ГЛАВА VI

"ПРЕВОСХОДНЕЙШЕМУ АВГУСТУ ГРАЦИАНУ И ХРИСТИАННЕЙШЕМУ ПРИНЦЕПСУ
АМВРОСИЙ ЕПИСКОП"

(Амвросий. Письмо 1)

Грациан был сыном Валентиниана I от Северы, его первой жены. В 367 г. император провозгласил своего сына августом, когда ему было всего 8 лет.

Однажды уже немолодая Севера имела неосторожность расхваливать перед мужем прелести одной женщины, с которой она познакомилась в термах. Это была отнюдь не безутешная вдова и весьма сексапильная особа по имени Юстина. Валентиниан так вдохновился красочным рассказом своей супруги, что загорелся желанием познакомиться с прекрасной вдовой. Состоявшееся вскоре знакомство не обмануло ожиданий императора, следствием чего стал развод с Северой, от которой у Валентиниана было трое детей (у Грациана было две сестры - Констанция и Лета), и женитьба на Юстине. Любвеобильный император до своей скоропостижной смерти успел произвести на свет еще одну дочь Галлу, ставшую впоследствии женой Феодосия, и еще одного сына - Валентиниана, появление которого на свет создавало трудности для уже вкусившего власти Грациана.

Смерть Валентиниана I в 375 г. повлекла за собой автоматический переход власти на западе к августу Грациану, соправителем которого на востоке оставался Валент. Однако даже смена отца сыном на императорском престоле в истерзанной предыдущими междоусобицами Римской империи уже не могла пройти спокойно и без осложнений. Видимо, при дворе нового императора, как это бывало и ранее, произошла перегруппировка политических сил. В результате дворцовых интриг, возможность ведения которых облегчалась молодостью императора, победу одержали представители сенаторского сословия центральных областей, в частности Италии, оттеснив на второй план провинциальную знать, преимущественно Паннонии и Балканских провинций, доминировавшую при дворе Валентиниана I.

Не оставалась пассивной и вдова умершего императора Юстина. Через 5 дней после смерти Валентиниана I - 22 ноября 375 г.- войсками в Паннонии был провозглашен императором четырехлетний сын Юстины Валентиниан II. Хотя Грациан неожиданно для себя получил в лице своего сводного брата соперника, у него хватило благоразумия не начинать гражданскую войну. Он лишь выразил недовольство этим событием и подверг наказанию некоторых наиболее ретивых участников провозглашения Валентиниана II. Положение Грациана на престоле было недостаточно прочным, и ему ничего не оставалось делать, как смириться с появлением малолетнего соправителя.

"Грациан был образованным выше среднего уровня человеком,-характеризует императора Аврелий Виктор (Извлечения о жизни и нравах римских императоров, 47), - слагал стихи, красиво говорил, умел разбираться в контроверсиях по правилам риторики". Этим он был обязан выдающемуся ритору и поэту поздней античности Авсонию, который был его учителем на протяжении 10 лет.

Аммиан Марцеллин характеризует Грациана следующим образом: "Это был молодой человек, широко одаренный, красноречивый, сдержанный, воинственный и вместе с тем мягкий, и он мог бы пойти по стопам лучших императоров прошлого, если бы не склонность его к забавам, которая под развращающим влиянием ближайших к нему лиц обратила его к пустому времяпрепровождению..." (История XXXI, 10, 18). Правда, до поры, до времени эта склонность Грациана мало давала о себе знать, и в начале своего правления он больше был озабочен укреплением своего положения.

После 375 г. в западной части Римской империи явственно обозначились две политические группировки, которые концентрировались вокруг императорских дворов Грациана и Валентиниана II. В религиозном отношении окружение Грациана, вероятно, состояло из христиан ортодоксального толка, ибо никейской веры придерживался сам император, и язычников, по-прежнему занимавших видные места в государственном аппарате. Соотношение тех и других, как кажется, было на первых порах одинаковым, хотя, возможно, несколько преобладал языческий элемент.

Окружение Валентиниана II составляла преимущественно провинциальная знать, придерживавшаяся арианской веры, которой была привержена императрица Юстина, и тоже какой-то части язычников.

