сожалению, в полном виде, представляя собою, с одной стороны, интересную для некоторых настроений XV века и, конечно, заранее обреченную на неудачу попытку восстановить язычество на развалинах христианского культа при помощи элементов неоплатонической философии, задается обширной целью дать людям такие условия жизни, которые позволили бы им жить хорошо и счастливо. Но для того чтобы открыть, в чем же состоит человеческое счастье, Плифон считает необходимым уразуметь как природу самого человека, так и систему вселенной, часть которой составляет человек. Плифон передавал также Мануилу II планы о мерах к возрождению Пелопоннеса.

По своему значению и влиянию личность Плифона далеко выходит за пределы интересов культурной истории Византии и по этому одному заслуживает самого глубокого внимания. Хотя его деятельность и значение еще не полностью оценены, значение Гемистия Плифона является одной из наиболее привлекательных тем для историка, интересующегося культурной историей поздней Византии.

В области риторики, которая часто бывает связана с философией, можно выделить несколько лиц. Упомянутый уже выше патриарх при Андронике Старшем Григорий (Георгий) Кипрский оставил интересную и прекрасно написанную автобиографию. Современник того же Андроника и ученик Григория Кипрского Никифор Хумн, написавший целый ряд риторических произведений, оставивший сборник в 172 письма разнообразного содержания. В своих философских сочинениях он выступает как один из наиболее пылких и умелых защитников Аристотеля. Хумн был в переписке практически со всеми известными деятелями своего времени, прославившимися в политике, религии или литературе. Уступая по уму, оригинальности и знаниям своему учителю, Григорию Кипрскому, Хумн не лишен определенного значения для византийского и итальянского Возрождения своего времени. "По своей любви к древности, страстной, несколько правда рабской, и по разнообразию своих познаний Хумн предвещает итальянский гуманизм и западное Возрождение."

Наконец, сочинения Мазариса, подражателя Лукиану — "Путешествие Мазариса в ад," его "Сон после оживления" и несколько писем, связанных с Пелопоннесскими делами начала XV века — несмотря на малую литературную талантливость автора, представляют важный документ для знакомства с вопросом о подражании Лукиану в византийской литературе и сообщают подробности о византийской культуре данной эпохи.

С точки зрения филологии, время Палеологов также дало немало интересных представителей, являющихся по своему характеру и образу мыслей предвестниками новой духовной эры и имеющих, по словам Крумбахера, меньше связи с их византийскими предшественниками, например, с Фотием или Евстафием Солунским, чем с первыми деятелями классического Возрождения на Западе. Однако есть одна сторона в деятельности филологов эпохи Палеологов, которая особенно ставится им в вину, и не без основания, представителями классической литературы, а именно их отношение к классическим текстам. В то время, как экзегеты и переписчики с XI по XII век, то есть во время Македонской и Комниновой династий, толкуя и переписывая тексты, сохраняли вообще почти в неприкосновенности рукописное предание александрийского и римского времени, византийцы эпохи Палеологов начали переделывать произведения древних авторов согласно своим предвзятым идеям или, иногда, по новым, измышленным стихотворным шаблонам. Конечно, последнее обстоятельство заставляет в области классической литературы, когда только это бывает возможным, обращаться к рукописям допалеологовской эпохи. Но и это явление, столь досадное с классической точки зрения, должно быть объяснено и оценено из условий того времени, когда люди начинали, хотя бы грубо и неумело, не удовлетворяться чисто механическими приемами прежней работы и искать путей для проявления личного творчества.

Из филологов монах Максим Плануд (в миру Мануил), современник двух первых Палеологов, посвящавший свой досуг науке и преподаванию, посетивший в качестве посла Венецию, имел много родственных черт с возникавшим тогда культурным движением на Западе, особенно благодаря своему знанию латинского языка и латинской литературы. Он перевел большое количество латинских произведений на греческий язык и этим самым содействовал культурному сближению Востока и Запада в эпоху Возрождения. Будучи усердным преподавателем, Плануд оставил сочинения по грамматическим вопросам. Сохранившееся собрание его писем (более ста) рисует нам духовный облик автора, его научные интересы и занятия. Кроме компилятивного сборника извлечений историко-географического содержания из древних писателей, Плануд оставил нам немало переводов латинских авторов, например, Катона Старшего, Овидия, Цицерона, Цезаря. Он, пожалуй, более всего известен в Западной Европе своим изданием избранных греческих авторов. Громадное количество известных нам рукописей его переводов указывает на то, что в первые времена гуманизма они служили часто пособиями для обучения греческому языку на Западе. В то же время, его многочисленные переводы с латинского на греческий во многом способствовали культурному сближению между Востоком и Западом в эпоху Возрождения.

Ученик и друг Плануда, современник Андроника II, Мануил Мосхопул имеет благодаря своей литературной деятельности, подобно своему учителю, большое значение как для характеристики византийских знаний конца XIII и начала XIV веков, так и для культивации классических знаний на Западе. Его "Грамматические вопросы" и греческий словарь, наряду с переводами Плануда, были любимыми пособиями для изучения греческого языка на Западе, а его толкования на целый ряд классических писателей и сборник писем представляют интересный, еще недостаточно исследованный культурный материал для данной эпохи.

В истории византийской литературы к представителям филологии относится обыкновенно также современник Андроника II, Феодор Метохит, многообразная деятельность которого, однако, заходит далеко за скромные пределы филологии. Он был уже упомянут выше, в главе о Никейской империи, как автор панегирика в честь Никеи. Широко образованный, прекрасно начитанный в классических авторах, почитатель философии в лице Аристотеля и особенно Платона, "Олимп мудрости," по словам современных ему панегиристов, "живая библиотека," "Геликон муз," государственный деятель, первый министр при Андронике II и меценат, Феодор Метохит представляет собой интересный тип византийского гуманиста первой половины XIV века. Интересно отметить, что этот человек науки и знания совмещал в себе талант политического деятеля, имевшего исключительное влияние на государственные дела и пользовавшегося полным доверием императора. Современный ему историк Никифор Григора писал: "Он с утра до вечера всецело и необыкновенно горячо был предан занятиям по общественным делам во дворце, как будто ученость была для него совершенно посторонним делом; поздно же вечером, уйдя оттуда, он настолько погружался в науку, как будто бы был каким-либо схоластиком, совершенно чуждым каким-либо другим делам." На основании высказываемых им иногда в своих произведениях политических взглядов, Сафа сделал интересный вывод: не чувствуя склонности к народовластию и не будучи сторонником аристократии, он имел свой политический идеал, нечто вроде конституционной монархии. "Немалою оригинальностью этого византийца XIV века, — пишет Диль, — является лелеяние подобных мечтаний, при абсолютном режиме басилевсов божественного права." Конечно, история политической теории в Византии еще не изучена, однако этот пример показывает, что история политических идей в Византии не является скучным повторением одного и того же. Она имеет свою жизнь и развитие. Более новое исследование, однако, показывает, что, вероятно, идея Метохита была не практической политической теорией, а интерпретацией идеи Платона в неоплатоническом духе.

