Глава V Первые афоризмы Иисуса. Его идеи о Боге Отце и об истинной

религии. Первые ученики.

Иосиф умер раньше, чем его сын начал играть какую-либо роль в общественной жизни. Таким образом, Мария стала главой семьи, и этим объясняется, почему Иисуса чаще всего называли "сыном Марии"[251], когда хотели отличить от его многочисленных соименников. По-видимому, оставшись после смерти мужа одинокой в Назарете, она переселилась в Кану[252], откуда, может быть, она и была родом. Кана[253] - небольшой городок в двух или двух с половиной часах пути от Назарета, расположенный у подножия гор, составляющих северную границу равнины Азохис[254]. Вид этой равнины, которая чрезвычайно живописно замыкается Назаретскими горами и холмами Сефорис, не так величествен, как вид Назарета. По-видимому, Иисус жил некоторое время в этом местечке. Вероятно, здесь прошла часть его юности и здесь же он впервые обратил на себя общее внимание[255].

Он занимался ремеслом своего отца, который был плотником[256]. Это положение не было ни унизительным, ни неприятным. Еврейский обычай требовал, чтобы человек, посвятивший себя умственному труду, знал какое-либо ремесло. Самые знаменитые из учителей были ремесленниками[257]; так, например, Св. Павел, получивший тщательное воспитание, делал палатки или ткал ковры[258]. Иисус не был женат. Всю силу своей любви он обратил на то, что считал своим высшим призванием. Необыкновенно нежное чувство к женщинам[259], которое у него замечается, не отделялось в нем от безграничной преданности своей идее. Подобно Франциску Ассизскому и Франциску Сальскому, он относился как к сестрам к тем женщинам, которые отдавались одному с ним делу; у него была своя Св. Клара, своя Франсуаза Шанталь.

Только возможно, что они любили больше его самого, чем его дело; без сомнения, не столько он любил, сколько его любили. И как это часто бывает у слишком возвышенных натур, нежность сердца у него обратилась в бесконечную кротость, в неопределенную мечтательность, всеобщую обаятельность. Его дружеские и свободные, но вполне нравственные отношения с женщинами сомнительного поведения точно так же объясняются страстной преданностью его славе Отца, внушавшей своего рода влечение ко всем прекрасным созданиям, которые могли бы послужить для этой славы[260].

Каков был ход развития мысли Иисуса в этот темный период его жизни? С какими умозрениями он выступил впервые на путь пророка? Это неизвестно, так как история его дошла до нас в виде отрывочных повествований без точной хронологии. Но ход развития живых существ всюду один и тот же, и, без сомнения, рост столь сильной натуры, какой был Иисус, строго следовал законам эволюции. Высокое познание Божества, которым он был обязан никак не иудаизму и которое, по-видимому, было сущностью его великой души, было до некоторой степени главной основой его существа. В этой области более всего приходится отрешаться от свойственных нам идей и от тех анализов, над которыми мелкие умы истощают свои силы. Для того, чтобы ясно понять особый оттенок благочестия Иисуса, нужно отрешиться от всего, что стоит между Евангелием и нами. Деизм и пантеизм сделались двумя полюсами богословия. Жалкие умозрения схоластики, сухость мысли Декарта, глубокая нерелигиозность XVIII века, умалив Бога, ограничив его до известной степени, исключив из понятия о Боге все, что не есть Бог, заглушили в современном рационализме всякое плодотворное чувство Божества. В самом деле, если Бог есть определенное существо вне нас, то человек, воображающий, будто он состоит в особых сношениях с Богом, не более как "духовидец", а так как физика и физиология удостоверяют, что всякое сверхъестественное видение есть иллюзия, то мало-мальски последовательный деист должен признать невозможность понять великие верования прошлого. С другой стороны, пантеист, отрицая индивидуальность Божества, настолько далек от Бога живого древних религий, насколько это возможно. Были ли деистами или пантеистами в некоторые моменты своей подвижнической жизни люди, достигавшие высшего понимания Бога, - Сакья-Муни, Платон, Св. Павел, Св. Франциск Ассизский, Св. Августин? Такого вопроса нельзя и ставить. Всякие физические и метафизические доказательства бытия Бога встретили бы со стороны этих великих людей полнейшее равнодушие. Они ощущали Божество в самих себе. И в первых рядах этой великой семьи истинных сынов Божиих надо поставить Иисуса. У Иисуса не было видении; Бог не говорил с ним, как с существом, стоящим вне его; Бог жил в нем; он чувствовал его в себе и брал из своего сердца то, что оно ему говорило об его Отце. Он жил на лоне Бога, находясь с ним в постоянном общении; он не видел его, но слышал, не нуждаясь ни в громе, ни в пылающей купине, как Моисей, ни в знаменательной буре, как Иов, ни в оракуле, как древние греки, ни в домашнем гении, как Сократ, ни в ангеле Гаврииле, как Магомет. Здесь ни при чем такие фантазии и галлюцинации, какие были у Св. Терезы. Объяснение "суфи", возвещающего, что он равен Богу, тоже явление иного порядка. Иисус ни разу не выражал святотатственной мысли, будто он равен Богу. Иисус думает, что он находится в прямых сношениях с Богом, верит, что он Сын Божий. Высшее познание Бога, какое только было у человечества, это то, которое имел Иисус.

