Учреждение Патриаршества

Этот момент на редкость богато представлен источниками и освещен в литературе. Кроме "Истории Русской Церкви" (т. 10) митр. Макария, он по архивным материалам описан проф. прот. П. Ф. Николаевским ("Хр. Чт." — 1879 г.) и вновь изучен проф. А. Я. Шпаковым (Одесса, 1912).

Архивные источники находятся: 1) больше всего в Московском Архиве Мин. Ин. Дел. Это так наз. "греческие статейные списки" бывш. Посольского Приказа. Затем следуют: 2) Сборник № 703 московской синодальной (бывш. патриаршей) библиотеки (выписки из дел бывш. Патриаршего Приказа). 3) Сборник документов в Соловецкой рукописи № 842 (Библиотеки Казанской Духовн. Академии). Из иностранных и иноязычных (греч.) источников, кроме писем современных восточных иерархов (п. Иеремии II, п. Мелетия Пига), рассеянных в разных русских изданиях, особенно примечательны два мемуарных источника, вышедших из-под пера двух епископов-греков, спутников в Москву патр. Иеремии и соучастников в учреждении русского патриаршества:

и б) Мемуары Арсения митр. Элласонского. Напечатано с русс. переводом проф. А. А. Дмитриевским в "Труд. Киевской Дух. Академии," 1898—99 гг.

И еще того же Арсения описание поставления Патриарха Иова в нелепой стихотворной форме (напечат. там же в "Тр. К. Д. Ак.")

Мемуары особенно ценны вскрытием закулисных подробностей. В официальных актах, как всегда, много условной фальши. Эта серия документов восполняется давно изданными, так называемыми:

а) "Уставными Грамотами об учреждении патриаршества (напечат. в "Собрании Государственных Грамот и Договоров" т. II);

б) "Уложенной Грамотой Московского Собора 1589 г." (напечатанной в Никоновской Кормчей 1653 г. и в "Жезле Правления");

в) "Соборной Грамотой Восточных патриархов 8. V. 1590г." (Ibidеm и, кроме того, в нов. изд. Rеgеl "Аnаlесtа Вуzаntinо-Russiса" СПБ. 1891 г.);

г) Постановление КПльского собора 1593 г. о месте русского патриарха (в славянском переводе изд. в "Скрижали" 1656 г. и в русском переводе в "Тр. Киев. Духовной Академии" 1865 г., октябрь).

Не упоминаем других второстепенных источников.

Русские историки (Карамзин, Костомаров) при объясненин возникновения русского патриаршества слишком много значения придавали честолюбию Бориса Годунова, проведшего своего ставленника Иова в митрополиты и затем украсившего его титулом патриарха. Хотя и нельзя отрицать, что честолюбивый Борис Годунов, задумав перевести ослабевшую династию Рюриковичей в русло своего рода, хотел закрепить в сознании народном свое грядущее воцарение мистикой именно патриаршего венчания, как и подобало действительному наследнику сана византийских царей всего православия, но главная причина лежала глубже.