Потеряв положение, состояние и дом при перевороте, низложившем Андроника II, Феодор попал в заточение. Тяжело заболев, он получил возможность окончить свои дни в константинопольском монастыре Хора (теперь мечеть Кахриэ-джами), который он, ввиду ветхости зданий монастыря, заново отстроил и украсил мозаиками. Еще и теперь, среди других великолепных сохранившихся мозаик в современной мечети Кахриэ-джами, можно видеть над главными дверьми, ведущими из второго притвора в храм, мозаику, представляющую Христа на троне, и у его ног коленопреклоненную фигуру Феодора Метохита в пышном платье высших византийских должностных лиц, подносящего Христу небольшую модель византийской церкви; имя Феодора Метохита читается на мозаике. Он скончался там в 1332 году.

К его ученикам принадлежит знаменитый византийский ученый Никифор Григора. В своих сочинениях он весьма обстоятельно и с энтузиазмом передал образ своего учителя. Его многочисленные и разнообразные, далеко не все изданные и малоизученные произведения, будет ли то собрание философских и исторических этюдов, или риторические и астрономические сочинения, или многочисленные стихотворения и письма к различным выдающимся современникам, позволяют видеть в Феодоре Метохите, наряду с Никифором Григорой и Димитрием Кидонисом, одного из самых блестящих византийских гуманистов XIV века. Новейший исследователь пишет о трудах Метохита как об удивительных и разнообразных и считает его "возможно, крупнейшим писателем XIV века и одним из крупнейших писателей византийской литературы." Его философские занятия позволяют некоторым ученым, например, К. Сафе, а за ним Ф. И. Успенскому, видеть в Метохите предшественника и подготовителя византийского платонизма XV века вообще и Гемиста Плифона в частности.

Из его сочинений больше всего известны "Комментарии и моральные суждения," обычно называемые "Смесь" (Miscellanea philosophica et historica). Это своего рода "неоценимая кладезь идей Метохита," которая дает читателю возможность восхититься его широкой и глубокой эрудицией. Метохит цитирует и, по всей вероятности, на деле прочитал свыше семисот греческих авторов. Его основным источником и любимым автором был Синезий. В его сочинениях рассеяно много важных исторических сведений не только по истории Византии, но и соседних народов. В качестве примера можно назвать детальный рассказ о его посольстве к сербскому царю в 1298 году для переговоров о браке одной из дочерей Андроника II.

Метохит написал двадцать поэм, из которых опубликованы две. Первая содержит 1355 строк и является длинным описанием его собственной жизни и монастыря Хоры. Вторая поэма также является описанием этого монастыря. Остальные восемнадцать поэм, хотя и не опубликованы, но анализировались в литературе. Они содержат большое количество информации о жизни автора и исторических событиях его времени. В девятнадцатой поэме Метохит давал детальное описание богатства, комфорта и удобства своего дворца, потерянного им во время восстания 1328 года. Поэмы его написаны изысканным стилем, который не всегда легко понимать. Однако это особенность не его одного, а многих византийских авторов, как поэтов, так и прозаиков, писавших в стиле, не отличавшемся ясностью и нуждающемся в комментариях. Тем большую ценность, с этой точки зрения, имеет тонкость его стиля.

Метохит оставил также некоторое количество писем. Из них в наши дни существует четыре. Большой ценности они не имеют. По всей видимости, остальные его письма были уничтожены недругами. Роль Метохита, благодаря мозаикам Хоры, велика также и в искусстве. В этом отношении он не ошибся, выражая надежду, что его деятельность в области искусства обеспечит за ним "до скончания века славную память у потомства."

Без всякого сомнения, одной из важнейших проблем в исследовании "возрождения Палеологов" является творчество в целом Феодора Метохита. Многое еще, однако, необходимо сделать. Его величие как человека и его значение в истории культуры XIV века только еще начинает осознаваться. Его сочинения должны быть полностью опубликованы и изучены и только тогда можно будет адекватно оценить великого человека в великой культурной эпохе.

Среди филологов времени Андроника II можно упомянуть Фому Магистра, вышедшего из литературного кружка Мосхопула, Метохита и Григоры, автора ряда схолий к древним писателям, речей и писем, литературное наследие которого заслуживает того, чтобы быть лучше известным. Другим филологом того же времени был Димитрий Триклиний, выдающийся критик текста, способный встать рядом, по словам Крумбахера, с некоторыми современными издателями. Для своего времени он был прекрасным знатоком древних авторов, например, Пиндара, Эсхила, Софокла, Еврипида, Аристофана, Феокрита.

Ко времени Палеологов принадлежит последний крупный юридический памятник, имеющий жизненное значение до настоящего времени: это — большая юридическая компиляция фессалоникийского юриста и судьи XIV века Константина Арменопуло, известная под названием "Шестикнижия" (έξάβιβλος), ςак как делится на шесть книг, или "Ручной книги законов" (πρόχειρον νόμων). έтот сборник содержит гражданское и уголовное право с некоторыми приложениями, вроде, например, известного "Земледельческого закона." Автор пользовался предшествующими законодательными памятниками, особенно Прохироном, и еще одним сборником X века, а также Эклогой, Эпанагогой и некоторыми другими. В недавнее время в вопросе об источниках "Шестикнижия" было обращено внимание на одну очень важную, еще не разъясненную сторону. Оказалось, что Арменопуло пользовался некоторыми источниками в очень древних редакциях, еще без прибавлений и изменений, сделанных законодательной комиссией Юстиниана. Другими словами, "Шестикнижие" представляет собой драгоценное подспорье, еще до сих пор с этой точки зрения не разобранное и не оцененное, для критических исследований об источниках Юстинианова права, о первоначальном содержании измененных текстов и о следах так называемого классического римского права в юридических памятниках Византии.

После 1453 года "Шестикнижие" Арменопуло распространилось на Западе, и гуманисты отнеслись со вниманием и уважением к этому юридическому памятнику павшей Византии. Сборник Арменопуло сохранял еще до времени последней войны значение правового источника или судебного руководства в современном греческом государстве и в Бесарабии.

Несколько медицинских трактатов, написанных не без арабского влияния, принадлежат времени Палеологов. Одно медицинское руководство конца XIII века имело большое влияние на западную медицину и употреблялось на медицинском факультете Парижа вплоть до XVII века. Полное отсутствие оригинальности и самостоятельности византийской медицины подчеркивалось неоднократно. Французский исследователь медицины, особенно интересовавшийся византийским временем, писал: "Если бы кто-то захотел обратиться к оригинальным сочинениям в области медицины, ему нечего было бы отметить, и страница, посвященная этому более чем тысячелетнему периоду, осталась бы незаполненной." Изучение математики и астрономии также процветало при Палеологах, и многие из вышеназванных культурных деятелей эпохи, имевших разносторонние интересы и представлявших собою своего рода энциклопедистов, посвящали часть своего времени и этим точным наукам, черпая материал из древних произведений Евклида, Птолемея и из персидских и арабских сочинений, большая часть которых, в свою очередь, основывалась на греческих образцах.