Такая расстановка религиозно-политических сил заставила Грациана в начале своего правления следовать политике религиозной терпимости своего отца. Пытаясь с помощью этой политики возвыситься над враждовавшими между собой религиозно-политическими группировками, Грациан, тем не менее, не мог не понимать, что равновесие между ними довольно эфемерно и не может продолжаться бесконечно долго.

С усилением готской опасности, возможно, еще до Адрианопольской катастрофы, двор Валентиниана II перебрался из Сирмиума в Медиолан, и Грациан испытал на себе давление со стороны, властной и своенравной мачехи Юстины. Последняя стремилась подчинить своему влиянию молодого императора, и в качестве одного из средств для достижения этой цели использовала арианство. В то же время давление со стороны ариан испытывал и Амвросий. Таким образом, возникла реальная почва для сближения епископа и императора: Грациан нуждался в поддержке Амвросия и церкви, чтобы противостоять Юстине и ее арианскому окружению; Амвросий нуждался в поддержке Грациана и императорской власти, чтобы бороться с арианами и другими еретиками и укрепить авторитет Медиоланской церкви.

Источники не сохранили никаких данных о первой встрече Амвросия и Грациана. Некоторые исследователи, например А. Пареди, считают очень возможной такую встречу летом 376 или 377 г., когда император наносил официальный визит в Рим и проезжал через Медиолан. Однако с большей определенностью можно предполагать, что очное знакомство епископа и императора состоялось в 378 г. Сам Амвросий говорит, что Грациан попросил его дать разъяснение в вере перед отправкой на восток на помощь Валенту. (Амвросий. О вере I, 3). Епископ, как уже говорилось, выполнил эту просьбу, и основа для их дальнейшего сближения была заложена.

Однако отношения императора и епископа в IV в. не могли быть просто отношениями - дружескими или деловыми - двух конкретных людей - Грациана и Амвросия. В их лице вступали во взаимодействие два общественных института - церковь и государство, а их отношения имели длительную и противоречивую историю, которая не могла не наложить отпечатка на Грациана и Амвросия.

*          *          *

Вопрос о взаимоотношениях религии и ее учреждений с государственной властью не стоял в античном мире вплоть до возникновения христианства. Само государство являлось единственным устроителем и распорядителем религиозных обрядов и церемоний, которые были неотделимы от политических акций. Большинство жреческих должностей в полисах Древней Греции и в Римской Республике были выборными, и само служение богам рассматривалось как общественное дело. В языческой мысли даже не было разделения между категориями религии и политики вплоть до времени Юлиана Отступника, который создавал свою "языческую церковь" уже под влиянием христианства.

Христианская религия возникла и развивалась в совершенно иных исторических условиях, чем языческие культы и традиционная римская религия. Первохристиане терпели преследования и гонения и со стороны римских обывателей, с подозрением относившихся к их тайным собраниям и проповедям любви и добра, и со стороны официальных властей, опасавшихся, что за проповедью равенства перед богом может прийти призыв к насильственному переустройству общества на земле, и видевших в отказе последователей Христа следовать официальным религиозным обрядам и жертвоприношениям реальную политическую оппозицию.

Со своей стороны и первохристиане, во всяком случае, некоторая их часть, направляли свою идеологию против Римской империи: Рим был объявлен "великой блудницей" и "воплощением Антихриста", Империя противопоставлялась "царству божию" и т. д. Особенно яркое воплощение эти идеи получили в "Апокалипсисе Иоанна" - именно той части Нового Завета, которая вошла в него последней только в начале V века. И, если первые христиане и не призывали к открытой борьбе с властями, то во всяком случае относились к ним с глубоким недоверием и неприязнью.

Но существовала и другая тенденция, направленная на достижение компромисса с внешним миром и позволявшая христианам выжить в нем. Ее сторонники проявляли полную лояльность по отношению к светским властям, и, даже отправляясь на казнь, не высказывали никаких крамольных идей.

В Священном Писании обе эти тенденции нашли своеобразное отражение: с одной стороны, "Воздайте кесарево кесарю, а Божие Богу" (Матф. XXII, 21), "Царство мое не от мира сего" (Иоанн, XVIII, 36), слова о равноправном положении светской и духовной власти (Римл. 13, 1) и даже о некотором преобладании второй над первой (Деян. 4, 19); с другой стороны, запрещение бунта против богоустановленных властей, проповедь полной покорности им, терпения от гонений и притеснений, почтения к ним и молитвы за них (I Петр., 2, 17-20; Римл. 13, 1-5; I Тим. 2, 2).