Идея патриаршества органически выросла из всей истории русской митрополии московского периода. Она была у всех на уме. В эти годы конца ХVI в. был очень волнующий повод для учреждения Москвой у себя патриаршества. То был исход вековой распри из-за Церкви и Православия с Литвой—Польшей. Витовт в начале ХV в. (1415 г.) добился отделения киевской части митрополии от Москвы. А потом это отделение завершалось унией, т. е. присоединением к Риму (1596 г.). Одним из мотивов унии иезуиты выдвигали "дряхлость" греческого Востока. И уже этим одним они возбуждали в москвичах интерес к полной автокефальности, равночестности и даже превосходству над греками в форме русского патриархата. Проф. П. Φ. Νиколаевский писал: "Недоверие русских к грекам намеренно поддерживалось и врагами православия, иезуитами, которые, в видах отклонения западно-русских православных от КПля и от Москвы, в ХVI в. настойчиво проводили мысль об утрате чистоты веры и церковных порядков греками и сносившимися с ними москвичами. Греческая церковь, писал иезуит Петр Скарга, давно страдала от деспотизма византийских государей и подпала, наконец, самому позорному турецкому игу; турок возводит и низводит патриархов; патриарх и клир отличаются грубостью и невежеством; а в такой рабской церкви не может быть и чистоты веры. От греков переняла веру и порядки и Русь; она сносится с Востоком; оттого и в ней нет чистоты веры, нет чуда Божия, духа любви и единения. Такие отзывы латинян о русской церкви переходили и в Москву; конечно, они не могли нравиться русским, но поддерживали в них нерасположение к грекам и наводили на мысль об ином устройстве церковных иерархических порядков в России, о возвышении русской иерархии не только в собственном сознании, но и в глазах западно-русского православного населения и всего христианского мира." Весьма вероятно, что внушения П. Скарги в идейно руководящих московских кругах действительно оживляли едва улегшуюся со времени Флорентийской унии грекофобию и, главное, льстили надеждой, что сама юго-западная Русь, уже раздавленная под пятой латинства, воспрянет духом от сознания того, что ее старшая сестра — русская церковь — уже стала патриархатом, что Восток не умирает, а возрождается и зовет к тому же возрождению своих братьев в Литве и Польше. Национальный престиж Москвы, государственный и церковный, всегда имел между прочим в виду этот большой исторический вопрос: кто победит в гегемонии над восточно-европейской равниной — "кичливый лях иль верный росс?" (Пушкин).

Вопрос о патриаршестве буквально вспыхнул в Москве, как только там получили весть, что на границе Руси появился патриарх Антиохийский Иоаким, который, как мы знаем, проехал через Львов и Западную Русь в самый важный момент ее жизни, накануне печальной памяти Брестского собора, и вовлечен был в активные действия на защиту Православия. Появление восточного Патриарха на русской земле являлось небывалым фактом за всю историю русской церкви.

У москвичей поднялось и чувство привычного почтения к своим отцам по вере, наследникам славы древней церкви, и жажда показать свое благочестие и блеск царства. Возник вместе с тем и прямой расчет сделать большое дело — начать переговоры об учреждении патриаршества. К этому они и приступили.

Встреча патриарха в России была пышной в отличие от "никакой" в Польше и Зап. Руси. Уже это одно не могло не льстить Восточным Патриархам и не радовать их. По приказу из Москвы, смоленскому воеводе велено было встречать патриарха "честно," доставить ему все удобства, продовольствие, и с почетной охраной сопровождать до Москвы. 6-го июня 1586 г. Патриарх Иоаким прибыл в Смоленск и оттуда препроводил свое письмо к царю Федору Ивановичу. Этот патриарх уже писал прежде Ивану IV и получил от него 200 золотых. Письмо патр. Иоакима было полно "византийских," т. е. неумеренных похвал московскому царю: "если кто виде небо и небо небеси и вси звезды, аще солнца не виде, ничтоже виде, но егда видит солнце, возрадуется зело и прославит сотворшаго и Солнце же наше правоверных хрестьян в днешние дни, — ваша царьская милость едино межи нами есть." Исходя из этого, московский царь легко мог ставить вопрос: пора же наконец "солнцу правоверных христиан" иметь возле себя и патриарха?

Навстречу гостю высылались царем почетные послы в Можайск, в Дорогомилово. 17-го июня патр. Иоаким въехал в Москву и был помещен на Никольскам крестце в доме Шереметева. 25-го июня был парадный прием патриарха у царя Федора Ивановича. Но характерно то, что митр. Дионисий ни визита, ни привета патриарху не сделал. Этого не могло произойти без соглашения со светской властью. Митрополит явно хотел дать почувствовать восточному просителю милостыни, что он — русский митрополит — такой же автокефальный глава своей церкви, как и Патр. Антиохийский, но только глава церкви бóльшей, свободной и сильной, — а потому патриарху следовало бы первым идти к нему на поклон. А так как патриарх хочет обойтись поклонами царю, то и митрополит русский первый "шапки не ломает."

Патриарха, по почетному обычаю, везли во дворец в царских санях (хотя было и лето) — волоком. Царь принял его в "Подписной Золотой Палате," сидя на троне в царском облачении, среди разодетых бояр и чинов по чину принятия послов. Царь встал и отошел на сажень от трона для встречи. Патриарх благословил царя и вручил ему в дар мощи разных святых. Тут же передал царю рекомендательное письмо, врученное ему КПльским патриархом Феолиптом вместе с Александрийским Патриархом Сильвестром, о помощи Иоакиму в покрытии долга Антиохийской кафедры в 8.000 золотых.