Поэзия при Палеологах представлена Мануилом Олоболом и Мануилом Филом. Поэзия Олобола обычно рассматривается как искусственная, неоригинальная, искавшая часто темы в сфере придворных интересов, поэтому слывшая неискренней и иногда до непозволительности льстивой и заискивающей. Недавние исследования, однако, показали, что это мнение ошибочно. Поэмы, это верно, описывают великолепие и блеск дворцовых церемоний, но не содержат личной лести или заискивания перед императором. Олобол был также автором энкомия в честь императора Михаила VIII. Мануил Фил, всю жизнь проведший в страшной нужде, вынужденный тратить свое литературное дарование на добывание хлеба насущного и не останавливавшийся для этого ни перед каким видом унижения и лести, невольно вызывает ассоциацию с известным писателем XII века Феодором Продромом.

Последняя крупная фигура в литературе XIV века — это Феодор Мелитениот. Несколько человек, живших на рубеже XIII и XIV вв., носили имя Феодор Мелитениот. Поэтому достаточно сложно выделить среди них того, кто написал сочинение, приписываемое только Мелитениоту. Очевидно, однако, что Феодор Мелитениот, который жил в XIV веке, был автором астрономического сочинения, наиболее обширного и наиболее научного во всю византийскую эпоху. Он же был автором поэмы в 3062 "политических" стиха, озаглавленной "Относительно благоразумия" (Είς τήν σωφροσύνην). Весьма интересный вопрос был поставлен недавно — можно, или же нельзя, считать, что поэма Мелитениота написана под прямым влиянием сочинения Бокаччо L'Amorosa Visione. Этот пример еще раз показывает значение культурного обмена между Византией и Италией во времена Палеологов. Недавно в научной литературе были подчеркнуты известные параллели между поэмой "Относительно благоразумия" и знаменитым легендарным паломничеством Карла Великого.

Очень интересные памятники, написанные на народном греческого языке, дошли до нас из эпохи Палеологов. Греческая стихотворная версия Морейской хроники более чем в 9000 стихов, оцененная уже с исторической точки зрения нами выше, при рассказе о завоевании латинянами Пелопоннеса, дает любопытный пример греческого народного языка того времени, вобравшего в себя целый ряд слов и выражений из романских языков завоевателей. В науке до сих пор остается спорным вопрос о языке первоначального оригинального текста хроники. Одни ученые стояли за французский оригинал, другие за греческий. В новейшее время высказано мнение о том, что оригинальным текстом Морейской хроники был текст итальянский и притом, вероятно, в форме венецианского наречия. Автором греческой версии хроники обычно считается какой-либо близко стоявший к описываемым событиям и хорошо знавший Пелопоннесские дела грецизированный франк.

К этой же эпохе относится стихотворный роман (около 4000 стихов) "Ливистр и Родамна," сильно напоминающий по сюжету и по идеям известный уже нам роман "Бельтандр и Хрисанца." В двух словах содержание романа таково: Ливистру во сне было открыто, что ему в супруги предназначена Родамна; он ее находит в лице индийской принцессы, добивается ее любви и, победив в единоборстве соперника, получает Родамну в жены; однако, благодаря волшебным чарам, соперник похищает Родамну, которую в конце концов, после целого ряда приключений, Ливистр благополучно находит. В этом романе надо отметить результат смешения франкской культуры с греко-восточным укладом жизни. Однако, если в "Бельтандре" франкская и греческая культуры являются еще не совсем слившимися, в "Ливистре" можно уже отметить признаки того, что франкская культура глубже проникла в византийскую почву, но зато и сама уже начала поддаваться греческому влиянию. Однако, несмотря на латинское влияние, было бы ошибочно утверждать, что вся поэма является лишь простым подражанием какому-нибудь западному образцу. "Если, — по словам Ш. Диля, — описанное общество кажется пропитанным некоторыми латинскими элементами, оно в общем сохраняет чисто византийский характер." Первоначальная редакция романа должна относиться к XIV веку. До нас роман "Ливистр и Родамна" дошел в позднейшем обработанном виде.

Вероятно, к пятнадцатому веку относится греческая версия тосканской поэмы "Песнь о Фиорио и Бианчифиоре" (Il cantare di Fiorio e Biancifiore), восходящей к XIV веку. Греческая версия содержит около 2000 строчек на народном греческом языке и в "политическом размере." В греческом тексте нет никаких указаний на его возможного автора. Крумбахер думал, что его автором был эллинизованный франк, иными словами, католик. Однако сейчас эта точка зрения считается ошибочной и, возможно, анонимный автор греческого текста был православным греком. Греческая версия "Романа о Флориасе и Плациа Флоре" (Φλωρίου καί Πλάτζια Φλώρης) οредставляет большой интерес в том, что касается греческого народного языка времени Палеологов.

Видимо, к началу XV века относится поэма "Византийская Ахиллеида," также написанная "политическими" стихами. Несмотря на классическое название, вызывающее в памяти Троянскую войну и Гомера, поэма очень мало связана с Гомером. Действие происходит в рамках франкского феодализма. Личность главного героя поэмы, Ахилла, находится под влиянием другого византийского эпического героя, Дигениса Акрита. "Ахилл — это Дигенис, наделенный классическим именем." Не ясно, был ли знаком автор Ахиллеиды с одной из версий византийского эпоса, или же он брал сходные эпизоды из общего источника для обеих поэм — из народных песен. Окончательно этот вопрос решить невозможно, однако параллельные места в текстах обеих поэм делают первое предположение более правдоподобным. Поэма кончается смертью Ахилла в Трое на руках Париса и Деифоба и взятием города греками, которые мстят за его смерть.

Эпоха Палеологов в разнообразных отраслях литературы, несмотря на весь трагизм внешнего положения империи, характеризуется кипучей и плодотворной деятельностью лучших представителей культуры того времени, которые не раз дают случай проводить параллель с современными им течениями и интересами итальянского Возрождения. Однако необходимо подчеркнуть такой же сильный и на первый взгляд несколько неожиданный подъем и в сфере искусства, если принять во внимание общее положение государства при Палеологах. Возрождение византийского искусства при Палеологах, в виде таких памятников, как росписи Кахриэ-джами, Мистры, Афона, Сербии, настолько было неожиданным и непонятным для научного мира, что ученые для разъяснения вопроса об источниках новых форм искусства той эпохи прибегли к ряду гипотез. Первая "западная" гипотеза, принимая во внимание западные влияния на различные стороны византийской жизни со времени четвертого Крестового похода и сближая византийские памятники с итальянскими фресками треченто вообще и с тем, что Джотто и некоторые другие художники жили в Италии именно в тот момент, когда появились первые произведения искусства восточного Возрождения Палеологов, приходит к заключению о возможности влияния итальянских мастеров треченто на византийское искусство. Отсюда выводятся новые формы в XIV веке. Однако, западная гипотеза должна быть признана маловероятной потому, что теперь неоспоримо доказано обратное явление, то есть влияние византийских образцов на итальянское искусство XIII века.

