ГЛАВА X

"ВЫ ПРОСИТЕ У ИМПЕРАТОРА МИРА ДЛЯ СВОИХ БОГОВ,
МЫ ЖЕ ИСПРАШИВАЕМ У ХРИСТА МИРА ДЛЯ САМИХ ИМПЕРАТОРОВ"

(Амвросий. Письмо 18, 8)

Конец 383 и первая половина 384 г. ознаменовались событиями, которые способствовали некоторому укреплению позиций язычества. Смерть Грациана многие связывали с его антиязыческими мерами и приписывали ее мести отлученных от государства древних богов. И хотя религиозная политика Максима, принявшего крещение, не оставляла надежд на реставрацию язычества, Валентиниан II не был еще крещен, и это давало язычникам определенные шансы. Правда, юный император был катехуменом и находился под сильным влиянием ариан, но его незрелый возраст, неопытность и непрочность политического положения позволяли надеяться на успех новой делегации сената.

Признаком, явно указывавшим, по мнению язычников, на месть богов, оскорбленных мерами Грациана, явился голод в Италии и недостаток провизии в Риме в конце 383 г., что вызвало такую крайнюю меру, осуждаемую в числе других и Амвросием, как изгнание иностранцев из города. Нельзя исключить того, что голод и недопоставка продовольствия в Рим были вызваны искусственно, чтобы вызвать недовольство среди народа и наглядно показать, к чему может привести "гнев богов".

К лету 384 г. ведущие лидеры языческой группировки в сенате заняли важнейшие государственные посты: Претекстат был назначен консулом, Флавиан стал префектом претория в Италии, а Симмах - префектом Рима. Интересно, что Претекстату в 384 г. еще на посту префекта Италии удалось добиться указа о том, что разграбленное имущество языческих храмов, оказавшееся в руках честных лиц, должно быть отнято, а эти лица - преданы суду как грабители. Кроме того, под руководством Симмаха и Претекстата язычники начали восстанавливать на собственные средства свои храмы и их убранство.

Удобный момент для обращения к императору представился, когда Амвросия, влияние которого язычники не могли недооценивать, не было в Медиолане. В источниках ничего не говорится о причинах отсутствия епископа и его местопребывании. Судя по всему, он отсутствовал недолго и уезжал недалеко, так как его вмешательство в дело было незамедлительным. Надо заметить, что длительным отсутствием Амвросия во время его посольства к Максиму зимой 383-384 гг. язычники не воспользовались, вероятно, по той причине, что положение самого Валентиниана II тогда было еще слишком неопределенным.

Разгоревшаяся в связи с новым обращением язычников к римскому императору полемика вошла в историю как спор об алтаре Победы. Подробно рассмотреть ход этой полемики позволяют Реляция Симмаха и ответ на нее Амвросия (письма 17 и 18), которые поддаются сравнительно точной датировке. Полемика происходила, когда Симмах был префектом Рима, то есть не раньше лета 384 г., и не позже смерти римского епископа Дамаса, о котором Амвросий говорит как о живом, то есть до 11 декабря 384 г.

Возможно, опасаясь нового отказа в аудиенции, Симмах на этот раз составил письменное обращение к императору. При дворе Валентиниана II были и язычники, и христиане, поэтому исход дела зависел от красноречия и убедительности аргументов. Это прекрасно понимал Симмах, составивший свою Реляцию по всем правилам ораторского искусства. Ее высокие художественные достоинства признавал и сам Амвросий. В исторической литературе Реляцию Симмаха называют "шедевром красноречия" (В. Хайд) и "документом, полным величия римского народа" (X. Литцман).

Симмах начинает Реляцию с жалобы на несправедливость в отношении языческого культа и апеллирует к старине и обычаям предков: "Чему иному служит предпринимаемая нами (сенатом - М. К.) защита установлений предков, отечественных законов и судеб, как не славе веков? А последняя возрастает тогда, когда вы понимаете, что не следует ничего предпринимать против обычая предков". По мнению Симмаха слава Рима неразрывно связана с обрядами предков: "Представим себе теперь, что здесь присутствует Рим и ведет с вами такую речь: лучшие из государей, отцы отечества, уважьте мой почтенный возраст, к которому меня привело благочестие! Дайте мне совершать обряды дедов, вы не раскаетесь! Дайте мне жить по моему обычаю, ведь я свободен! Этот культ покорил моим законам весь мир, эти жертвы отогнали Ганнибала от моих стен, сенонов от Капитолия. Неужели же я сохранился, чтобы на старости терпеть поношения?"