С другой стороны, понятно, что исходя из такого душевного настроения, Иисус не мог сделаться умозрительным философом вроде Сакья-Муни. Евангелие стоит далеко от схоластического богословия[261]. Умозрения греческих учителей о божественной сущности проистекают из совсем другого духа. Все богословие Иисуса в том, что Бог познается непосредственным Отцом. И это было у него не теоретическим принципом, не учением, более или менее доказанным, которое он старался внушить другим. Он не приводил своим ученикам никаких доводов рассудка[262], не требовал от них никакого умственного напряжения. Он проповедовал не свои убеждения, а себя самого. Нередко особенно великие и особенно бескорыстные натуры, при особенной возвышенности духа, носят именно такой характер вечного прислушивания к самим себе и крайней степени чувствительности, в общем свойственной женщинам[263]. У них уверенность в том, что Бог живет в них и вечно занят ими, до такой степени сильна, что они нисколько не опасаются импонировать другим; наша сдержанность, уважение к чужому мнению, отчасти составляющая наше бессилие, им совершенно несвойственны. Эта экзальтированная индивидуальность не есть эгоизм, ибо подобные люди, одержимые своей идеей, с полной готовностью отдают свою жизнь, чтобы ею запечатлеть свое дело: это доведенное до крайности отождествление своего "я" с тем делом, которому оно себя отдает. Те, которые видят в новом учении только личную фантазию основателя, гордятся таким отношением его к своему делу; для других, которые видят только результаты, в этом заключается перст Божий. Здесь безумие соприкасается с вдохновленностью, но только безумный никогда не пользуется успехом. До сих пор умственное помешательство еще никогда не влияло сколько-нибудь серьезно на ход человечества.

Без сомнения, Иисус не сразу дошел до такой высшей степени самопознания. Но возможно, что с первых своих шагов он уже определял свои отношения к Богу как сына к отцу. В этом заключается главная его оригинальность и в этом нет ни малейшего признака его расы[264].

Ни иудей, ни мусульманин не понимали этой восхитительной теологии, основанной на любви. Бог Иисуса не тот грозный владыка, который нас убивает, когда ему вздумается, проклинает, когда ему вздумается, спасает, когда ему вздумается. Бог Иисуса наш Отец. Мы чувствуем его, прислушиваясь к легкому дуновению, которое в нас взывает: "Авва, Отче!"[265]. Бог Иисуса не пристрастный деспот, избравший Израиль своим народом и покровительствующий ему против всех и вопреки всем. Это Бог человечества. Иисус не может сделаться ни патриотом, как Маккавеи, ни теократом, как Иуда Гавлонит. Смело возвысившись над предрассудками своей нации, он основывает всеобщее братство по Богу. Гавлонит проповедовал, что лучше умереть, нежели называть "господином" кого-либо, кроме Бога; Иисус предоставляет называться "господином" кому угодно, а для Бога сохраняет более нежное название. Отдавая земным властям, представителям силы в его глазах, дань почтения, полную иронии; он создает высшее утешение, прибежище к Отцу, который у каждого есть на небесах, истинное Царство Божие, которое каждый носит в своем сердце.