Вторая "сирийская" гипотеза, выдвинутая в начале XX века австрийским историком искусства Стржиговским, сводилась к тому, что лучшие произведения византийского искусства времени Палеологов являются лишь простыми копиями древних сирийских оригиналов, то есть таких оригиналов искусства, которые действительно, в свое время (в IV-VI веках), дали немало новых форм, воспринятых византийским искусством. Если согласиться с этой теорией, то ни о каком возрождении византийского искусства в XIV веке, ни об его оригинальности, ни о творческой фантазии мастеров речи быть не может, и все исключительно сведется к хорошим копиям с древних образцов, к тому же точно неизвестных. Эта теория, которую Н. П. Кондаков называет "археологической игрой," нашла мало сторонников среди ученого мира.

В первом издании своего "Учебника византийского искусства" (Manuel d'art byzantin), опубликованном в 1910 году, французский византинист Ш. Диль отвергает обе вышеизложенные теории. Он видит корни возрождения искусства при Палеологах в том общем культурном подъеме, который столь характерен для той эпохи, и в пробуждении очень живого чувства эллинского патриотизма, а также в постепенном развитии тех новых путей в византийском искусстве, которые появились в Византии с XI века, то есть со времени династии Комнинов. Поэтому "для того, кто внимательно смотрит на вещи, большое движение в искусстве XIV века не будет явлением внезапным и неожиданным: оно родилось из естественной эволюции искусства в среде замечательно деятельной и живучей; и если иностранные влияния могли частично помочь его блестящему расцвету, оно почерпнуло из себя самого, из глубоких корней, которыми оно погружалось в прошлое, свои сильные и оригинальные свойства."

В 1917 году Д. В. Айналов критиковал предложение Ш. Диля с методической точки зрения. Он отмечал, что Ш. Диль основывался не на анализе художественных памятников, а косвенно выводил свои постулаты из данных о развитии литературы, науки и т. д. Д. В. Айналов приходит к выводу, что вопрос о происхождении новых форм византийской живописи XIII-XIV столетий может получить решение только путем историко-сравнительного исследования их. Наблюдая свойства горного и архитектурного ландшафтов в мозаиках Кахриэ-джами в Константинополе и собора св. Марка в Венеции, Д. В. Айналов отмечает замечательное родство их форм с формами ландшафтной живописи начального итальянского Возрождения и приходит к выводу, что византийская живопись XIV века не может быть признана самостоятельным явлением византийского искусства, а лишь отражением нового развития итальянской живописи, которая в свою очередь выросла на почве более раннего византийского искусства. "Одним из передаточных звеньев этого обратного влияния искусства раннего Возрождения на поздневизантийское является Венеция."

Т. Шмидт утверждал, что ввиду общего экономического и политического упадка империи при Палеологах, настоящее возрождение искусства в XIV веке было невозможно. Ш. Диль в этой связи справедливо заметил: "Эта гипотеза может показаться изобретательной, однако, это образец скорее утверждения, чем доказательства." В 1925 году О. М. Далтон, независимо от Д. В. Айналова, писал: "Новшества, принесенные из Италии, которые появляются в Сербии, в Мистре или в Константинополе, являются в широком смысле слова греческими же произведениями искусства, поверхностно окрашенными сиенским очарованием. При таких обстоятельствах мы не можем утверждать, что в XIV веке живопись у славян или у византийских греков находилась под западным влиянием. Италия затронула своим очарованием в основном не изменившееся искусство." Наконец, принимая во внимание последние работы Мийе (Millet), Брейе (Bréhier) и Айналова, Ш. Диль во втором издании своего "Учебника византийского искусства" (Manuel d'art byzantin, Paris, 1926) подвел итоги этого обсуждения, объявив XIV век настоящим Возрождением. В это время с чудесным размахом и полной преемственностью развивается то, что лишь намечалось в XI и XII веках, и между прошлым и XIV веком перерыва в развитии нет. В этом месте Ш. Диль приводит уже цитировавшийся выше отрывок из первого издания своей книги.

В 1930 г. Л. Брейе писал: "Византийское искусство эпохи Палеологов является синтезом двух духовных сил, которые доминируют в истории Византии — классицизма и мистицизма." В 1938 г. А. Грабарь утверждал, что прогресс в византийском искусстве при Палеологах был особенно примечателен. При них последнее возрождение искусства, особенно живописи, проявилось как в пределах империи, которая в конце концов свелась к Константинополю и его пригородам, так и в независимых греческих княжествах (Спарта, Трапезунд), которые последовали примеру Византии. После всего сказанного выше, следующее утверждение является непонятным: "История византийского искусства на деле кончается с захватом Константинополя франками в 1204 г.." Напротив, византийское искусство является богатой, плодородной областью изучения, заслуживающей и дальнейшего изучения.

Многие произведения возрождения византийского искусства при Палеологах сохранились до наших дней. Из монументальных сооружений можно отметить семь церквей в Пелопоннесской Мистре, некоторые монастырские церкви Афона, много церквей в Македонии, которая принадлежала в XIV веке Сербии, и в собственно Сербии. Пышный расцвет мозаичной и фресковой живописи при Палеологах оставил нам удивительные памятники, будут ли то не раз уже упоминаемые знаменитые мозаики Кахриэ-джами в Константинополе, или фрески Мистры, Македонии, Сербии. На Афоне также встречаются мозаики и фрески конца XIII, XIV и XV веков, хотя эпоха расцвета афонского искусства относится уже к XVI веку и часто приводится в связь с деятельностью загадочного византийского художника, этого "Рафаэля" или "Джотто византийской живописи," Мануила Панселина из Фессалоники, некоторое количество произведений которого, весьма вероятно, и до сих пор можно увидеть на Афоне, однако, на этот счет существует известная неясность. Жил он, вероятнее всего, в первой половине XVI века.

От той же эпохи Палеологов дошло до нас много икон и рукописей с миниатюрами. Для примера упомянем о знаменитой Мадридской рукописи XIV века византийского хрониста Скилицы, которая содержит до 600 весьма интересных миниатюр, отражающих историю Византии с 811 г. до середины XI века — в период, отраженный в труде Скилицы. О двух парижских рукописях, — одной XIV века с миниатюрой Иоанна Кантакузена, председательствующего на Исихастском соборе, и другой начала XV века с миниатюрой Мануила II, упоминание было сделано выше.