Общественный идеал Симмаха лежит в прошлом, и он просит "о восстановлении того положения религии, которое долго было на пользу государству". Язычники видели роль религии прежде всего в той пользе, которую она приносит государству, и не мыслили себе политики религиозных учреждений отдельно от политики государства. Симмах подчеркивает, что благополучие римских императоров возможно лишь при почитании исконных обрядов, или, в крайнем случае, религиозной терпимости, которую проявляли предшественники Валентиниана II, и именно потому оказалась непрочной политика Констанция, что он отошел от привычного. Только варвары, считает оратор, могут не желать восстановления алтаря Победы. "Ваше благополучие,- говорит Симмах,- многим обязано Победе и будет обязано еще больше. Пусть отворачиваются от нее те, кому она никакой пользы не принесла - вы не отвергнете дружественную опору, помогавшую вашим триумфам. Это - сила, которой все домогаются; никто не откажет в почитании той, которую признает желанной".

Симмах, а с ним и другие представители языческой аристократии выступали против нововведений, которые в то время неизбежно ассоциировались с христианством, настойчиво отвоевывавшем позиции у старой религии на политической арене. Р. Маркус делает ценное замечание, объясняющее и другую сторону противодействия аристократии нововведениям: "Консерватизм сенаторской аристократии был введен в игру, дабы подвести фундамент под нечто более глубокое, чем узкий классовый интерес: публичное обязательство традиционного образа жизни и мысли". В более широком смысле консерватизм аристократии, проповедуемый Симмахом, следует понимать, как выражение политической лояльности к императору.

Будущее вообще мало заботит Симмаха, который видит залог его благополучия в отсутствии ошибок в настоящем: "Мы печемся о вечности вашей славы и имени, чтобы будущие поколения не нашли, в вашей политике чего-нибудь, нуждающегося в поправке".

Алтарь Победы в сенате не был только простым украшением, символизировавшим завоевания Рима. Именно у этого алтаря сенаторы приносили клятвы верности императорам, и этот алтарь был, по мнению Симмаха, своеобразным индикатором политической благонадежности, опорой единодушия в сенате и гарантом верности сенаторов своим решениям: "Этот жертвенник поддерживает общее единодушие, этот жертвенник закрепляет верность каждого в отдельности, и ничто не придает такого авторитета постановлениям, как то, что сенат выносит все решения как бы под присягой".

В своей Реляции Симмах отстаивает религиозный синкретизм, в соответствии с которым существуют различные пути и различные философские учения, которые помогают проникнуть в тайну божественности: "То, что пользуется почитанием у всех, по справедливости должно рассматриваться как одно. Мы видим одни и те же светила, небо у нас общее, нас заключает в себе один и тот же мир: какая же разница, как кто ищет своим умом истину? Ведь до такой великой тайны нельзя добраться, идя только одним путем". Симмах отнюдь не возражает против того, что и христианство может быть одним из таких путей, и последовательно отстаивает принцип веротерпимости.

Особое негодование оратора вызывает лишение языческого культа и его служителей материальной поддержки со стороны государства. С самого возникновения Рима язычество существовало за счет общественных и государственных средств. Лишение субсидии означало конец официального существования язычества, которое в лице государства теряло не только экономическую, но и политическую опору. Для Симмаха и его окружения потеря финансовой поддержки была достаточно серьезным ударом, но более значимым для них было разъединение государства и государственной религии: они искренне верили, что если культы не были официально признаны, то они переставали быть действенными и теряли свою эффективность. По мнению Симмаха, содержание храмов и их служителей было не частным, а общественным делом и должно было совершаться за счет государства. Если же это будет отвергнуто, то государству будет причинен ущерб. Это - центральная тема Реляции.

Симмах ратует и за привилегии служителей культов: "Неужели римское право не распространяется на римскую религию?" - негодует оратор и искренне возмущается тем, что весталки и служители культа частично лишены права наследования, в то время как рабы и вольноотпущеники таким правом пользуются. Такое положение Симмах считает оскорбительным для государства.

Одним из главных аргументов Реляции является ссылка на то, что святотатство по отношению к древним богам вызвало голод. "Жалкий урожай, - говорит Симмах, - обманул надежды всех провинций. Здесь не было вины в плохом качестве земли, мы не можем винить ветры, и не мучная роса повредила посевам, не сорняки заглушили колосья: год оказался тощим из-за святотатства. Всё, в чем отказывали святыне, должно было погибнуть. Конечно, если бывают такого рода бедствия, мы склонны приписывать их чередованию времен; но этот голод был вызван серьезной причиной. Поддерживают жизнь лесным кустарником, нужда снова погнала крестьянскую массу к деревьям Додоны [1]. Терпели ли провинции что-либо подобное тогда, когда служители религии получали почетное пропитание за общественный счет? Случалось ли, чтоб отряхивали дубы, чтобы выдергивали корни трав, чтобы прекратилось плодородие, взаимно покрывавшее недостающее в отдельных районах, в те времена, когда народ и святые девы питались из общего продовольственного фонда?"