Царь пригласил патриарха к себе на обед в тот же день! Очень большая честь, по Московскому чину. А пока указано было патриарху идти в Успенский собор на встречу с митрополитом. Это было преднамеренно, чтобы подавить гостя официальной помпой и блеском и явить русского святителя "на кафедре," окруженного бесчисленным сонмом духовенства, в золотых парчевых ризах с жемчугами, среди икон и рак, обложенных золотом и драгоценными камнями. Бедный титулованный гость должен был почувствовать свою малость пред настоящим главой реально (а не номинально) Великой Церкви. Патриарха ждала почетная встреча в южных дверях. Провели его приложиться к иконам и мощам. А в это время митрополит Дионисий с духовенством стоял посреди храма на кафедре, готовый начать литургию. Подобно царю, по церемониалу, он сошел с кафедры на сажень навстречу патриарху и поспешил первым благословить патриарха. Оторопевший патриарх, хорошо поняв нанесенную ему обиду, тут же через переводчика заявил, что так не следовало бы поступать, но увидел, что никто его не хочет слушать, что не место и не время спорить, и замолчал. Как говорит документ, "слегка поговорил, что пригоже было митрополиту от него благословение принять наперед, да и перестал о том." Патриарх прослушал литургию, стоя без облачения у заднего столпа собора. Царский обед после обедни и царские подарки были только золочением пилюли для огорченного патриарха. Фигура русского митрополита, блеснувшая пред патриархом, как олимпийское величие, опять скрылась от него, и он должен был почувствовать, что спорить против высоты русского митрополита не придется. А царю за подарки надо отплатить. Так московские дипломаты создали "атмосферу" для вопроса о русском патриаршестве. И все дело повела светская власть. К ней тянулись патриархи, от нее ждали милостей и получали. С ней обязаны были и расплачиваться. Русская иерархия была избавлена от риска умалиться и попасть в положение смиренных просителей. Она ничего не просила. Она как бы все имела. И восточные иерархи должны были сами почувствовать свой долг перед ней и дать ей подобающий титул патриарха.

Непосредственно за этим днем начались переговоры царской власти с Патриархом Иоакимом о патриаршестве. Велись они тайно, т. е. без писанных документов, может быть, из опасения, чтобы царская власть как-нибудь не выступила пред КПльским патриархом против этого. В Боярской Думе царь держал речь, что он после тайного сговора с супругой своей Ириной, со своим "шурином, ближним боярином и конюшим и воеводой дворовым и наместником Казанским и Астраханским Борисом Федоровичем Годуновым" решил поставить следующий вопрос: "Изначала, от прародителей наших, киевских, владимирских и московских государей — царей и великих князей благочестивых, поставлялись наши богомольцы митрополиты киевские, владимирские, московские и всея России, от патриархов царяградских и вселенских. Потом милостию всемогущего Бога и пречистыя Богородицы, Заступницы нашей, и молитвами великих чудотворцев всего российского царства, а за прошением и молением наших прародителей, благочестивых царей и великих князей московских, и по совету патриархов цареградских (?) начали поставляться особо митрополиты в московском государстве, по приговору и по избранию прародителей наших и всего освященного со6ора, от архиепископов российского царства даже и до нашего царствия. Ныне по великой и неизреченной своей милости, Бог даровал нам видеть пришествие к себе великого патриарха Антиохийского; и мы воссылаем за сие славу Господу. А нам бы испросить еще у Него милости, дабы устроил в нашем государстве московском Российского Патриарха, и посоветывать бы о том со святейшим Патриархом Иоакимом, и приказать бы с ним о благословении патриаршества московского, ко всем патриархам." Для переговоров к патриарху был послан Борис Годунов.