Искусство эпохи Палеологов с его отражениями в славянских странах вообще и в России в частности еще очень мало исследовано. Материал еще далеко не сгруппирован, не освещен и даже не приведен в известность. Занимаясь сравнительным изучением иконописи XIII-XIV века, Н. П. Кондаков в 1909 г. заметил: "Здесь вообще мы вступаем как бы в темный лес, в котором пути остаются неразведанными." Новейший исследователь вопроса о византийской живописи XIV века Д. В. Айналов к этим словам Н. П. Кондакова прибавил: "Все же в этом лесу некоторые пионеры уже проложили с разных сторон тропинки и сделали ценные положительные наблюдения." Уже позднее, в 1919 г., вышла книга известного французского историка искусства г. Мийе (Millet) о средневековых сербских церквах; причем автор задается целью опровергнуть обычное мнение о том, что сербское искусство есть лишь простая ветвь искусства византийского; сербское искусство имеет свой оригинальный характер.

Подводя итог нашему очерку культурно-просветительного движения при Палеологах, мы прежде всего должны будем признать такую его силу, напряженность и разнообразие, каких мы не встречали в более ранние времена, когда общее положение империи должно было, казалось, гораздо более благоприятствовать культурным проявлениям. Конечно, этот подъем не должен представляться чем-то неожиданным, не имеющим корней в прошлом. Корни его нужно видеть в культурном подъеме Византии в эпоху Комнинов; связующим звеном между этими двумя эпохами, оторванными друг от друга роковым латинским господством, является культурная жизнь Никейской империи во главе с Никифором Влеммидом и просвещенными государями дома Ласкарей, которые среди всех трудностей внешней политической обстановки сумели приютить в Никее и развить лучшие умственные силы эпохи с тем, чтобы передать это наследие в восстановленную империю Палеологов. При них культурная жизнь бьет особенно сильным ключом в конце XIII и в XIV веках, после чего она, под угрозой турецкой опасности, начинает затихать в Константинополе, и лучшие умы XV века, как-то Виссарион Никейский и Гемист Плифон, переносят свою деятельность в Пелопоннес, в Мистру, в тот центр, напоминающий нам некоторые менее крупные итальянские центры Возрождения, который казался еще в несколько большей безопасности от турецкого завоевания, чем Константинополь и Фессалоника.

При рассмотрении литературной и художественной деятельности наиболее выдающихся представителей того времени приходилось неоднократно сопоставлять византийские культурные интересы и запросы с аналогичными интересами и запросами эпохи раннего итальянского Возрождения. Очевидно, как Италия, так и Византия переживали тогда время интенсивной культурной работы, которая имела много общих черт и одинаковое происхождение, выйдя из условий мирового переворота, совершенного Крестовыми походами. Это была эпоха не итальянского и не византийского Возрождения, а, если уж пользоваться условным термином возрождения в общем, широком, а не в частном, узком национальном смысле, то это была, если так можно выразиться, эпоха греко-итальянского или вообще южно-европейского Возрождения. Только позднее, в XV веке, на юго-востоке Европы этому подъему был положен предел турецким игом, а на западе, в Италии, общие условия сложились так, что культурная жизнь могла дальше развиваться и переброситься в другие страны.

Конечно, в Византии не было Данте. Византийское возрождение было ограничено традициями своего прошлого, в котором дух созидания и независимость были подчинены строгому авторитету церкви и государства. Формализм и условность были основными чертами византийского прошлого. Если взять во внимание условия жизни в Византии, то нельзя не прийти в изумление от интенсивности культурной жизни времени Палеологов и от энергичных усилий его лучших умов ввести новый путь свободы и независимого развития в литературу и искусство. Однако фатальная судьба Восточной империи преждевременно прервала этот литературный, научный и художественный пыл.

Византия и итальянское Возрождение.

Рассматривая вопрос о влиянии на итальянское Возрождение средневековой греческой традиции в целом и византийских греков в частности, очень важно помнить, что не интерес к классической античности и знакомство с ней вызвали Возрождение в Италии. Наоборот, условия итальянской жизни, вызвавшие и развившие Возрождение, стали основной причиной интереса к античной культуре.

В середине XIX века некоторые ученые полагали, что итальянское Возрождение было вызвано греками, бежавшими от турецкой опасности в Италию, особенно после падения Константинополя в 1453 году. Для примера можно привести слова нашего известного славянофила первой половины XIX века И. В. Киреевского, который писал: "Когда со взятием Константинополя свежий, неиспорченный воздух греческой мысли повеял с Востока на Запад, и мыслящий человек на Западе вздохнул легче и свободнее, то все здание схоластики мгновенно разрушилось." Совершенно очевидно, что такая точка зрения не могла выдержать никакой критики хотя бы в силу некоторых элементарных хронологических соображений: известно, что Возрождение охватило всю Италию уже в первой половине XV века, а корифеи так называемого раннего итальянского гуманизма, Петрарка и Бокаччо, жили еще в XIV веке.

Есть, таким образом, два вопроса — влияние на Возрождение средневековой греческой традиции и влияние на Возрождение византийских греков. Мы остановимся сначала на втором и посмотрим, что собою представляли известные нам греки, имена которых связаны с эпохой раннего Возрождения, то есть XIV и самого начала XV века.

Первым из них по времени должен быть назван уже известный по участию в исихастских спорах калабрийский грек из Южной Италии Варлаам, умерший около середины XIV века. Бернардо принял в Калабрии монашеское пострижение под именем Варлаама и пробыл некоторое время в Солуни, на Афоне и в Константинополе. Император Андроник Младший послал его с важной миссией на Запад, для переговоров о возможности крестового похода против турок и о соединении церквей. После безрезультатного путешествия Варлаам вернулся в Византию, где он и принял участие в религиозном движении исихастов. Закончивший свои дни снова на Западе, Варлаам представляет собой фигуру, о которой нередко говорят первые гуманисты и о которой различно думают ученые XIX века. В Авиньоне с Варлаамом сблизился и стал у него учиться греческому языку, чтобы в подлинниках читать греческих авторов, Петрарка. Последний в одном из своих писем так выражался о Варлааме: "Был еще мой учитель, который, возбудив во мне сладчайшую надежду, оставил меня на начатках учения (in ipso studiorum lacte), будучи похищен смертью"; в другом письме Петрарка писал: "Это был человек, столько же обладавший прекрасным даром греческого словесного искусства, сколько лишенный этого дара в латинском языке; будучи богат идеями и отличаясь острым умом, он затруднялся в выражениях, способных передать его мысли." В третьем письме Петрарки мы читаем: "Я всегда горел желанием изучать греческую литературу, и если бы фортуна не позавидовала моим начинаниям и смерть не лишила меня прекрасного учителя, теперь бы я был уже, наверное, не начинающий эллинист." Действительно, Петрарка никогда не достиг возможности читать в подлиннике греческую литературу. Некоторое влияние Варлаама можно заметить и на произведениях Бокаччо, который, например, в своем сочинении "Генеалогии богов" (Genealogia deorum) называет Варлаама человеком "с маленьким телом, но с огромными знаниями," какого у греков не было уже много столетий, и безусловно доверяет ему во всем, что касается Греции. Доступные нам богословские и математические трактаты, записки и речи Варлаама не дают нам достаточных оснований для того, чтобы видеть у него родственные гуманистам черты. Его сочинения не были известны, по всей вероятности, Петрарке; а Бокаччо прямо говорит, что он "ни одного сочинения не видел." Нет данных также говорить о каком-либо широком образовании или о выдающейся начитанности этого калабрийского выходца-монаха; другими словами, в Варлааме не было того таланта, той культурной силы, которые могли бы оказывать глубокое и длительное влияние на более талантливых и более образованных, чем он сам, современных ему итальянцев, особенно же в лице таких корифеев, какими были Петрарка и Бокаччо. Поэтому вряд ли возможно согласиться с той переоценкой степени влияния Варлаама на Возрождение, которую мы встречаем иногда на страницах иностранной и русской литературы. Немецкий ученый Кертинг, например, писал: "Грек Варлаам, своим поспешным удалением из Авиньона лишив Петрарку возможности основательно ознакомиться с греческим языком и образованностью, тем самым разрушил гордое здание будущего и на целые столетия определил судьбу народов Европы. Малые причины, великие следствия." Ф. И. Успенский также писал: "Живое сознание идеи и важности эллинских занятий, какими были проникнуты деятели итальянского Возрождения, всецело должно быть приписано посредственным и непосредственным влияниям Варлаама. Итак, за ним остается большая заслуга в истории средневековой культуры... Оставаясь на почве реальных фактов, смело можем утверждать, что он соединял в себе лучшие качества тогдашней учености."