Апеллируя к римскому праву, Симмах говорит: то, что было выделено из общего достояния, уже не является и не считается собственностью казны, поэтому и отбирать эти средства противозаконно: "то, что вначале было пожертвованием, под влиянием обычая и времени становится обязательным".

В заключение Симмах ссылается на Валентиниана I, который, по мнению оратора, охотно соблюдал обычай, и на Грациана, который провел антиязыческие мероприятия по чужому совету, не зная мнения сената. Симмах твердо убежден: именно для того, чтобы до императора не дошло мнение общества, делегация сената не была допущена до аудиенции.

В своей Реляции Симмах подчеркивает, что он выступает в роли просителя, однако в то же время он пытается опереться на авторитет сената и показать его значение как главного политического органа Римской империи. Для самого Симмаха сенат был по-прежнему высшим авторитетом, и его горячая убежденность в своей правоте придавала еще больший вес его Реляции. Борьба за алтарь Победы была для Симмаха и его окружения борьбой за сохранение хотя бы видимости былого значения сената, и в этом наглядно проступает политическая сторона борьбы между язычеством и христианством.

Обращает на себя внимание тот факт, что Симмах ни разу не упоминает христиан и тем более не допускает никаких выпадов в адрес христианской церкви. Не прошло и века со времени последнего гонения на христиан, как церковь превратилась в грозную силу, открыто критиковать которую не решился даже лидер сенаторской аристократии - высшего сословия Римской империи. Защита старой религии у Симмаха никак не связана с показом ее преимуществ перед христианством, за исключением старого аргумента о покровительстве богов, которым Рим обязан своим могуществом. Симмах ссылается на формальные и юридические основания и взывает к беспристрастию императоров, но без критики противника защита и без того слабых позиций язычества была малоэффективной.

Реляция Симмаха была зачитана в консистории в присутствии императора, и все присутствовавшие восприняли ее довольно благосклонно. Красноречивые обороты знаменитого оратора тронули не только язычников, но даже и христиан. Об этом свидетельствует и сам Амвросий (На смерть Валентиниана, 19). То, о чем говорил Симмах, было созвучно идеалам и чувствам истинных римлян, воспитанных на уважении к традициям предков и преклонении перед героическим прошлым Рима. Аргументы оратора выглядели очень убедительно, и, как полагают историки, не будь решительного вмешательства в дело Амвросия, просьба язычников была бы удовлетворена. Правда, против мнения всех был сам Валентиниан II (Амвросий. На смерть Валентиниана, 19). Можно допустить, что к этому времени император уже получил первое письмо-предупреждение Амвросия, который тем или иным образом узнал о замыслах язычников. Возможно также, что юный Валентиниан, просто уклонился от окончательного ответа, ожидая мнения на этот счет Амвросия, чей авторитет при дворе после посольства к Максиму был очень высок. Следует обратить внимание и на тот факт, что в противовес новой петиции языческой части сената не было составлено новой контрпетиции сенаторов-христиан. Объяснить это можно тем, что на этот раз, исходя из предшествующего опыта, петиция язычников составлялась втайне.

В ответ на Реляцию Симмаха Амвросий написал два письма. Первое - письмо 17 - было написано еще до знакомства епископа с текстом Реляции и в целом представляет собой предупреждение молодому императору воздержаться от необдуманных поступков, которые, по мнению Амвросия, могут повлечь серьезные последствия. Цель этого письма - убедить Валентиниана II если не отвергнуть петицию сената с порога, то, во всяком случае, повременить с окончательным решением. Письмо написано в спешке и не содержит развернутой аргументации, зато изобилует, в отличие от Реляции, обвинениями в адрес язычников и похвалами христианской религии.

"И об убытках жалуются те, - говорит Амвросий, - кто никогда не жалел нашей крови, кто разрушал сами здания церквей. Они добиваются того, чтобы ты предоставил им привилегии - тем, кто отказал нам последним законом Юлиана в обычной потребности говорить и учить; и те привилегии, которыми часто были обмануты христиане, так как некоторыми из этих привилегий частью через незнание, частью путем уклонения от обременительности общественных нужд они хотели нас запутать и из-за того, что не у всех было достаточно твердости, многие пали даже во времена христианских государей".