В "Сборнике Синодской Библиотеки" речи Бориса Годунова Патриарху Иоакиму и его ответы переданы след. образом. Годунов предлагает Иоакиму: "ты бы о том посоветовал с преосвященным святейшим вселенским Патриархом Цареградским, а пресвятейший бы патриарх посоветовал о таком великом деле с вами со всеми патриархи... и со архиепископы и епископы и со архимандриты и со игумены и со всем освященным собором. Да и во святую бы гору, и в синайскую о том обослалися, чтобы дал Бог такое великое дело в нашем российском государстве устроилося ко благочестию веры христианския, а помысля бы о том нам объявили, как тому делу пригоже состоятися." Патриарх Иоаким, по изложению этого документа, благодарил от себя и от других патриархов царя московского за все милостыни, за которые восточные церкви молятся о нем, признал, что в России учредить патриаршество "пригоже," обещал посоветоваться с остальными патриархами: "то дело великое, всего собора, а мне без этого совета учинить то дело невозможно."

Странно звучат последние слова. Все почти официальные документы об этом деле тенденциозны. И тут мы невольно чуем скрытое предложение москвичей Иоакиму (м. б., с обещанием уплатить искомые им 8.000 золотых), не откладывая в долгий ящик, самому поставить патриарха, а задним числом искать потом подтверждения.

Переговоры кончились быстро. Иоаким что-то получил и обещал содействовать делу среди своих восточных собратий. Патриарху позволено было посетить монастыри Чудов и Троице-Сергиевский, где он и был с почетом и подарками принимаем 4 и 8 июля.

17-го июля он опять почетно был принят на прощанье царем в золотой палате. Царь здесь заявил о своей милостыне патриарху и просил молитв. О патриаршестве не было ни слова. Это еще не было предметом гласности. Отсюда гостей направили в Благовещенский и Архангельский соборы для напутственных молебнов.

Но в кафедральный Успенский собор и к митр. Дионисию патриарх не заходил и никакого прощания с митрополитом у него не было. Обида Иоакима вполне понятна. Но упорное неглижирование Дионисием патриарха не до конца нам понятно. Приходится прибегать к гипотезам. Может быть, просто по разведке в дороге еще в Москву (в Литве или уже в пределах России) оказалось, что патриарх Иоаким о московских митрополитах (в отличие от Киевских-Литовских) выражался, как о самовольно автокефальных и не к пользе церкви независимых от греков. Вот Дионисий с дозволения царя и учинил такую демонстрацию зазнавшемуся греку. В Москве умели распределять дипломатические роли...

А, может быть, "пересол" в дипломатии митр. Дионисия принадлежал ему лично, а не царской политике и даже вопреки ей. Политика велась Борисом Годуновым. Дионисий принадлежал к партии противников Годунова. Последний имел своего любимца среди иерархии для замены Дионисия, Старицкого игумена Иова, которого и метил в кандидаты на патриаршество. Донисий мог подозревать, что интригующий Борис, ради своего любимца, согласится пред греками на какую-нибудь тень зависимости от них ради приобретения пышного патриаршего титула. Отсюда резкая демонстрация Дионисия ради сохранения совершенной автокефалии и достоинства русской церкви. В следующем 1587 г. митр. Дионисий и архп. Крутицкий Варлаам, как открытые противники Бориса, были свергнуты последним, и на место Дионисия быя поставлен митрополитом избранник Бориса — Иов.

1-го августа патриарх с почетным эскортом выехал в Чернигов. Для "подталкивания" московского плана вместе с Патриархом Иоакимом послан был подъячий Михаил Огарков (желавший по пути выкупить из турецкого плена своего сына). Огарков повез богатые денежные и вещевые дары патриархам КПльскому и Александрийскому.

В КПле претензия русских могла вызвать только отрицательную реакцию. Подымалась старая и горькая для греков история с возникновением патриархатов болгарского и сербского. Восток прибег к тактике отмалчивания и проволочки. Целый год не было отклика. Но КПль, предвидя необходимость уступки русским, решил по крайней мере их хорошо поэксплуатировать. В этот год десятки восточных митрополитов, архиепископов, игуменов, иеромонахов, монахов потоком пошли через Чернигов и Смоленск в Москву за милостыней.