Роль Варлаама в истории Возрождения была намного скромнее, чем только что сказанное. Это был лишь учитель греческого языка, далеко не совершенный, могущий сообщить элементы грамматики и служить справочным лексиконом, "заключая в себе, — по словам Корелина, — весьма неточные сведения." Поэтому наиболее правильной является оценка, сделанная А. Н. Веселовским, который писал: "Роль Варлаама в судьбе раннего итальянского гуманизма представляется внешней и случайной... Средневековый схоластик, противник платоновской философии, он мог поделиться со своими западными друзьями лишь знанием греческого языка и обрывками эрудиции, а его возвеличили в силу надежд и чаяний, в которых выразилась самостоятельная эволюция гуманизма и на которые он не был в состоянии ответить."

Вторым греком, сыгравшим некоторую роль в эпоху раннего Возрождения, был умерший в шестидесятых годах XIV века ученик Варлаама, Леонтий Пилат, подобно своему учителю родом из Калабрии. Переезжая из Италии в Грецию и обратно, выдавая в Италии себя за грека из Солуни, а в Греции за итальянца и не уживаясь нигде, Леонтий Пилат пробыл три года во Флоренции с Бокаччо, который учился у него греческому языку и добывал от него сведения для своей "Генеалогии богов." О Леонтии говорят в своих сочинениях как Петрарка, так и Бокаччо, рисуя оба в одинаковых чертах неуживчивый, грубый и дерзкий нрав и отталкивающую внешность этого, по словам Петрарки, "человека столь звериных нравов и странных обычаев." Тот же Петрарка в одном из своих писем к Бокаччо сообщает последнему, что Леонтий, покинув его после целого ряда дерзостей по адресу Италии и итальянцев, уже с дороги прислал ему письмо, "более длинное и безобразное, чем его борода и волосы, в котором он величает до небес столь ненавистную ему Италию, а Грецию и Византию, которые прежде так превозносил, хулит и порицает; при этом просит меня вызвать его к себе, и так заклинает и страстно молит, как не молил апостол Петр Христа, повелевающего водами." Далее в этом же письме мы читаем такие строчки: "А теперь послушай и посмейся: просит он меня, между прочим, чтобы я рекомендовал его письменно Константинопольскому императору, которого я не знаю ни лично, ни по имени; но он желает того, потому и представляет себе, что (этот император) также благосклонен и милостив ко мне, как римский император; точно сходство титула отождествляет их, или потому, что греки называют Константинополь вторым Римом, осмеливаясь считать его не только равным древнему, но и превосходящим его по народонаселению и богатству." Бокаччо в своей "Генеалогии богов" называет Леонтия, человека с виду страшного, с некрасивым лицом, всегда погруженным в свои мысли, неотесанным и неприветливым, но зато в греческой литературе ученейшим, неисчерпаемым архивом греческих сказаний и басен. Во время совместных занятий Бокаччо с Леонтием последний сделал первый буквальный перевод Гомера. Этот перевод был настолько неудовлетворителен, что уже ближайшие по времени гуманисты считали крайне желательным заменить его новым. Ввиду того, что Леонтий, по словам Бокаччо, был обязан многими из своих познаний своему учителю Варлааму, Ф. И. Успенский замечает, что "значение этого последнего еще более должно вырасти в наших глазах."

Во всяком случае, вполне признавая значительное влияние Леонтия Пилата на Бокаччо в смысле ознакомления его с греческим языком и литературой, мы должны сказать, что в общей истории Возрождения роль Пилата сводится к некоторому распространению в Италии знакомства с греческим языком и литературой при помощи уроков и переводов. Не забудем и того, что бессмертное значение Бокаччо зиждется не на материалах, добытых им из знакомства с греческой литературой, а совершенно на иных основаниях.

Таким образом, роль этих двух греков, которые, к тому же, были родом не из Византии, а из Южной Италии, в истории гуманистического движения сводится по преимуществу к простой передаче технических сведений по языку и литературе.

В литературе не раз отмечалось, что Варлаам и Леонтий Пилат были родом из Калабрии, то есть из Южной Италии, где греческий язык и греческая традиция продолжали жить в течение всех средних веков. Если даже не иметь в виду античной "Великой Греции" в Южной Италии, эллинские основы которой были уже давно, может быть не вполне, поглощены Римом, то уже в VI веке завоевания Юстиниана ввели в Италию вообще и в Южную Италию в частности немало греческих элементов, и завоевавшие вскоре после этого большую часть Италии лангобарды сами вошли в круг греческого влияния и стали некоторым образом носителями греческой науки. Для нас особенно важно проследить вкратце эволюцию эллинизма в Южной Италии и Сицилии, греческое население которых в несколько приемов увеличивалось значительными притоками. В VI и VII веках многие греки были вынуждены покинуть свою страну под влиянием славянских вторжений в Грецию. В VII веке обширная греческая эмиграция в Сицилию и Южную Италию имела место из византийских областей, захваченных и разоренных персами и арабами. В VIII веке большое число греческих монахов прибыло в Италию, спасаясь от преследования императоров-иконоборцев. Наконец в IX-X веках греческие беглецы из Сицилии, завоевываемой арабами, наводнили Южную Италию. Это был, вероятно, главный источник эллинизации византийской Южной Италии, так как византийская культура последней начинает расцветать только с X века, "как будто если бы она была лишь продолжением и наследством греческой культуры Сицилии." Таким образом, пишет А. Н. Веселовский, "образовались в Южной Италии густонаселенные греческие этнические острова, и народность, и общество, соединенные одним языком и вероисповеданием, и культурной традицией, выразителями которой были монастыри. Расцвет этой культуры обнимает период от второй половины IX до второй половины X века; но он продолжается и позже, в эпоху норманнов... Основание важнейших греческих обителей в Южной Италии относится к XII веку. Их история — это история и южно-итальянского эллинизма. У них был свой героический период, период анахоретов-пещерников, предпочитавших созерцание грамотности, и период устроенных общежитий со школами писцов, библиотеками и литературной деятельностью." Греческая средневековая Южная Италия дала ряд писателей, которые посвящали свой труд не только житийной литературе, но и церковной поэзии, а также "блюли предания науки." Во второй половине XIII века Роджер Бэкон писал папе об Италии, "в которой духовенство и народ были чистыми греками во многих местах." Один французский хронист утверждает для своего времени, что в Калабрии и Апулии крестьяне говорили только по-гречески. В XIV веке Петрарка в одном из своих писем рекомендует некоего юношу, отправлявшегося по его совету в Калабрию: он хотел было прямо поехать в Константинополь, "но, узнав, что Греция, когда-то изобиловавшая великими талантами, ныне ими обеднела, поверил моим словам...; услышав от меня, что в Калабрии в наши времена было несколько людей, ученейших в греческой литературе..., он решился направиться туда." Итак, для первоначального технического ознакомления с греческим языком и с начатками греческой литературы итальянцам XIV века незачем было обращаться в Византию; у них источник для этого был рядом, в Южной Италии, которая и дала Италии Варлаама и Леонтия Пилата.