Епископ с благодарностью вспоминает Грациана, отменившего "злоупотребления" язычников в пользу "истинной веры", и призывает Валентиниана не отменять его решений. Хотя ниже Амвросий пытается обосновать принципы христианской веротерпимости: "Если обсуждаются дела военные, ожидают мнения человека, опытного в сражениях, и верность его совета подтверждается; когда речь идет о религии, думай о боге. Никому нет ущерба, если ему предпочтен всемогущий Бог. У Него есть свое мнение. Не помышляй заставить нежелающего почитать то, что он не хочет; это ведь вам и позволено, император, и пусть каждый терпеливо переносит это: он не может вынудить императора к тому, что он сам тягостно бы переносил, если бы император сильно стремился его' вынудить. Состояние лицемерия обычно неприятно и самим язычникам; ибо каждый должен открыто защищать веру и следовать замыслу разума своего". Однако из контекста письма ясно: слова о нежелании почитать то, что человек не хочет, относятся только на счет христиан, а отнюдь не язычников, чьих богов Амвросий называет демонами.

Чтобы убедить Валентиниана не соглашаться с просьбой язычников, Амвросий прибегает к своеобразному политическому шантажу: он намеренно преувеличивает последствия восстановления алтаря Победы и говорит, что если алтарь будет возвращен в курию, сенаторы-христиане перестанут приходить в сенат и участвовать в заседаниях, а если их принудят к этому, то такая мера будет рассматриваться как гонение:

"Если сегодня какой-либо языческий император, которого на самом деле нет, воздвиг бы алтарь идолам и заставил бы к нему собрать христиан, чтобы они участвовали в жертвоприношениях, чтобы дыхание и уста верующих были переполнены пеплом с алтаря, сажей святотатства, чадом пожарища; и в той курии произнес бы решение, так что поклявшиеся у алтаря идолов были бы вынуждены таким образом согласиться с этим решением (по этой же причине они объясняют расположение алтаря, чтобы благодаря их клятве, как они сами думают, каждое заседание действовало бы на общую пользу, хотя курия уже большим числом наполнена христианами), христианин, которого принудили бы прийти в сенат для исполнения такой воли, должен был бы посчитать это гонением; что действительно бы случилось, ведь с помощью насилия принуждали собираться. Следовательно, и тобой, император, христиане принуждались бы давать клятву перед алтарем? Что значит принести клятву, если не признать божественную силу того, кого ты удостоверяешь покровителем твоей веры? Когда ты - император, того просят и добиваются, чтобы ты приказал возвести алтарь и предоставил средства на нечестивые жертвоприношения?"

Вообще при чтении письма 17 обращает на себя внимание тон общения Амвросия с императором: это не разговор подданного с властелином римского мира, а перечень указаний императору, как ему поступить, как вести себя в этой ситуации, причем эти указания даются не только в форме "отеческих" советов, но и содержат порой прямые угрозы. Амвросий обязывает земных императоров служить богу и священной вере так же, как им служат люди, находящиеся под римской властью. Если же император поступит не в соответствии с "указаниями" епископа, то, войдя в церковь, он либо не найдет там священника, либо встретит сопротивление (Письмо 17, 13). Так в Амвросии постепенно крепло убеждение, что он - представитель власти, стоящей выше императоров, и акцент на политическую роль христианства, в отличие от язычества, здесь сделан достаточно четко. И действительно, епископ мог говорить так резко, ибо он знал, что двор Валентиниана II не рискнет начать открытую борьбу с ним: Максим был бы рад найти предлог для интервенции под маской защитника христианской веры.

Амвросий призывает Валентиниана не торопиться с окончательным ответом и предлагает обратиться за советом к императору Феодосию, благочестие которого не могло вызывать сомнений, а также просит полный текст Реляции Симмаха, чтобы дать более полный и аргументированный ответ.

Письмо завершается риторическими вопросами, которые Амвросий задает от имени священника, брата императора Грациана и их отца Валентиниана I. Вопросы задаются почти в утвердительной форме, и Валентиниану II не было никакой нужды ломать голову над ответами на них. Тем более, что последняя фраза письма не оставляла никаких сомнений: "Отсюда, как это видно, император, если что-либо такое будет постановлено, будет причинен ущерб сначала богу, затем отцу и брату; прошу, чтобы ты сделал то, что, как ты знаешь, будет способствовать твоему спасению перед богом".

Следующее письмо 18 было написано Амвросием уже после знакомства с текстом Реляции и представляет собой обдуманный и развернутый ответ на аргументы язычников. Здесь епископ ставит своей целью убедить Валентиниана II полностью отвергнуть петицию сената и доказать полезность христианства, его преимущества по сравнению с язычеством. По форме это письмо очень близко к речи и изобилует риторическими приемами. И хотя речь Симмаха, построенная по классическим образцам, по форме и стилю изложения стоит выше речи Амвросия, на которой лежит отпечаток церковной проповеди, по содержанию и убедительности аргументации епископ значительно превосходит своего противника. Амвросий искусно использовал традиционные аргументы христианских апологетов, разработанные еще во времена Климента Александрийского, и они оказались весьма уместными. В письме XVIII медиоланский епископ последовательно отвечает на три основных пункта Реляции: что Рим требует исполнения старых обрядов, что жрецам и весталкам нужно платить жалование, что отказ платить жрецам повлек голод.