Вплоть до начала IV в. христианство оставалось гонимой религией, приверженцы которой подвергались репрессиям и не имели возможности открыто пропагандировать свои взгляды. К этому времени по самым смелым подсчетам они составляли не более 1/10 всего населения Римской империи, но их число вопреки гонениям и репрессиям не только не уменьшалось, но, напротив, стремительно росло. Гонения не сломили христиан, а придали им ореол мученичества, столь притягательный для всех 'людей и народов, томившихся под гнетом огромной империи. Но христианство притягивало не только угнетенных. Ни одна другая религия античности не задевала глубоко сокрытых струн души человеческой, не давала надежды на будущее избавление от всех тягот сурового бытия в бренном мире, не открывала души людей навстречу друг другу, не опиралась на все те моральные ценности, которые в подлинном смысле делали человека венцом творения.

В начале IV в. в принципе сложились все необходимые предпосылки для союза христианства и Римской империи:

Во 1-х, система домината, создаваемая реформами Диоклетиана - Константина, нуждалась в новой идеологической опоре, качественно отличной от язычества, которое, будучи связанным с полисными ценностями, исторически изжило себя;

во 2-х, несмотря на репрессивную политику властей, популярность христианства продолжала расти, а, следовательно, росла и оппозиция внутри государства;

в 3-х, христиане в IV в. имели в своих рядах не только рабов, колонов и люмпенов, но и представителей средних и высших слоев римского общества, причем их количество увеличивалось, да и социальная доктрина христианства за три века претерпела существенные изменения: дух оппозиционности первых христианских общин постепенно улетучивался, и атмосфера церквей всё больше наполнялась сладким ароматом лести по отношению к властьпредержащим;

в 4-х, христианство располагало к тому времени достаточно мощной организацией-церковью, которая могла стать важной опорой домината в качестве дополнительного звена управления-параллельно бюрократии, деятельность которой не распространялась на все сферы, жизни, прежде всего духовные и идеологические;

в 5-х, сама церковь испытывала острую потребность в легализации, так как в связи с распространением христианства насущно необходимым стало расширение и укрепление материальной базы, что было крайне трудно осуществить в условиях гонений.

"Свидетельством о рождении" союза Церкви и Империи стал Миланский эдикт 313 г., изданный Константином и Лицинием, который давал христианам право открыто отправлять свой культ и владеть имуществом, возвращал конфискованное во время гонений имущество и запретил привлекать христиан к участию в общественных языческих жертвоприношениях.

Изменение положения церкви в государстве, формирование ее как важного и необходимого элемента политической и общественной организации Римской империи, растущая материальная база церкви-всё это требовало оформления ее отношений с императорской властью. Родившийся союз должен был получить определенную форму, и в этом были заинтересованы обе стороны.

И в силу традиции, сохранявшей дух оппозиционности по отношению к светской власти первохристиан, и в силу процесса христианизации Римской империи, постепенно ставившего церковь в положение государства в государстве, и в силу переходных процессов в недрах римского общества, когда государство еще олицетворяло античный уклад, а церковь, формируясь в новых условиях, всё более связывалась с укладом протофеодальным, и, наконец, в силу самой противоположности светского и духовного - столкновение между двумя общественными институтами Поздней Античности - церковью и государством-в IV в. было неизбежным. Однако борьба между ними велась не за победу одного над другим, а за выявление наиболее удобной и выгодной формы союза между ними, ибо основные цели церкви и государства совпадали, и главной из них было обеспечить наиболее эффективное функционирование всей позднеримской цивилизации в столь сложную и противоречивую эпоху.

Поиски таких форм союза велись на протяжении всего IV в. и вылились в появление двух доктрин отношений церкви и государства - цезарепапизма и папизма.

Доктрина цезарепапизма в известном смысле была наследием языческого понимания роли религии в государстве, и первые ее признаки отчетливо проявились сразу после легализации христианства. Константин видел в христианстве опору своей власти и стремился придать этой религии статус государственного института, подвластного императорской власти и служащего ей. Он без колебаний вмешивался в дела церкви, созывал и распускал церковные соборы, способствовал избранию угодных власти кандидатов на епископские кафедры и смещал неугодных. Хотя в своих юридических действиях император скрупулезно избегал узурпации епископских полномочий.