"Царство Божие" или "Царство Небесное"[266] были любимыми выражениями Иисуса для определения того переворота, который он вносил в мир[267]. Как и все почти мессианские термины, эти слова взяты из книги Даниила. По словам автора этой необыкновенной книги, за четырьмя светскими царствами, которым суждено погибнуть, последует пятое, царство "святых", которое будет вечным[268]. Естественно, что это Царство Божие на земле служило темой для самых различных толкований. Для многих это было царство Мессии или нового Давида[269]; для иудейской теологии "Царство Божие" чаще всего ни что иное, как самый иудаизм, истинная религия, монотеистический культ, благочестие[270]. В последнее время своей жизни Иисус, по-видимому, думал, что царство это должно осуществиться материально, путем внезапного обновления мира. Однако, без сомнения, не в этом заключалась его первоначальная идея[271].

Чудная мораль, которую он извлекает из познания Бога Отца, не свойственна тем энтузиастам, которые верят в близкую кончину мира и подготовляют себя к химерической катастрофе путем аскетической жизни: это мораль мира, который живет и хочет жить. "Царство Божие среди вас есть", - говорил он тем, кто пытался тщательно установить признаки его будущего пришествия[272]. Реалистическое понимание будущего пришествия было лишь облаком, мимолетным заблуждением, которое смерть заставила забыть. Иисус - основатель истинного Царства Божия, царства кротких и смиренных, вот каким был Иисус первых дней его жизни[273], дней ничем не омраченной непорочности, когда голос его Отца звучал в его груди с наибольшей чистотой тембра. Тогда в течение нескольких месяцев, может быть, года, Бог действительно обитал на земле. Голос молодого плотника вдруг принял необыкновенную мягкость. Все его существо дышало бесконечной обаятельностью, и кто раньше его видал, теперь его не узнавал[274]. У него еще не было учеников, и группа, собравшаяся вокруг него, не была ни сектой, ни школой; но в ней уже чуялся общий дух, нечто поразительное и привлекательное. Его приветливый характер и, быть может, обольстительная внешность[275], какая иногда встречается у еврейской расы, создали вокруг него особую увлекательную атмосферу, от влияния которой никто из среды этих добродушных и наивных племен не мог устоять.

И рай, действительно, снизошел бы на землю, если бы идеи молодого учителя так далеко не зашли за тот уровень средней добродетели, выше которого человеческому роду до сих пор никогда не удавалось возвышаться. Братство людей, сынов Божиих, и все моральные последствия, которые отсюда проистекают, были выведены с необыкновенно тонким чутьем. Подобно всем раввинам своего времени, Иисус был очень мало склонен к последовательным рассуждениям, излагал свое учение в кратких афоризмах, в выразительной форме, иногда загадочных и странных[276]. Некоторые из этих правил взяты из книг Ветхого Завета. Другие принадлежали более современным ученым, например, Антигону из Соко, Иисусу, сыну Сирдхову, Гиллелго и дошли до Иисуса не путем ученых исследований, а благодаря тому, что они часто повторялись в виде пословиц. Синагога была богата правилами, очень удачно формулированными и составлявшими нечто вроде ходячей литературы в пословицах[277]. Иисус принял почти целиком это изустное учение, но вдохнул в него высшую идею[278]. Обыкновенно он заходил еще дальше в обязанностях, намеченных Законом и древними; он стремился к совершенству. В этом первоначальном учении его были зародыши всех добродетелей: смирения, всепрощения, милосердия, самоотречения, строгости по отношению к самому себе, - добродетелей, которые были с полным правом названы христианскими, если под этим разуметь, что Христос действительно их проповедовал. В отношении справедливости он ограничивался повторением общераспространенного изречения: "Итак, во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними"[279]. Но эта старая, все еще довольно эгоистичная истина, его не удовлетворяла. Он доходил до крайности:

"Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобой и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду".[280]

"Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя"[281].

"Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас"[282].

"Не судите, да не судимы будете[283]. Прощайте и прощены будете[284]. Будьте милосерды, как и Отец ваш милосерд. Блаженнее давать, нежели принимать"[285].

"Кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится"[286].

По поводу милостыни, благочестия, добрых дел, кротости, миролюбия, полного сердечного бескорыстия ему почти нечего было прибавить к учению синагоги[287]. Но он умел давать своей проповеди такой умилительный характер, что давно известные афоризмы казались чем-то новым. Мораль слагается не из принципов, более или менее удачно выраженных. Поэзия поучения, внушающая к нему любовь, имеет гораздо больше значения, чем самое поучение, взятое как отвлеченная истина. И нельзя отрицать, что эти принципы, заимствованные Иисусом у его предтечей, производят в Евангелии совсем другое впечатление, нежели в древнем Законе, в Пиркэ Абот или в Талмуде. Мир был завоеван и преобразован не древним Законом и не Талмудом. Евангельская мораль, как ни мало в ней оригинального, в том смысле, что ее можно было бы всю целиком составить из более древних нравственных начал, тем не менее остается высшим продуктом творчества человеческого духа, лучшим из кодексов совершенной жизни, какие когда-либо были составлены моралистами.

Иисус никогда не проповедовал против Моисеева закона, но чувствуется, что он понимал его недостаточность и давал это понять. Он постоянно повторял, что нужно делать больше того, чему учили древние ученые[288]. Он запрещал всякое жесткое слово[289], запрещал развод[290] и всякие клятвы[291], порицал месть[292], осуждал ростовщичество[293], вожделение считал столь же преступным, как и прелюбодеяние[294]. Он требовал прощения обид[295]. И мотивы, на которых он основывал эти правила, были всегда одни и те же: "...да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми... Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники? Итак, будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный"[296].

Результатом этих принципов явился чистый культ, религия без жрецов и внешних обрядностей, основанная исключительно на сердечном чувстве, на подражании Богу[297], на непосредственном единении совести с Отцом Небесным. Иисус не отступал перед смелым выводом из этого, в силу которого он являлся в самом центре иудаизма выдающимся революционером. Зачем нужны посредники между человеком и его Отцом? Бог смотрит только в сердце человека, для чего же все эти очищения, обряды, касающиеся исключительно тела[298]? Самое предание, столь чтимое у иудеев, ничто по сравнению с чистым чувством[299]. Лицемерие фарисеев, которые на молитве оборачивались, чтобы убедиться, смотрят ли на них, оказывавших милостыню с шумом и отмечавших свои одежды особыми значками, по которым в них узнавали бы благочестивых людей, все эти кривлянья фальшивой набожности возмущали его. "Они уже получают награду свою, - говорил Иисус, - у тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что творит правая, чтобы милостыня твоя была втайне, и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно[300]. И когда молишься, не будь, как лицемеры, которые любят в синагогах и на углах улиц, останавливаясь, молиться, чтобы показаться перед людьми. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою. Ты же, когда молишься, войди в комнату твою, и затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно. А молясь, не говорите лишнего, как язычники; ибо они думают, что в многословии своем будут услышаны. Не уподобляйтесь им; ибо знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у него"[301].

Он не признавал никаких внешних признаков аскетизма и довольствовался молитвой или, скорее, созерцанием на горах и в уединенных местах, где[302] человек всегда искал Бога. Это высшее познание отношений человека к Богу, которое и после Иисуса было доступно лишь немногим душам, резюмировалось в молитве, составленной им из благочестивых изречений, бывших в употреблении у евреев и раньше; этой молитве он научил своих учеников[303]:

"Отче наш, сущий на небесах! да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день; и прости нам долга наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого[304]". Он особенно настаивал на том, что Отец Небесный знает лучше нас, что нам нужно, и что мы чуть не оскорбляем его, когда просим у него чего-либо определенного[305].