Отвечая на первый пункт Реляции, Амвросий предпринимает смелую и неожиданную для епископа попытку взглянуть на историю Рима без религиозной предвзятости и убедительно доказывает, что не боги вершили судьбы римского народа:

"Ганнибал долго оскорблял римские святыни и, хотя боги боролись с ним, дошел завоевателем до самых стен города. Почему боги допустили, чтобы их подвергли осаде? За кого боги сражались своим оружием? В самом деле, что мне сказать о сенонах, которым римские реликвии не помешали проникнуть в святая святых Капитолия, если бы их не выдал крик испуганных гусей? Какие великолепные защитники у римских храмов! А где тогда был Юпитер? Или это его голос слышался в гусином крике? Но зачем мне отрицать, что их святыни сражались за римлян? Однако ведь и Ганнибал поклонялся тем же богам! Стало быть, боги могут выбрать, кого хотят. И если святыни победили у римлян, то, следовательно, у карфагенян они были побеждены, если они торжествовали победу у карфагенян, то, значит, они не принесли удачи римлянам". Далее Амвросий прибегает к риторическому приему своего противника и обращается от имени Рима к язычникам: "Не в гаданиях по внутренностям, а в доблести воинов залог вашей победы. Иным искусством я покорил мир. Моим солдатом был Камилл, который сбросил победителей с Тарпейской скалы и сорвал их знамена, уже вознесенные над Капитолием: тех, кого не одолели языческие 5оги, победила воинская доблесть". Зато, продолжает епископ, языческие боги не мешали творить беззакония позорные кровопролития таким императорам, как Нерон. Амвросию стыдно за позорные страницы римской истории, за поражения римлян, за императоров, попадавших в плен к варварам. "Разве тогда не было алтаря Победы?" - язвительно вопрошает он, и здесь же с сожалением признается в собственных заблуждениях: "на моей седой голове красный отблеск позорного кровопролития. Но я не стыжусь переродиться вместе со всем старым миром. Во всяком случае, истина такова, что учиться ей не поздно ни в каком возрасте. Пусть стыдится тот, кто не в состоянии исправиться. В преклонном возрасте похвалы достойна не седина, а характер. Не стыдно меняться к лучшему". Поистине, мудрейшие слова!

Епископ с отвращением осуждает языческие обряды, в частности, принесение в жертву целыми стадами "невинных животных". Вместе с тем, он не может упустить случая, чтобы не пожаловаться императору на ущемление имущественных прав церкви. Правда, надо признать, что делает Амвросий это довольно тонко и использует как еще один аргумент против язычников: "Мы выросли благодаря потерям, благодаря нужде, благодаря жертвам, они же не верят, что их обычаи сохранятся без денежной помощи". А после яркого описания затруднений священников в связи с законом Валентиниана I, запрещавшем служителям церкви наследовать имущество частных лиц, и тяжелых условиях освобождения лиц, пожелавших принять духовный сан, от муниципальных обязанностей Амвросий особо подчеркивает: "Я изложил всё это не потому, что жалуюсь, но чтобы они знали, что я не жалуюсь, ибо я предпочитаю, чтобы у нас было меньше денег, чем благодати". И ниже: "Церковь ничем не владеет, кроме веры. То, что жертвуется, и является доходом. Собственность церкви расходуется на бедных. Пусть они посчитают, сколько пленных выкупили храмы, сколько пищи роздали беднякам, скольким изгнанникам предоставили средства для жизни". Как кажется, Амвросий здесь старается больше исправить неправильные, по его мнению, представления людей о церкви, о корыстолюбии отдельных священнослужителей, чем отвечать Симмаху. Личное богатство некоторых представителей клира ставило его в затруднительное положение, и он попытался переставить акценты и обойти острые темы. Основное внимание акцентируется им на том, что языческие культы не могут существовать без поддержки государства. Этот аргумент в устах епископа выставлял язычество в корыстном, неблагоприятном свете, а государственная финансовая поддержка трактовалась как часть торжественной сделки с богами.