Определенным вкладом в формирование доктрины цезарепапизма явилось произведение Евсевия Кесарийского "Жизнь Константина", в котором император описан как представитель бога на земле, назначенный им претворить божественный план для человечества.

Однако наиболее полное воплощение доктрина цезарепапизма получила во время правления Констанция II. Этот император возвел вмешательство в дела церкви в ранг государственной политики и, поступая с епископами более бестактно, чем Константин, сделал из этого вмешательства систему. Констанция нередко называют богословом на престоле, и наиболее точно его позицию по отношению к церкви характеризуют слова, вложенные в его уста Александрийским епископом Афанасием: "Что я повелеваю, пусть и будет считаться каноном". Деятельность Констанция, в целом направленная на обеспечение единства церкви, выливалась в ссылки и смещения неугодных епископов, в принуждение их принимать угодные ему решения, в беспрестанные созывы и роспуски церковных соборов. "Целые ватаги епископов, - пишет Аммиан Марцеллин, - разъезжали туда и сюда, пользуясь государственной почтой, на так называемые синоды в заботах наладить весь культ по своим решениям. Государственной почте он причинил этим страшный урон" (История. XXI, 16, 18).

В целом многими церковными писателями и историками правление Констанция II рассматривалось как подлинное бедствие для церкви, как тирания над ее делами, и потом об этом императоре вспоминали не как о восстановителе единства, а как о еретике, который навязывал свою волю церкви.

Подводя краткий итог, можно сказать, что в первой половине и середине IV в. императоры пытаются взять церковь под свою опеку, защищают то, что представляется вредным для их политики, придают своим авторитетом силу и законность решениям церкви и вообще стараются подчинить себе весь церковный институт, представляя себя "епископами внешних дел".

Доктрина цезарепапизма находила своих сторонников не только в императорской среде, к которой принадлежал, например, Евсевий, но и в церкви, причем и на востоке, и на западе. Интересно, что именно западные епископы-донатисты - первыми обратились к Константину, чтобы он уладил внутрицерковные распри, просили его запретить лишение церковного общения своих сторонников, а также согласились на его право созывать соборы и получать отчеты от них.

Принципы абсолютной власти императора, в том числе и над церковью, были провозглашены африканским епископом Оптатом, который четко сформулировал ряд положений доктрины цезарепапизма: никто не выше императора, кроме Бога; все люди, включая епископов, подчиняются императору, даже в церковных делах; церковь в государстве, но не государство в церкви.

Появление таких идей было закономерно и для востока, и для запада в первой половине IV в., пока христианство еще только набирало силу. Но также закономерно, что доктрина цезарепапизма во второй половине IV в. поворачивает на восток и вскоре прочно обосновывается именно там. Запад оказался в конечном итоге чуждым цезарепапизму, и объяснялось это не столько его приверженностью к никейской вере и традициями (монархия-восток, республика-запад), хотя это и играло определенную роль, сколько ростом экономического и политического могущества церкви на западе к концу IV в. в условиях сокращения государственного (императорского) сектора экономики и ослабления политической власти западных императоров.

Следует учесть и еще одно обстоятельство. Система домината фактически уничтожила традиции муниципального самоуправления, и епископа, еще избираемого населением, всё больше воспринимали как лидера гражданской общины, который кроме основных епископских функций часто выступал как судья, покровитель вдов и сирот, посредник между населением и властью и даже иногда как военный предводитель, причем это было более характерно для западной части империи. Как отмечал А. Мюррей, вовлекаясь в управление городами, епископы "перевернули цезарепапизм вверх дном и появились в Поздней Империи как разновидность феодальной теократии".