Все это для Иисуса было только прямым следствием из великих принципов, установленных иудаизмом; но официальные классы нации обнаруживали все большую склонность забывать их. Греческие и римские молитвы почти всегда были отмечены эгоизмом. Никогда языческий жрец не говорил своему последователю: "Итак, если ты принесешь дар свой к жертвеннику и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, оставь там дар твой пред жертвенником, и пойди прежде помирись с братом твоим, и тогда приди и принеси дар твой"[306]. Одни иудейские пророки, в особенности Исаия, с самых древних времен чувствуя антипатию к жрецу, предвидели истинный характер того культа, которым человек обязан Богу: "К чему мне множество жертв ваших? - говорит Господь. - Я пресыщен всесожжениями овнов и туком откормленного скота... Курение отвратительно для Меня... ваши руки полны крови... очиститесь; удалите злые деяния ваши от очей Моих; перестаньте делать зло; научитесь делать добро... Тогда придите"[307]. В последнее время некоторые из учителей, Симон праведный[308], Иисус, сын Сираха, Гиллель[309], почти дошли до истины и проповедовали, что сущность Закона вкратце - это справедливость. Филон в иудейско-египетском мире одновременно с Иисусом пришел к идеям высшей моральной святости, прямым результатом которой является равнодушие к установленным обрядам[310]. Шемая и Авталион также не раз оказывались весьма либеральными казуистами[311]. Вскоре равви Иоханан начал ставить дела милосердия выше самого изучения Закона[312]. Но один Иисус, тем не менее, высказал все это совершенно точно и определенно. Никто не был в меньшей степени жрецом, нежели Иисус, никто не был большим врагом формы, которая, под предлогом содействия религиозности, заглушает ее. В этом смысле мы все его ученики и последователи; в этом смысле он положил вечный краеугольный камень, основал истинную религию, и если религия составляет сущность человечества, то этим он заслужил, чтобы его возводили на степень божества. Через его посредство в мир вошла абсолютно новая идея, идея культа, основанного на чистоте сердца и на братстве людей; идея эта стоит на такой высоте, что в этом отношении христианская Церковь коренным образом отступила от намерении своего основателя, и даже в наши дни лишь немногие души способны всецело ей отдаваться.

Его чуткое отношение к природе ежеминутно подсказывает ему крайне образные выражения. Иногда афоризмы его отличаются замечательной меткостью, которую у нас принято называть остроумием; в других случаях их живая форма проистекает из удачного пользования народными пословицами. "Как скажешь брату твоему: "дай я выну сучок из глаза твоего", а вот, в твоем глазе бревно? Лицемер! вынь прежде бревно из твоего глаза и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего"[313].

Эти поучения, долго копившиеся в душе молодого учителя, уже начали группировать вокруг него нескольких последователей. Образование небольших церквей было в духе времени; это был век ессениян и терапевтов. Со всех сторон появлялись раввины, проповедовавшие каждый свое учение: Шемая, Авталион, Гиллель, Шаммаи, Иуда Гавлонит, Гамалиил и многие другие, наполнявшие Талмуд своими поучениями[314]. В то время писали мало; иудейские ученые не составляли книг; все дело ограничивалось беседами и публичными чтениями, которым пытались придать такой характер, чтобы они легче запоминались[315]. Поэтому, когда в один прекрасный день молодой плотник из Назарета начал излагать перед толпой эти поучения, которые для большинства были уже известны, но которые благодаря ему должны были впоследствии переродить весь мир, то это само по себе не было событием. Стало одним раввином больше (правда, это был самый привлекательный из всех), и вокруг него сгруппировалось несколько молодых людей, жадно его слушавших и искавших неведомого. Надо время, чтобы преодолеть человеческое невнимание. Христиан в это время еще не было; но истинное христианство было уже основано и, конечно, оно никогда не было до такой степени совершенно, как именно в этот момент. Иисусу уже нечего было к нему прибавить для большей его прочности. Напротив, он ему повредил, ибо для успеха каждой идеи необходима уступка; из жизненной борьбы никогда нельзя выйти незапятнанным.