В ответ на тезис Симмаха о наличии различных путей познания великой тайны, Амвросий ясно указывает, что пути язычников отличаются от путей христиан: "всему, что мы знаем, нас научил глас Божий. И то, что вы стараетесь узнать с помощью догадок, не есть сама мудрость Божья и доподлинно установленная истина, которой мы владеем. Итак, ваши пути не сходятся с нашими". Здесь же епископ открыто заявляет о политическом преимуществе христианской церкви перед, язычеством: "Вы просите у императора мира для своих богов, мы же испрашиваем у Христа мира для самих императоров".

Весьма серьезным, по мнению многих римлян, был аргумент Симмаха о голоде, который постиг их в наказание за пренебрежение к древним богам. Амвросий блестяще отвечает и на этот пункт Реляции: "Разумеется, и много лет назад во всем мире отменялись права храмов, и только лишь сейчас богам язычников пришло в голову за свои обиды покарать гневом? Поэтому ли Нил не изменил своего обычного течения, чтобы отомстить за убытки городских священников, когда он не смог отомстить за себя сам? Ну и пусть, если они так считали, что в прошлом году обиды их богов были отомщены, тогда почему ими пренебрегли в нынешнем году? Теперь же сельское население не питается вырванными корнями растений, не ищет облегчения в лесных ягодах, не извлекает пищу из терновника: но радуясь благополучной работой, пока само удивлялось своей жатвой, утоляло голод насыщением желаний - земля вернула нам урожай с процентами. Кто, следовательно, так не привычен к человеческому опыту, что может изумляться чередованию лет? Однако даже и в прошлом году, как мы знаем, многие провинции изобиловали продуктами. Что мне сказать о Галлиях, которые были богаче, чем обычно? Жители Паннонии продавали пшеницу, которую не использовали на посев; и плодородная Реция претерпела зависть по причине своего плодородия, ведь тем, что она бывает обычно защищеннее от голода, плодородностью возбуждала к себе вражду; Лигурию и Венецию кормил хлеб осени. Итак, тот год не из-за святотатства поблекнул, а этот год расцвел плодами веры. Пусть они также попробуют отрицать, что виноградники изобиловали обильным урожаем. Итак, мы получили и жатву с процентами, и имеем дополнительные выгоды от сбора винограда". Сведения Амвросия выглядят столь убедительно, что невольно напрашивается вывод о том, что язычники намеренно вызвали недопоставку продовольствия в Рим.

Наконец, Амвросий отвечает на последний и, как он говорит, "самый значительный пункт" Реляции. Здесь он еще более краток, но не менее убедителен: "должны ли вы, императоры, восстанавливать те средства помощи, которые были бы вам полезны; ибо он говорит: пусть они (боги) защищают вас, а нами почитаются. Это и есть то, вернейшие государи, что мы не можем перенести, так как они укоряют нас тем, что они молятся своим богам, пользуясь вашим именем. Но вами не было поручено, чтобы совершалось чудовищное святотатство. Они же интерпретировали ваше невнимание как согласие. Пусть у них будут свои защитники; свои, если смогут, защитят тех, кто им поклоняется. Ведь если тем, кто их почитает, они не могут помочь, каким образом они смогут защитить вас - кто их не почитает?"

Хотя Амвросий ответил на все основные пункты Реляции, письмо на этом не заканчивается. Епископ отчетливо сознавал, что полемика с язычниками требует ответа и на другие вопросы, которые не были поставлены Симмахом. Амвросии далее не только усиливает свои аргументы, уже высказанные в письме, но и отвечает на те выпады против христиан, которые были обычными в его дни, но не были упомянуты Симмахом.

Отвергая античную ориентацию на традицию и опираясь на христианский историзм мышления, Амвросий излагает свою концепцию мироздания и выдвигает идею прогресса, которая впоследствии оказалась чуждой христианской идеологии, однако в полемике с язычеством оказалась весомым аргументом.

"Что же в том, - восклицает епископ, - что всё впоследствии продвинулось к лучшему? Сам мир, который вначале образовался из связанных стихий благодаря бестелесной первопричине на молодом небесном своде, или был покрыт мраком и холодом с еще беспорядочно запутанными сущностями; впоследствии разве он не получил благодаря упорядоченному различению неба, морей и земли те формы вещей, которые кажутся прекрасными? Земли, освобожденные от сырой темноты, изумились новому солнцу. Дни в начале не сияли, но по прошествии времени засверкали с усиливающимся светом и возрастающим теплом".

Далее Амвросий говорит о растущей луне, о том, что земля, смягченная возделыванием, утратила свой дикий характер, о постепенном созревании плодов и, наконец, о самих людях: "Мы тоже в раннем возрасте имеем инфантильность чувств, но, меняясь с годами, мы отбрасываем знания первого опыта".