Противоположная цезарепапизму доктрина, которая постепенно формировалась в доктрину папизма, также берет свое начало со времени Константина. Интересно, что провозвестниками ее явились те же донатисты, которые, получив неблагоприятный для них вердикт императора, выступили с лозунгом независимости церкви от государства. Однако более широко и громко это мнение прозвучало в церкви в ответ на политику Констанция, протест против которой выразили Афанасий, Иларий Пиктавийский и их сторонники. Обличая Констанция как Антихриста и выражая идею независимости Церкви, они, тем не менее, не отражали общих настроений в церкви в то время. Хотя эти протесты и находили сочувствие, Констанция осуждали больше за следование арианству в ущерб никейской вере, чем за вмешательство в дела церкви, которое тогда еще почти все считали нормальным явлением. В середине IV в. для лозунга о подчинении государства церкви еще не созрели условия.

И все же в это время уже был создан прецедент оппозиции лидера церкви императорской власти, который никогда не был забыт. Александрийский епископ Афанасий за свою непоколебимую приверженность никейской вере 5 раз изгонялся и почти треть своего епископства провел за пределами своей епархии, но так и не подчинился императорам, установив своим поистине стоическим поведением предел их власти.

Была и еще одна достаточно веская причина, которая заставляла церковь искать независимости от светской власти. Правление Юлиана ясно показало, что нестабильность отношений церкви и государства может привести не только к торжеству еретического христианства, как при Констанции (но все же христианства!), но и вообще вернуть времена гонений и торжества язычества.

Можно сказать, что к последней четверти IV в. созрели условия для появления доктрины папизма и практического применения уже витавшей в воздухе идеи о независимости церкви от государства и превосходства духовной власти над светской. Характер отношений Амвросия Медиоланского с императорской властью, несомненно, в значительной степени определялся личностью епископа, но такие отношения не могли иметь места прежде, чем для них была подготовлена почва.

*          *          *

До начала 380-х годов среди епископов, в том числе и на западе, преобладали цезарепапистские настроения. Это еще раз подтвердил Римский собор 378 г. Участие Амвросия в работе этого, собора достоверно не зафиксировано источниками, но не исключена возможность, что он там присутствовал и даже участвовал в составлении соборного послания императора.

Участники Римского собора обратились к Грациану с двумя "законопроектами": чтобы осужденные церковным собором епископы принуждались к ссылке гражданскими властями, а также, чтобы епископы, уклоняющиеся от церковного суда, были приводимы в Рим гражданскими властями; и что епископ Рима не подлежит юрисдикции никакого суда, кроме суда императора. Ответом Грациана была инструкций префекту, в которой император согласился с первой частью просьбы епископов, а относительно второй ограничился неопределенной декларацией.

Соглашаясь в принципе с политикой невмешательства государства в дела церкви, епископы, тем не менее, чувствовали себя неспособными обойтись без помощи гражданской власти в определенный случаях и прямо попросили санкционировать такую помощь. А согласие на подсудность римского епископа императору свидетельствует о понимании императорской власти, как высшей для церкви инстанции.

Грациан, однако, не желал вмешиваться церковные дела и не считал себя достаточно опытным, тонким и сильным правителем, чтобы принять роль "богослова на престоле", определяющего церковную политику. Да и его религиозная позиция, как явствует из просьбы императора к Амвросию о наставлении в вере, не была достаточно твердой. В пользу этого говорит и факт конфискации базилики в Медиолане в начале 379 г., о чем уже говорилось. Видимо, именно этот факт дал понять Амвросию, что для привлечения Грациана на свою сторону недостаточно одного трактата о вере, но необходимы более тесные контакты и настойчивые действия.

В начале 379 г. Грациан написал письмо Амвросию, вероятно, из Трира по возвращении с востока.

"Амвросию, священнику религии всемогущего Бога, Грациан-император.

Я очень желаю, чтобы так, как я вспоминаю отсутствующего, как разумом я с ним, я бы также и телом присутствовал у него. Итак, поспеши ко мне священник религии Бога, чтобы ты научил меня учению истинной веры, чтобы я не просто изучал религиозный спор, но чтобы в моей открытой душе укоренилась божественность".

Амвросий оторвался от чтения письма императора, чтобы поправить фитиль в светильнике. Подливая в него масла, епископ подумал, что император, кажется, неплохо усвоил его урок, преподанный трактатом "О вере". А раз так, значит следует продолжить наставления. И если император сделается твердым сторонником никейства, можно будет уговорить его издать законы в пользу истинной веры. И тогда...