Действительное влияние Византии на Италию начинается с конца XIV века и продолжается в течение XV века, когда туда приезжают настоящие византийские гуманисты, какими являются Мануил Хрисолор и особенно Гемист Плифон и Виссарион Никейский.

Родившийся около половины XIV века в Константинополе Мануил Хрисолор уже у себя на родине пользовался славой выдающегося преподавателя, ритора и философа. Молодой итальянский гуманист Гуарино отправился в Константинополь со специальной целью послушать Хрисолора и, научившись у него греческому языку, приступил к изучению греческих авторов. Приехав в Италию по поручению императора с политической миссией, Хрисолор, слава которого дошла уже до Италии, был восторженно там встречен, и итальянские гуманистические центры приглашали к себе заезжего ученого. В продолжение нескольких лет он преподавал во Флорентийском университете, где его слушала целая плеяда тогдашних гуманистов. Переехав по просьбе пребывавшего тогда в Италии императора Мануила II на короткое время в Милан, он после этого был профессором в Павии. Проведя некоторое время в Византии, Хрисолор вернулся в Италию, совершил, по поручению императора, большое путешествие в Англию, Францию и, может быть, в Испанию, затем сблизился с папской курией. Будучи послан папой в Германию для переговоров о предстоящем соборе, он, когда собор состоялся в Констанце, приехал туда и там умер в 1415 г. Хрисолор, очевидно, имел главное значение благодаря своей преподавательской деятельности и умению передать слушателям свои обширные познания в греческой литературе. Оставленные им сочинения в виде богословско-церковных трактатов, греческой грамматики, некоторых переводов, например, дословного перевода Платона, и писем, не позволяют нам видеть в Хрисолоре большого литературного таланта. Но влияние его на гуманистов было громадное, и они окружают личность византийского профессора необычайными похвалами и искренним восторгом. Гуарино сравнивает его с солнцем, озарившим Италию, погруженную в глубокий мрак; он желал бы, чтобы благодарная Италия воздвигла ему на его пути триумфальные арки. Его называют "князем греческого красноречия и философии." К числу его учеников принадлежали самые крупные деятели нового направления. Один французский историк Возрождения, вспоминая отзывы гуманистов о Варлааме и Пилате, пишет: "Хрисолор — не тупая башка, не вшивая борода, не грубый калабриец, готовый дико хохотать над тонкими остротами Теренция; это — настоящий грек. Он — из Византии; он — благородного происхождения; он — ученый; кроме греческого языка он знает и латинский язык; он — важен, мягок, религиозен и благоразумен; он как будто рожден для добродетели и для славы; он знаком с последним словом науки о высоких предметах; словом — это учитель. Это первый греческий профессор, который, возобновляя традиции, занял кафедру в Италии."

Гораздо шире и глубже влияли на Италию в XV веке знаменитые представители эпохи византийского Возрождения, Гемист Плифон и Виссарион Никейский. О первом из них, как авторе идеи основания Платоновской академии во Флоренции и возродителе платоновской философии на Западе, речь была выше. Второй же из них представляет собою первостепенную величину в культурном движении того времени.

Виссарион родился в самом начале XV века в Трапезунде, где и получил первоначальное образование. Будучи отправлен для дальнейшего усовершенствования в Константинополь, он там занялся изучением греческих поэтов, ораторов и философов, а встреча с итальянским гуманистом Филельфо, слушавшим также лекции на берегах Босфора, познакомила Виссариона с гуманистическим движением в Италии и с проявившимся в то время там глубоким интересом к памятникам античной литературы и искусства. Уже монахом Виссарион после этого продолжал свои занятия в Пелопоннесе, в культурной Мистре, под руководством знаменитого Плифона. В качестве архиепископа Никеи он сопровождал императора на Ферраро-Флорентийский собор и имел сильное влияние на ход переговоров, постепенно склоняясь на сторону унии. "Я не считаю справедливым, — писал Виссарион во время собора, — разделяться с латинянами вопреки всяким разумным основаниям."

Во время своего пребывания в Италии, попав в обстановку кипучей жизни Возрождения и сам по таланту и образованию не уступая итальянским гуманистам, он завязал с ними широкие сношения, а благодаря взглядам своим на вопрос об унии, сблизился с папской курией. По возвращении в Константинополь Виссарион быстро убедился, ввиду несочувствия громадной массы греческого населения, в невозможности провести дело унии на Востоке так, как ему хотелось бы. Получив известие о назначении его кардиналом Римской церкви, чувствуя ложность своего положения на родине и уступая желанию снова попасть в Италию, в этот центр гуманизма, он покинул Византию и переселился в Италию.

В Риме дом Виссариона сделался центром гуманистического общения. Друзьями его были наиболее выдающиеся представители гуманизма, как например, Поджо и Валла. Последний называл Виссариона, имея в виду его превосходное знание обоих древних языков, "лучшим греком из латинян и лучшим латинянином из греков" (latinorum graecissimus, graecorum latinissimus). Усердно покупая книги или заставляя их для себя переписывать, Виссарион составил у себя дома превосходную библиотеку, в состав которой вошли как произведения отцов восточной и западной церкви и вообще богословской мысли, так и сочинения гуманистической литературы. В конце жизни он подарил свое богатейшее для того времени книгохранилище городу Венеции, где оно явилось одним из главных оснований знаменитой теперь библиотеки св. Марка, (Bibliotheca Marciana), на входной двери которой до сих пор можно видеть нарисованный портрет Виссариона.