Спустя год, в конце июня 1587 г. на границу в Чернигов явился посланец от патриарха КПльского и Антиохийского, грек Николай, с письмом патриархов опять о милостыне и с устным наказом от патриархов к московскому царю, что патриархи будто бы предприняли для соборного обсуждения вопроса о русском патриаршестве, а именно: "Цареградской и Антиохийской Патриархи, соборовав, послали по Иерусалимского и по Александрейского Патриархов, а велели им быти во Царь-городе, и о том деле соборовать хотят, что государь приказывал, и с собору хотят послати Патриарха Иерусалимского и с ним о том наказать, как соборовать и патриарха учинить."

Не сочинил ли всего этого грек Николай на месте уже в Чернигове, чтобы его пропустили за милостыней и не прогнали бы обратно? Так должно быть ярко было любопытство русских приказных на границе, когда они допрашивали Николая по вопросу о патриаршестве.

Тем временем КПльский Патриарх Феолипт был свергнут султаном, и на патриаршество был возвращен из ссылки попавший туда по интригам Феолипта прежний патриарх Иеремия II (Транос). Феолипт был человеком недостойным, материалистом и интриганом. Когда Иеремия II вернулся, то патриархия была в разорении. По-видимому, за долги Феолипта Порта отобрала кафедральный патриарший храм Всеблаженной (Паммакаристы) для мечети и все патриаршие дома. Иеремии пришлось найти приют в доме валашских господарей. Там была устроена и патриаршая церковка. Иеремии пришлось думать, как восстановить разрушенный патриарший центр. Ему было не до русских дел. Да возможно, что при катастрофе разгрома патриархии и преемство дел ускользнуло от Иеремии, и в его руках не было никаких письменных документов из Москвы. Мог он слышать лишь на словах о делах, затеянных при Феолипте. Иеремия в несчастьи решил смирить свою КПльскую гордость и поехать с протянутой рукой в сказочную Москву, столь богатую и столь наивно чтившую Восточных Патриархов. И он первым из КПльских патриархов решается ехать в Русь. Но ничуть не смущается, что в Москве ждут срочного ответа на вопрос о патриаршестве. Он едет, так сказать, с "пустыми руками." Этого Москва никак не могла даже предположить, особенно после "обмана" Николая.

Поэтому, когда с дозволения султана Иеремия прибыл в Россию, проехал через Львов и Вильну и появился 24. 06. 1588 г. в Смоленске с большой свитой в 27 человек, в Москве были изумлены. Почему Иеремия, а не Феолипт, которого знали? Москве известны были внезапные перемены в патриархии, и москвичи могли думать, что может явиться претендент на патриаршество сам по себе незаконный. Через Смоленского воеводу Иеремия шлет царю письмо с просьбой о разрешении приехать в Москву за милостыней, а о патриаршестве ни слова! Для Москвы это было загадкой. Не ответить на ходатайство (а ответ был обещан через грека Николая) и вдруг просить милостыню?

Воеводам и Смоленскому епископу Сильвестру дан был наказ: встретить патриарха со всем почетом, "как своего митрополита"(!), и в церкви чтобы было "чинно и людно." А почетному приставу, посылаемому сопровождать патриарха до Москвы, Семену Пушечникову, дается "память," чтобы тайно разузнал "у старцев и слуг": действительный ли он патриарх и нет ли другого на его месте в КПле, и есть ли у него какие полномочия и от других патриархов? "Каким он обычаем едет к государю и о чем идет, и из Царя-города он ко государю со всех ли приговору патриархов поехал, и ото всех с ним патриархов ко государю есть какой приказ; и как он поехал из Царягорода, и кто во Царегороде ныне патриарх после его, на его место стал, и Феолиптос, которой преж тово был патриарх, куды ныне пошел, и вперед ему ли Иеремею быти в патриархех, как он назад приедет во Царьгород, или Феолиптосу"?

По-видимому, результат разведки вполне удовлетворил Москву, ибо дальше прием Иеремии шел со щедрой церемониальностью и пышностью.

В Смоленске патриарха и свиту чествовали очень торжественно и до Москвы довезли с обычными тремя почетными встречами на трех остановках. Старейшими членами свиты патриарха были: митр. Иерофей Монемвасийский и архиеп. Арсений Элассонский, оба оставившие нам мемуары. Арсений был учителем греческого языка во Львовской братской школе и пристал к Иеремии во Львове. Русская жизнь ему понравилась, и он решил здесь остаться.