Мечты Амвросия о будущем церкви прервал прислужник, сообщивший, что ужин готов и клирики Медиоланской церкви уже ждут своего епископа на вечернюю трапезу.

После легкого ужина, состоявшего из хлеба, овощей и рыбы, Амвросий поспешил в свой кабинет и еще раз пробежал глазами тот абзац из письма Грациана, в котором император излагал свое понимание веры, хотя еще недостаточно четкое, но вполне никейское. Потом епископ с удовлетворением перечитал последние строки этого короткого, но очень тешившего его самолюбие письма:

"Прошу тебя, чтобы к тому трактату, который ты мне уже предоставил, ты прибавил рассуждение о вере в Святой Дух, чтобы ты доказал, что это Бог, выдержками из Писания и аргументами. Да хранит тебя божественность на многие годы, отец и почитатель вечного Бога, которого и мы почитаем - Иисуса Христа".

Отложив с благоговейным почтением письмо Грациана, Амвросий взял в руки стиль и задумался над обращением к императору. Потом медленно, но уверенно начертал:

"Превосходнейшему августу Грациану и христианнейшему принцепсу Амвросий-епископ."

"Такое обращение, - подумал Амвросий, - должно подчеркнуть не просто мое почтение к нему как к императору. Титул "христианнейший" означает, что он остается нетронутым арианской заразой, и одновременно сделает его обязанным к защите христианской веры". Это нововведение Амвросия впоследствии привилось, оказалось популярным и не покидало титулатуры монархов вплоть до эпохи Просвещения.

Амвросий продолжал писать, почти не отрываясь и лишь изредка обдумывая отдельные фразы в стремлении придать им большую убедительность и блеск:

"Я не испытываю недостатка в чувстве, христианнейший принцепс, ибо я не могу сказать ничего более истинного, чем это; не испытываю недостатка, я говорю, в чувстве, но именно чувство почтительного уважения удержало меня от того, чтобы я поспешил навстречу твоей милости. Однако если я и не поспешил к тебе навстречу по твоему возвращению ногами, я устремился к тебе душой, я устремился к тебе молитвой, в которой есть высший долг священника. Я сказал, что устремился к тебе? Когда же я не был с тобой: за кем я следовал со всей моей любовью, с кем я был тесно связан мыслями и чувствами? И конечно, важнее присутствие души. Я ежедневно читал о твоем путешествии, ночью и днем чувством и заботой помещенный в твой лагерь я выставлял стражу из молитв. И если я слаб по заслугам, я неутомим в переживаниях.

И это притом, что, когда мы заботились о твоем благополучии, мы тем самым заботились и о своем. Здесь нет никакой лести, в которой ты не нуждаешься и которую я считаю чуждой нашей должности, но зато есть благосклонность, которую ты даровал. Знает сам наш Судья, кого ты признаешь и в кого ты благочестиво веришь, что мои внутренние силы восстанавливаются благодаря твоей вере, твоему благополучию, твоей славе, и что я молюсь не только из-за того, что ты несешь общественное служение, но также из-за моей личной любви. Ибо ты вернул мне мирную церковь, ты закрыл рты неверующим, о если бы ты закрыл им и сердца!-и ты сделал это не в меньшей степени верой, чем авторитетом власти.

Что же мне сказать о твоем недавнем письме? Ты всё письмо написал своей рукой с тем, чтобы сама рукопись говорила твоей верой и благочестием".

Здесь Амвросий прекратил писать, встал со своего места и прошелся по небольшому кабинету, разминая ноги и обдумывая продолжение письма. За окном уже была ночь, но епископу не хотелось спать. Ведь он писал самому императору, и от этого письма во многом зависело и его будущее положение и судьбы самой церкви. Амвросий вернулся к письму, повертел в руках стилем, словно настраивая его на нужный лад, и продолжил свое послание рассуждением об Аврааме из Книги Бытия, развивая его мыслями о вере императора. Амвросий держал перед собой письмо Грациана и с удовлетворением подтверждал правильные мысли императора о Боге. Потом епископ решил, что Грациан будет доволен, если он напишет, как жаждет встречи с ним:

"Разумеется, я приеду и поспешу, как ты приказываешь, чтобы услышать это, лично присутствуя, чтобы, лично присутствуя, внимать словам, когда они выходят из уст твоих. Но я послал две книги, опасности для которых я уже не боюсь, так как они одобрены твоей милостью. Между тем я прошу позволения написать о Святом Духе..."