Эти, не лишенные мудрости и весьма эффективные по форме рассуждения завершаются убедительным выводом: "Итак, пусть они говорят, что всё должно оставаться в своих началах, что им не нравится мир, покрытый мглой, потому что она озаряется блеском солнца. И насколько приятнее сбросить мрак с души, чем с тела, чтобы сиял свет веры, а не солнца. Следовательно, и юность мира, как и всех вещей, пошатнулась, так как следовала старой вере почтенных стариков. Те, кого это волнует, пусть порицают урожай из-за того, что плодородие явилось поздно; пусть порицают сбор винограда из-за того, что он происходит в конце года; пусть, порицают оливу из-за того, что она позже всех дает плоды".

Дабы разоблачить провозглашенный Симмахом и консервативным крылом римской аристократии патриотический характер римского культа, на чем сознательно акцентировалось внимание в Реляции с апологетической целью, Амвросий с осуждением, перечисляет иноземные культы (фригийские, египетские, митраизм), воспринятые римлянами. Этим епископ не только пытался подорвать политико-религиозный традиционализм языческой партии, но и старался убедить императора и его окружение в несовместимости христианства с язычеством, считая важнейшим недостатком старой религии веротерпимость.

Коснувшись практически всех вопросов, вызывавших полемику между язычниками и христианами, Амвросий напоследок еще раз возвращается к невозможности пребывания, алтаря Победы в сенатской курии. На этом епископу можно было бы поставить точку. Однако оставался еще один весьма щепетильный пункт, к которому епископ решился обратиться лишь в самом конце своего длинного письма. Самым трудным оставался ответ на вопрос: почему Грациана, удалившего из сената алтарь Победы и столько сделавшего для христианства, постигла столь бесславная гибель?

Амвросий понимал, что обойти этот вопрос невозможно, как, впрочем, и найти ему сколь-нибудь убедительное объяснение. И епископ находит весьма оригинальный выход. Сначала он приводит весьма мудреный пассаж, который заставляет читателя напрячься в поисках потаенного смысла: "Ведь какой мудрец не знает, что трудности дел человеческих расположены в некоем круге, а также в регулярной повторяемости, так как они не всегда имеют такой же результат, но меняют свое положение и изменяют свое чередование". За этой фразой, ввергающей в интеллектуальный шок, следуют примеры выдающихся людей древности - Гнея Помпея, персидского царя Кира, карфагенского полководца Гамилькара и императора Юлиана, которые отличались, по мнению епископа, преданностью языческим богам, но не избежали трагической гибели. "Следовательно, - заключает Амвросий, - в обычной смерти нет общего ущерба, ибо наши обещания никого не обмасли". Эти примеры должны были оказать эффективное воздействие на юного императора; и епископ подводит такой итог сказанному: "Я ответил тем, кто бросил вызов, ...моим стремлением было опровержение Реляции, а не показ суеверий. Но тебя, император, сама их Реляция должна сделать более осмотрительным. Ведь рассказывая о предшествующих государях, что более ранние из них чтили многочисленные обряды своих отцов, недавние не устраняли их, я еще добавил бы: если пример старой религии не имеет значения, будет иметь значение пренебрежение последними примерами; ясно показано, чем ты обязан вере своей, чтобы ты не следовал примеру языческих обрядов, и чем ты обязан благочестию, чтобы ты не нарушал постановлений брата".

Письма 17 и 18 были зачитаны в императорском консистории. Десять лет спустя Амвросий особо выделил из присутствовавших при этом Бавтона и Реморида - двух высших сановников империи, покровительствовавших язычеству, что делало положение христиан еще более затруднительным. Однако общий исход полемики Амвросий определил следующими словами: "Тогда Валентиниан выслушал мой доклад и не сделал ничего, кроме того, что требовало дело нашей веры. И с этим согласилось его окружение" (Амвросий. Письмо 57, 3). Несомненно, аргументы Амвросия звучали более убедительно, чем доводы Симмаха. Однако, следует заметить, что успеху христиан содействовал и политический фактор: императорский двор хорошо понимал, что согласие с язычниками может вызвать сильную оппозицию со стороны христианства, поддержка которого в условиях явной опасности со стороны Максима была так необходима.

Спор об алтаре Победы занял центральное место в борьбе между язычеством и христианством на западе Римской империи в конце IV в. Однако прежде всего обращает на себя внимание тот факт, что этот спор не нашел должного отражения в источниках. О нем умалчивают даже Августин и Иероним. Такое молчание современников можно объяснить тактикой самого Амвросия, который стремился ограничить общественный резонанс от этого события, дабы принизить значение обращения язычников и не вызвать недовольства народа оскорбительным отношением к религии предков.