В самом деле, недостаточно познавать добро; надо дать ему среди людей преуспеяние. Для этого необходимы средства менее опрятные. Конечно, если бы Евангелие ограничилось несколькими главами Матфея и Луки, оно было бы ближе к совершенству и не давало бы в настоящее время столько поводов для возражений; но не будь в нем чудес, разве оно завоевало бы мир? Если бы Иисус умер в тот момент своей жизни, до которого мы ныне дошли в нашем изложении, конечно, в его жизнеописании не было бы иной страницы, действующей на нас неприятно, но ставши более великим в глазах Бога, он остался бы неизвестен людям; он затерялся бы в толпе безвестных великих людей, бесспорно, лучший из всех, истина не получила бы всеобщего распространения и человечество не воспользовалось бы громадным нравственным превосходством, которым наделил Иисуса его Отец. Иисус, сын Сираха, и Гиллель высказывали почти столь же возвышенные истины, как и Иисус Христос. Однако Гиллель никогда не прослывет за истинного основателя христианства. В области нравственности, как и в искусстве, то, что говорится, не имеет никакого значения; важно только то, что делается; в этом все. Идея, скрытая в картинах Рафаэля, стоит не много, все дело в самой картине. Так же и в морали, истина получает некоторую ценность только когда она выходит из области чувства, а всю свою цену она приобретает только когда осуществляется в мире как факт. Люди посредственной нравственности иногда писали довольно хорошие поучения. С другой стороны, люди весьма добродетельные иной раз ничего не сделали, чтобы распространить в мире традицию истины. Пальма же первенства принадлежит тому, кто был силен и на словах и на деле, кто не только прочувствовал добро, но своей кровью дал ему восторжествовать. С этой точки зрения Иисусу нет равного; слава его вполне ему принадлежит и будет вечно обновляться.

251 Это выражение принадлежит Марку. Ср. Матфея, XIII, 55. Марк вообще не упоминает об Иосифе; напротив, четвертое Евангелие и Лука предпочитают называть Иисуса "сыном Иосифа": Луки, III, 23; IV, 22; Иоанна, 1, 46; VI, 42. Странно, что в четвертом Евангелии мать Иисуса ни разу не назпана по имени. Имя "Бен Иосиф", которым в Талмуде назпан один из Мессии, наводит на многие размышления.

252 Иоанна, II, 1; IV, 46. Это было известно одному Иоанну.

253 Ныне Кана-ель-Джелиль, то же, что Кана Галилейская времен крестовых походов (см. Archives des missions sclentifiques, 2-ая серия, Т. Ill, стр. 370). Не следует смешивать с Кефр-Кетш, местечком, расположенным к северо-западу от Назарета (Кафархеммэ крестоносцев).

254 Ныне Ель-Eymmoifi.

255 Иоанна, II, 11; IV, 46. Один из учеников Иисуса был родом из Каны. Иоанна, XXI, 2; Матфея. X, 4; Марка, III. 18.

256 Матфея, XIII, 55; Марка, VI, 3; Иустин, Dial. cum Tryph., 88.

257 Например, "Равви Иоханан, башмачник, Раипи Исаак, кузнец".

258 Деяния, XVIII, 3.

259 См. ниже, глава IX.

260 Луки, VII, 37 и след.; Иоанна. IV, 7 и след.. VIII, 3 и след.

261 Поучения, приписываемые Иисусу четвертым Евангелием, заключают в себе зачатки богословия. Но эти поучения абсолютно противоречат тем, которые находятся в синоптических Евангелиях, без всякого сомнения, представляющих собою первоначальные "Logia", и потому их следует относить к документам истории апостолов, а не к элементам жизни Иисуса.

262 См. Матфея, IX, 9 и другие аналогичные повествования.