Арсений так описывает въезд в Москву с последней остановки у Дорогомиловской заставы: "Двинувшись из Смоленска 1-го числа июля месяца, через десять дней мы приехали в великую Москву, и за пять миль до великой Москвы царь Феодор и великий митрополит великой Москвы кир Иов выслали навстречу патриарха двух архиепископов, двух епископов, почетных бояр, архимандритов, игуменов, священников, монахов и много народу. Архиереи и царские бояре, прибыв к патриарху, высказали ему приветствие и удовольствие царя, а патриарх, встав с места и простерши руки к Богу и помолившись долго, весьма благодарил царя, и по молитве благословил архиереев и царских бояр, дав им святое целование, равным образом благословил и всех; и все в порядке мы пошли с торжеством и великою честию в великую Москву." Это было 13 июля 1588 г. Гостей провезли по лучшим улицам Москвы среди народа и поместили на Рязанском подворье. Лично от царя к С. Пушечникову здесь присоединяется еще пристав Григорий Нащокин для забот о гостях и для... политического над ними надзора. Стража из трех детей боярских, "которые бы полутче и покрепчае," чтобы зорко следили: как бы кто из греков и турок не проник к ним без спроса? Все сношения с внешним миром могли допускаться только с дозволения посольского дьяка (министра иностр. дел) Андрея Щелкалова: "беречи, чтобы к двору к патриарху и к митрополиту и к архиепископу нихто не приходил из гречан и турчан и иных никаких иноземцев, и его людей никого з двора не спущати...: а хто из иноземцов учнет к патриарху проситца, а патриарх их к себе велит пущати, или патриарх о которых иноземцах почнет говорить, чтоб к нему пущати, и Григорию и Семейке о том патриарху говорити, что они про то скажут государевым боярам и посольскому дьяку Ондрею Щелкалову, а без боярского ведома таких людей иноземцов пущати они не смеют, покаместа патриарх у государя будет." Такая техника предосторожностей была обычной в Москве для иностр. посольств, особенно восточных. Турки имели обыкновение православному духовенству и купцам из греков давать открытые поручения и письма в Польшу и Русь, как дипломатическим курьерам. А еще чаще эти фигуры сами служили шпионажу (между Турцией и Венгрией, Москвой и Польшей и между Польшей и Москвой). В Москве их "берегли." Но это положение арестантов, конечно, обидное и тяжелое. Иерофей Монемвасийский пишет с горечью о полицейском надзоре за ними, о приставах: "люди (они) недобрые и нечестные, и все, что слышали, передавали толмачам, а те доносили самому царю"; патриарха держали как бы в заточении: "никому из местных жителей не дозволяли ходить к нему и видеть его, ни ему выходить вон с подворья, — и когда даже монахи патриаршие ходили на базар, то их сопровождали царские люди и стерегли их, пока те не возвращались домой."

Церковная власть на этот раз, в отличие от поведения митр. Дионисия, перед "вселенским" патриархом выражает все свое почтение и приязнь. Чем объяснить такую перемену тактики? Во 1-х, это был не младший, а старейший из патриархов и притом бывший кириарх для русской церкви. Во 2-х, при нем было много мощей, даримых русской церкви, а Иоаким приезжал почти с голыми руками, просто за одними деньгами. В 3-х, Борис Годунов к этому времени уже заменил Дионисия своим любимцем Иовом, которого он хотел действительно возвысить до патриарха, а Дионисий с его своеобразной "грекофобией," может быть, казался Годунову вредным для данного плана.

На следующий же день по приезде, 14 июля, по приказанию царя, от митрополита Иова едет на Рязанское подворье почетная депутация из архимандрита, протопопа и дьяка "спросить о его здравии." С условными церемониями произносится от имени митр. Иова приветственная речь Патриарху и испрашивается благословение.

Взаимно посылается митрополиту благодарность за приветствие.