Но как бы ни старались христианские лидеры принизить значение спора об алтаре Победы, он вышел далеко за рамки частного вопроса о том, быть или не быть алтарю в сенатской курии, а явился столкновением двух враждебных идеологических и социальных концепций. В конечном итоге этот спор вылился в борьбу за политическое преобладание одной религии над другой.

В идеологической области взгляду Симмаха, что древний и традиционно принимаемый государством культ именно из-за его древности должен продолжать получать любовь и признание, Амвросий противопоставляет свежую концепцию молодой, динамичной церкви, энергично растущей и распространяющейся в мире и самой подверженной изменениям. Теория прогресса Амвросия была продуктом эпохи, когда пробивал путь новый стиль жизни, и идеологическое обоснование перемен в силу исторических условий оказалось произнесенным устами видного деятеля христианской церкви. Амвросий, сам воспитанный языческой культурой, признавал значение старой религии, ему не чужд был римский патриотизм, и аргументы Симмаха произвели на него глубокое впечатление, поэтому ему приходилось бороться не только с доводами языческого оратора, но и со своими собственными чувствами. Но сам Амвросий искренне полагал, что старая религия имеет право на существование лишь на определенной стадии развития человечества, его младенчества. Новая фаза общечеловеческой жизни, по мнению епископа, вызывает и новую фазу духовной жизни. Однако, признавая постепенность духовного развития, Амвросий отвергает сходство материального содержания и использует эту мысль для оправдания религиозной политики римских императоров второй половины IV века.

В политической области инструментальному и утилитарному пониманию роли религии, существующей только за счет государства и освящающей его политику, то есть взгляду, в целом связанному с защитой сложившейся в империи политической системы, Амвросий противопоставляет идею независимой, церкви. Но, провозглашая нейтралитет государства в религиозных делах, он настаивает на необходимости различать власть политическую и власть религиозную и показывает практическую значимость церковной организации как опоры государства. Вместе с тем, по мысли Амвросия, государство обязано вмешиваться в дела религии, когда возникает угроза христианству. Устранение язычества с политической арены путем отделения религии от государства неизбежно вело в условиях IV в. к принятию роли государственной религии христианством, но уже в принципиально новом качестве. Язычество же вообще лишалось права на существование.

Спор об алтаре Победы и его результаты следует рассматривать в широком контексте процесса христианизации и изменений в социально-экономической структуре римского общества в IV в. Римская аристократия обладала прочным экономическим и политическим положением, но к концу столетия процесс христианизации, который являлся отражением глубинных явлений во всей структуре Поздней Римской империи, вызвал идеологическое и политическое расслоение в ней, как в общественном классе. Победа Амвросия в полемике в конечном итоге продемонстрировала не столько слабость язычества как религии, и даже не столько слабость политической позиции сенаторов-язычников, сколько силу и сплоченность аристократии как класса, обозначив рубеж его перехода от старой религии к новой. Этот рубеж можно рассматривать и как важный момент в процессе феодализации господствующего класса Римской империи. Показателен в этом отношении и социальный аспект спора. Если у Симмаха и тех, кто стоял за ним, гордость римской цивилизацией сочетается с высокомерным презрением к угнетенным слоям населения и рабам, то есть к истинным создателям этой цивилизации; то у Амвросия и христиан обещания справедливого посмертного воздаяния для всех подкрепляются хотя бы риторическим обличением социального угнетения. Тенденции в перестройке социальной структуры позднеримского общества, несомненно, соответствовала вторая позиция, и симпатии власть имущих были на стороне епископа.

Наконец, еще один аспект спора об алтаре Победы - культурный. Спор обозначил не только переход Рима от старой веры к новой, но и радикальный поворот римского общества к новой христианской культуре, к новой шкале эстетических ценностей. Победа христианства в этом столкновении двух мировоззрений, двух концепций жизни, двух культур оказалась в определенной степени решающей для судеб всей западной цивилизации.

Вскоре после решения Валентиниана II по делу об алтаре Победы, в конце 384 г., умер один из лидеров языческой оппозиции Претекстат. Симмах, искренне переживавший свое поражение и кончину соратника по борьбе, подвергся нападкам, как префект Рима, со стороны христиан и папы Дамаса и был вынужден попросить у императора отставки. Борьба за алтарь Победы на время прекратилась.

Вместе с тем, несмотря на поражение, язычество не сложило оружия. Язычники оставались на государственных постах и в сенате. Не все отказались от религии предков из конъюнктурных соображений и в угоду императору. Продолжали отправляться языческие обряды и совершаться жертвоприношения. Языческая оппозиция ожидала нового благоприятного момента, чтобы возобновить борьбу.

[1] При святилище Зевса в Додоне находился священный дуб, и здесь имеется в виду, что крестьяне питались желудями.

Назад   Вперед