263 См., например, Иоанна, XXI. 15 и след., хотя, по-видимому, четвертое Евангелие преувеличивает эту черту.

264 В этом отношении, как и во многих других пунктах, прекрасная душа Филона сходится с душой Иисуса. De conl'us. ling., § 14; De niigr. Abr., § 1; De somniis, II, § 41; De agric. Noe, § 12; Re mutatione nominuin. § 4.

265 Посл. к Гал" IV. 6

266 Слово "небо" на языке раввинов того времени есть синоним слова "Бог", которое избегали произносить. См. Буксторф, Lex. chaldalm. rabb., и Даниила, IV, 22, 23. Ср. Матфея, XXI, 25; Марка. XI. 30. 31; Луки, XV, 18, 21; XX, 4, 5.

267 Это выражение повторяется на каждой странице синоптических Евангелий, в Деяниях апостолов, в посланиях Св. Павла. Если оно всего лишь один раз встречается в четвертом Евангелии (III, 3 и 5), то это потому, что поучения, передаваемые этим Евангелием, далеко не представляют собой истинных слов Иисуса.

268 Даниил. II. 44; VII, 13, 14, 22, 27; Апокалипсис Варуха, у Цериани, Monum. sacra el profana, Т. I. серия II, стр. 82.

269 Марка, XI, 10; Таргум Ионафана: Исаня, XL. 9; LIII, 10; Михея, IV, 7.

270 Мишна, Реракот, II, 1, 3; Иерус. Талмуд, Беракот, II, 2; Киддушин I, 2; Вавил. Талмуд, Беракот, 15а; Мегилла, 42Ь; Сифре, 170Ь. То же выражение часто повторяется в Мидрашим.

271 Матфея. V, 10; VI. 10. 33; XI. 11; XII, 28; XVIII. 4; XIX. 12; Марка. X, 14. 15; XII.; Луки. XII, 31.

272 Луки, XVII, 20-21. Перевод "внутри вас есть" менее точен, хотя. в сущности, и не уклоняется от мысли Иисуса, приведенной в этом месте.

273 Действительно, великая апокалипсическая теория Сына Человеческого у синоптиков приводится лишь в главах, предшествующих повествованию о Страстях. Первые проповеди, особенно у Матфея, чисто нравственного характера.

274 Матфея, XIII, 54 и след.; Марка, VI, 2 и след.; Иоанна, VI, 42.

275 Предание о безобразии Иисуса (Иустин, Dial. cum Tryph., 85, 88, 100; Климент Алекс., Paedag., IH, 1; Strom., VI, 17; Ориген, Contra Celsum, VI, 75: Тертуллиан, De Carne Chrisli, 9; Adv. ludaeos, 14) произошло из желания видеть в нем осуществление одной из тех черт, которые считались мессианскими (Исайя, L1II, 2). В первые века не существовало никакого традиционного портрета Иисуса. Св. Августин, De Trinitale, VIII, 4, 5. Ср. Ириней, Adv. haer., I, XXV.6.

276 В "Logia" CB. Матфея многие из подобных афоризмов соединены вместе, чтобы составить длинное поучение. Но отрывочность чувствуется здесь в искусственности изложения.

277 Изречения иудейских учителей того времени собраны в небольшой книжке, озаглавленной Пиркэ Абот.

278 Сопоставления будут сделаны ниже, по мере того, как они представятся. Иногда высказывалось предположение, что поскольку редакция Талмуда относится к более позднему времени, нежели Евангелия, то иудейские компиляторы могли делать заимствования из христианской морали. Но это недопустимо; правила Талмуда, отвечающие евангельским сентенциям, снабжены весьма точными датами в виде имен тех учителей, которым эти правила приписывались, а это исключает всякую возможность заимствования.

279 Матфея. VII. 12; Луки, VI, 31. Это изречение есть и у Товита, IV, 16. Гиллель обыкновенно им пользовался (Вавил. Талмуд, Шаббат, 31а) и заявлял, подобно Иисусу, что в нем заключается в сокращенном виде весь Закон.