В ближайшее воскресенье, 21 июля, был прием у царя во дворце. Патриарх ехал туда на осляти, народ стоял по пути. Митр. Иерофей и арх. Арсений ехали на конях (конечно, верхом, как всегда в древности и как теперь на Востоке). После трех почетных встреч гости были введены в "золотую подписную палату," где царь сидел в торжественном облачении, окруженный боярами и окольничими, во всем параде. Царь Феодор Иванович, как при посольских приемах, встал с трона и переступил навстречу патриарху с полсажени, благословился у патриарха и спросил: "здорово ли он дорогой ехал?" Иеремия ответил по заученному ритуалу: "Божиею милостью и твоим государевым жалованьем, как есмя очи твои царские увидели, все есмя забыли и до царствия твоего дошли есмя здоровы." (Все, конечно, через переводчиков, бывших и с патриархом, и со стороны московского правительства). Патриарх поднес царю в подарок святыню: "Панагею золотую с мощами многими (это не нагрудная панагия, а род иконообразного ковчежца), в ней крест от животворящего древа, на чем распят бысть Христос, да в той же панагеи кровь Христова, да часть от ризы Христовы, да часть от копья, да часть от трости, да часть от губы, которою поили Христа отцтом, да часть от терновово венца, который жиды клали на Христа, да три пуговицы от ризы пречистые Богородицы и иные мощи. Мощи св. великого царя Костянтина, кость ручная от лохти в кисете серебряном; а привез те мощи во Царь-город из Серпские земли Сюлеман салтан и отдал патриарху бывшему Иеремею в Пречистую Богородицу, мощи от 40-ка мученик, святого Якова рука левая по локоть."

И для царицы Ирины "панагею золоту," а "в ней камень а на камени вырезан образ св. мчцы Марины. Мощи св. Ивана Златоустого, от руки перст малый; мощи св. мчцы Марины Антиохейские. Мощи св. мчц Соломанеи — часть кости главные." Когда дары были показаны, царь посадил патриарха около себя на особой лавке и велел царскому казначею Траханиотову "патриарху явити свое государево жалованье," т. е. показать царские подарки. Это были: кубок серебряный двойчатый, портище бархату рытого, синего, портище бархату багрового гладкого, портище атласу синего, портище камки багровой, портище камки синей, один сорок соболей в 60 рублей, другой сорок в 30 рублей и 300 рублей денег.

М. Иерофею тоже посланы были потом на подворье подобные (более скромные) подарки, а архиепископу Арсению ничего, — в наказание за то, что он недавно был в Москве, получил 330 руб. милостыни на поминовение царя Ивана Васильевича, но денег на Восток не увез, а, посидев во Львове, снова явился на Москву. Арсений вкусил сладости русской жизни и уже не хотел горечи туретчины...

Царь затем простился с патриархом, не пригласив его к обеду. Почетный корм от царского стола был послан на Рязанское подворье с царским стольником Михаилом Сабуровым. А пока патриарху предложили переговорить с шурином царя Б. Ф. Годуновым. Патриарх со своей свитой и приставами вышел в "малую подписную ответную палату." Царь вместе с Годуновым направил туда и посольского дьяка Андрея Щелкалова и Дружину Петелина. Годунов попросил выйти из палаты всех спутников патриарха (т. е. и митр. Иерофея и арх. Арсения), всех приставов и предложил патриарху "подлинно рассказать о всем, для чего приехал к Государю, в какую пору поехал из Царьграда; кто вместо него остался ведать патриаршеством; где находится Феолипт, который прежде писал Государю и назывался патриархом; проездом через Литву с кем встречался и о чем говорил с панами радными (т. е. с сенаторами) и канцлером и о чем вообще хочет возвестить Государю. Московское правительство старалось разгадать главным образом, почему у патриарха Иеремии не чувствуется никакого отклика на первейший интерес Москвы, о патриаршестве? Иеремия рассказал о своих злоключениях, и стало ясно, что мотивы его приезда очень прозаические. А с исчезновением патриарха Феолипта, пред которым был поднят вопрос о русском патриархе и которому всуе отданы богатые дары, вопрос надо начинать сначала. Это, конечно, было досадно.