Написав короткий пассаж на эту тему, как бы предварявший будущий трактат, Амвросий понял, что письмо будет иметь меньший эффект, если окажется чересчур длинным. И он решил завершить свое послание ярким панегириком, который, по его мнению, должен был еще больше расположить Грациана и к церкви, и к ее епископу:

"Благословеннейшему и прекраснейшему Бог всемогущий, Отец Господа нашего Иисуса Христа, твоей эпохе благоприятствующий и правлению твоему в высшей славе, и мир постоянный укрепить благоволит, государь император август, избранный по воле Божьей, славнейший из государей" (Амвросий. Письмо I).

В конце июля 379 г. Грациан прибыл в Медиолан. Источники не засвидетельствовали подробностей встречи императора с Амвросием, но нет никаких сомнений в том, что эдикт 3 августа 379 г. об отмене веротерпимости был издан под влиянием Медиоланского епископа. Тем не менее, было бы неправильно обвинять Амвросия в грубом вмешательстве в политику, а Грациана - в детском подчинении епископу: летом 379 г. ситуация в Империи уже отличалась от той, что была за год до этого, и с политической точки зрения религиозное единство имело явные преимущества.

Однако с этого момента Амвросий уже не ослабляет своего влияния на Грациана: адресует императору догматические трактаты, регулярно встречается с ним в Медиолане, консультирует его по вопросам религиозной политики. Именно влиянию Амвросия приписывают издание в это время ряда законов в пользу христианской церкви, а также проведение комплекса мер против язычества, о чем еще пойдет речь ниже. Можно согласиться с Ф. Дадденом, который писал, что "Амвросий стал не только наставником императора в католической вере, но и советником по вопросам политики империи".

Наряду с этим следует признать, что влияние Амвросия на Грациана не было безраздельным. Так, значительное влияние на молодого императора оказывал начальник пехоты [1] Меробод, который принимал участие в дележе империи и возведении Грациана на престол, чем в известной мере обязал его по отношению к себе. Большую роль при дворе играл Македоний, занимавший пост начальника императорской администрации. Наконец, несмотря на молодость, неопытность и подверженность влияниям, правление Грациана нельзя представлять так, что он действовал только по чьей-то подсказке. Император, несомненно, был способен на самостоятельные действия и соотносил советы придворных с собственным мнением и пониманием политической ситуации. Многие принятые Грацианом решения представляются вполне логичными и отвечающими потребностям времени, а не случайным настроениям самого монарха или окружающих его лиц.

И всё же отношения Амвросия с Грацианом в целом способствовали значительному повышению авторитета и престижа епископа и формированию первых элементов его концепции взаимоотношений церкви и государства. В своих ранних произведениях конца 370-х - начала 380-х гг. Амвросий проводит мысль о независимости церкви в вопросах веры и доктрины. Церковь служит государству молитвами, но и государство, считает епископ, должно поддерживать церковь, защищать ее от нападок язычников и еретиков, которые должны быть лишены всякой государственной поддержки. Амвросий признает за императорской властью право созывать церковные соборы, ратифицировать их решения и проводить их в жизнь, в частности, применять гражданские санкции по отношению к епископам, не подчиняющимся решениям соборов. Однако за гражданской властью он не признает права вмешиваться в ход церковных соборов. По мысли Амвросия, церковь и государство - это две независимые, но союзные власти; религия и политика должны преследовать одну и ту же цель, и высшее благо империи состоит в согласовании государственных мероприятий с заповедями христианства.

Насколько можно судить по источникам, Амвросий никогда не допускал прямого давления на Грациана, ограничиваясь рекомендациями общего порядка и апеллируя к религиозным чувствам императора. Так, источники не зафиксировали ни одного случая конфронтации Грациана и Амвросия. Вероятно, и сам епископ Медиолана еще не чувствовал себя достаточно сильным, чтобы противостоять императору, и считал, что может достигнуть своего, играя роль духовного наставника. Правда, это удавалось не всегда, особенно в последние месяцы жизни Грациана.


[1] Одна из высших военных должностей в Римской империи.

Назад   Вперед