280 Матфея, V, 39 и след.; Луки VI. 29. Ср. Плач Иеремии. III, 30.

281 Матфея. V. 29 - 30, XVIII, 9; Марка, IX, 46.

282 Матфея, V, 44; Луки, VI, 27. Ср. Вавил. Талмуд, Шаббат, 56b, Иома, 23а.

283 Матфея. VII, 1; Луки, VI, 37. Ср. Вавил. Талмуд, Кетубот, 105Ь.

284 Луки. VI, 37. Ср. Левит, XIX. 18; Притчи, XX, 22; Екклезнаст, XXVIII. 1 и след.

285 Изречение это приводится в Деяниях, XX, 35.

286 Матфея. XXIII. 12; Луки, XIV. 11; XVIII. 14. Сентенции, которые приводит Св. Иеремия из "Евангелия от евреев" (коммент. в посл. к Ефес., V, 4; в книге Иезекииля, XVIII; Dial. adv. Pelag. Ill, 2), проникнуты тем же духом. Ср. Вавил. Талмуд, Ерубин, 13Ь.

287 Второзак.. XXIV, XXV. XXVI и пр.; Исайя, LVIII, 7; Притчи. XIX. 17; Пиркэ Абот, I; Иерус. Талмуд, Пэах, I, 1; Вавил. Талмуд, Шаббат, 63а; Вавил. Талмуд, Баба кома, 93а.

288 Матфея, V, 20 и след.

289 Матфея, V, 22.

290 Матфея, V, 31 и след. Ср. Вавил. Талмуд, Синедрион, 22а.

291 Матфея, V. 33 и след.

292 Матфея, V, 38 и след.

293 Матфея, V. 42. Закон также запрещал ростовщичество (Второзак., XV, 7 - 8), но не так категорически, а обычай разрешал его (Луки, VII, 41 и след.).

294 Матфея. XXVII. 28. Ср. Талмуд, Массекет Кала .(изд. Фюрта, 1793) 34b.

295 Матфея, V. 23 и след.

296 Матфея, V, 45 и след. Ср. Левит, XI, 44; XIX, 2; посл. к Ефес., V. 1 и omoiosis to theo Платона.

297 Ср. Филон, De migr. АЬг., 23, 24; De vita contemplatione в целом.

298 Матфея, XV, 11 и след.; Марка, VII, 6 и след.

299 Марка, VII, 6 и след.

300 Матфея, VI, 1 и след. Ср. Екклезиаст, XVII, 18; XXIX, 15; Вавил. Талмуд, Хагига, 5а; Баба батра. 9b.

301 Матфея, VI, 5-8.

302 Матфея XIV, 23; Луки, IV, 42; V, 16; VI, 12.

303 Матфея, VI, 9 и след.; Луки, XI, 2 и след. См. Вавил. Талмуд, Беракот, 29b, ЗОа.

304 То есть дьявола.

305 Луки, XI, 5 и след.

306 Матфея. V, 23 - 24.

307 Исаия, I, 11 и след. Ср. там же, LVIII; книги Осии, VI, 6; Малахий, I, 10 и след.

308 Пиркэ Абот, I, 2.

309 Иерус. Талмуд, Песахим, VI, I; Вавил. Талмуд, Песахим, бба; Шаббат, 31 а.

310 Quod Deus imniut., § 1 - 2; De Abrahamo, § 22; haeres sil, § 13 и след.; 55. 58 и след.; De profugis, § 7, liber; De vita conlemplatione.

311 Вавил. Талмуд, Песахим, 67.

312 Иерус. Талмуд, Пэах, I, 1.

313 Матфея, VII, 4-5; Луки, VI, 41 и,след. Ср. Вавил. Талмуд, Баба батра, 15Ь; Ерахин,16b.

314 См. в особенности Пиркэ Абот, I.

315 Талмуд, представляющий собой сводку этого обширного движения школ, впервые начали составлять письменно лишь во II веке нашей эры.

Назад   Вперед