Была еще одна идея, которая сильно его занимала: это — идея крестового похода против турок. Получив известие о падении Константинополя, Виссарион сейчас же написал венецианскому дожу письмо, где указывал на угрожающую Европе со стороны турок опасность и во имя этого призывал вооружиться против них. Иных оснований Европа не была в состоянии понять. Виссарион умер в 1472 г. в Равенне, откуда его тело было перевезено для торжественного погребения в Рим.

Литературная деятельность Виссариона протекала в Италии. Кроме многочисленных сочинений богословского характера, об унии, "Догматической речи," опровержения Марка Евгеника, в области полемики, экзегетики, Виссарион оставил гораздо более характерные для него, как гуманиста, переводы классических авторов, Демосфена, Ксенофонта, "Метафизику" Аристотеля. Являясь сторонником Платона, Виссарион в своем сочинении "Против клеветника Платона" (In calumniatorem Platonis) сумел удержаться в границах некоторого беспристрастия, чего нельзя было сказать о других представителях аристотелизма и платонизма. Лишь недавно был опубликован длинный энкомий (хвалебная речь) Виссариона о своем родном городе Трапезунде. Он весьма важен с исторической точки зрения.

Виссарион представлял собою "лучший, чем кто-либо другой из крупных людей его времени, пример слияния греческого гения с гением латинским, из чего и вытекает Возрождение." "Виссарион жил, — пишет его французский биограф Henri Vast, — на рубеже двух эпох. Это — грек, сделавшийся латинянином, кардинал, покровительствующий ученым, богослов-схоластик, ломающий копья в пользу платонизма, усердный почитатель древности, содействовавший более, чем кто-либо, зарождению современности. Он связан со средними веками своим идеалом, который он старается осуществить в христианском единении и крестовом походе; и вместе с тем он господствует над своим веком, он его с жаром толкает на новые пути прогресса и Возрождения." Один из современников Виссариона, Михаил Апостолий, или Апостолис, делает из него, в своем увлечении личностью и талантом знаменитого современника, как бы полубога. В своей надгробной речи Виссариону он писал: "(Виссарион) был отображением божественной и истинной мудрости." Многие произведения Виссариона еще не изданы. Современная нам Италия, чтя его память, издает даже католический журнал, преследующий цели соединения церквей, который носит название "Виссарион" (Bessarione).

Но Византия внесла свою лепту в историю Возрождения не только насаждением знаний греческого языка и литературы, путем уроков и лекций, не только деятельностью таких талантов, открывавших Италии новые горизонты, какими были Плифон и Виссарион. Византия дала Западу громадное число драгоценных греческих рукописей, которые содержали лучших представителей античной литературы, не говоря уже о текстах византийского времени и отцов Греческой церкви.

Итальянские гуманисты, во главе с известным библиофилом Поджо, объехали Италию и Западную Европу и собрали к тридцатым годам XV века, то есть к эпохе Флорентийского собора, почти все произведения латинских классиков, какие мы теперь знаем. Со времени же появления в Италии Мануила Хрисолора, возбудившего восторженное поклонение древней Элладе, в Италии появилось определенное стремление к приобретению греческих книг, для чего необходимо было использовать византийские книжные сокровища. Возвратившись из Византии, итальянцы, которые ездили туда учиться греческой мудрости, привозили с собой и греческие книги. Первым из них был слушатель Хрисолора в Константинополе Гуарино, который привез в Италию несколько книг. Но, чем Поджо был для собирания памятников римской литературы, тем для греческой сделался Джованни Ауриспа, который, отправившись в 5Византию, привез из Константинополя, Пелопоннеса и островов Архипелага не менее 238 томов, то есть, другими словами, целую библиотеку, которая включала в себя произведения лучших классических писателей.

По мере того, как условия жизни в Византии становились тяжелее и опаснее в связи с турецкими завоеваниями, греки, усиленно переселяясь на Запад, привозили с собой и памятники своей литературы. Подобное накопление в Италии сокровищ классического мира, совершившееся благодаря Византии, создало на Западе исключительно благоприятные условия для ознакомления с далеким прошлым Эллады и сокровищами ее вечной культуры. Передавая их на Запад и спасая тем от турецкого разгрома, Византия сделала великое просветительное дело для грядущих судеб человечества.

От научного редактора

На последних страницах своего сочинения А. А. Васильев затронул, но не дал все же ясного ответа на один очень важный вопрос: в чем сходства и различия Возрождения в Византии при Палеологах и в Италии. С этой проблемой связан и еще один вопрос общего плана, так или иначе затрагиваемый А. А. Васильевым, но не формулируемый четко: в чем причина того, что все деятели палеологовского Возрождения — при всей своей незаурядности — остались яркими фигурами национальной культуры Греции, тогда как деятельность итальянских гуманистов очень быстро приобрела интернациональное, мировое значение в истории культуры.

Несколько слов по поводу указанных выше проблем, на которые у А. А. Васильева нет полного ответа. Итальянский гуманизм можно определить как выражение взглядов новых общественных сил, складывающегося класса буржуазии. Византия же оставалась страной феодальной. Все знаменитые деятели итальянского гуманизма потому и стали фигурами международного значения в истории культуры, что смогли уловить, сформулировать и выразить такой взгляд на мир, который быстро нашел отклик у их современников и ближайших за ними поколений. Византийские гуманисты потому и остались яркими фигурами, но национального масштаба, что в условиях своей страны они не могли быть услышаны, поняты и оценены в обществе так, как их итальянские современники.

"В то время как итальянский гуманизм из кабинетов перешел в социальную реальность как сила творческая и созидательная, византийский гуманизм практиковался в пределах замкнутого круга ученых. И если итальянские гуманисты осознавали себя основателями нового мира, то большинство византийцев — продолжателями и наследниками. Ведь недаром эпитет "второй" (о Метохите — второй Нестор или Гермес, второй Птолемей, перевоплощение Платона; о Плифоне — второй Платон и т. д.) уже перестает быть просто риторическим украшением и превращается в феномен идейной, нравственной, человеческой жизни, в ощущение того, что первыми они быть уже не могли, да и не хотели, все уже было, все уже сказано, осталось только подражать" .

Рассуждения А. А. Васильева о всемирно-историческом значении Византии и византийской цивилизации ограничились одним абзацем и фактически одной мыслью — Византия передала на Запад достижения античной культуры. Между тем, здесь и можно, и нужно говорить о большем. Соседние с Византией страны образовывали так называемый византийский культурный круг — эти государства испытали на себе существенное влияние византийской культуры и политической идеологии. В некоторых случаях эти государства (например, Болгария, Армения) какое-то время даже входили в состав Византии. Вот почему — именно благодаря преемственности в соседних странах — особое значение приобретают все формы византийской культуры и политической идеологии.

Особо также хотелось бы подчеркнуть, что до 1204 г. уровень развития культуры, науки и образования в Византии значительно превосходил западноевропейский.

Назад   Вперед