Вероятно, небезынтересны были и другие, чисто политические сообщения патр. Иеремии. В Польше он был в момент выборов короля. Иеремию призывал к себе канцлер Ян Замойский и что-то говорил ему для передачи в Москве. Как известно, кандидатура царя Федора Ивановича фигурировала на этих выборах рядом со шведским наследным принцем (поляком по матери и католиком) Сигизмундом и австрийским эрцгерцогом Максимиллианом. Так как вера препятствовала царю Федору принять корону польскую, то московская дипломатия усиленно поддерживала кандидатуру эрцгерцога Максимиллиана. Иеремия сообщил, "как на элекцее (т. е. на выборе — еlесtiо) были государевы великие послы и каких иных государей послы были, и как выбрали Сигизмунда." Короновали Сигизмунда, и он находится в Кракове. А другая партия "польские же паны-рада Максимильяна князя Аустрейского" избрали, и "тот ныне сидит в городе в Красном Ставе. А по грехом деи меж их с паны-радами о короле сгода не сталася."

Сверх этого патриарх прибавил, что "есть у него некоторые речи тайные, и Борис бы Феодорович выслушал их вкратце." По-видимому, эти "тайны" относились к тому же пункту русских планов в выборе короля, а никак не к той "тайне," которая интересовала Москву в лице п. Иеремии. Но, увы, Иерофей откровенно пишет, что они приехали в Москву только "за милостыней и ради долгов, которые наделали в наши дни." И Борис Годунов не особенно долго интересовался "тайнами" патриарха Иеремии. Всего Иеремия в дворцовых церемониях и беседах провел не более часа и во 2-м часу дня вернулся к себе — обедать.

Задал ли Иеремии Годунов прямо вопрос о патриаршестве? Очень вероятно. Но Иеремия не мог утешить Бориса, ибо, как видно из дальнейших заявлений Иеремии, последний мог сказать только, что "слышал" о желании русских иметь патриарха, и об обещании других патриархов подумать об этом. Но, видимо, не стыдился признаться, что никаких обязательств на себе не чувствовал. Московские дипломаты свое разочарование от приезда патриарха Иеремии дали ему почувствовать. После парадного приема, оставили его со спутниками как бы под почетным арестом на Рязанском Подворье, как бы в полном забвении на целые недели и месяцы(!). Арсений Эласс. (оставшийся в России) старается затушевать этот конфликт. Он пишет эвфемически, что вернулись они из дворца с честью и здесь оставались, обращаясь со множеством благородных людей, царских приставников, дни за днями, недели за неделями, пока патриарх не заявил, что он собирается домой."

Митр. Иерофей, как мы видели, откровенно описывает это "обращение с благородными людьми, царскими приставами," как томительный плен.

Вот, когда москвичи взяли патриарха "измором" и дали ему понять, что, как собиратель милостыни, он им неинтересен и просто ненужен, тогда они приступили к разговорам о том, что самой Москве было интересно. В долгие дни бездействия, хоть и на сытых царских хлебах, по описанию Иерофея, хитрые агенты правительства, умело льстя патриарху, постепенно выпытывали его мнение о возможности учреждения в России патриаршества. И Иерофей осуждает Иеремию, что тот нетактично менял свое мнение. Сначала начисто отрицал, упирая на то, что он здесь один, а только собор патриархов правомочен на такое дело. Но затем согласился, что может, пожалуй, признать и утвердить такую же автокефалию за русской церковью, какая имеется в архиескопии Ахридской. Как известно, это была ограниченная автокефалия с поминанием патриарха КПля и получением св. мира от него. Затем под турецким игом Архида была вполне зависимой от патриарха и только номинально автокефальной. Это было меньше того, чем располагала dе fасtо русская церковь, совершенно незнавшая над собой КПльской власти. Но и ахридские привилегии казались гордым грекам слишком щедрыми.

Митр. Иерофей возражал патриарху: "владыко мой! этого делать нельзя; Константин Великий учредил патриаршество со вселенским собором, и Великий Юстиниан учредил Ахридскую архиепископию с пятым вселенским собором и Иерусалимского Патриарха ради страстей Христовых... нас же здесь только трое (архиереев); да притом, владыко, мы пришли (собственно) за милостыней к царю и ради долгов, которые наделаны в наши дни; "Патриарх сказал, что он тоже этого не хочет; "но если хотят, то я останусь здесь патриархом." Иерофей возразил, что это невозможно, так как "ты иноязычен и не знаешь обычаев здешнего края; здесь другие порядки и другие нравы; и они (русские) не хотят тебя иметь своим патриархом; смотри, чтоб тебе не осрамиться." Но Патриарх Иеремия не поддавался чужим советам. "И вот русские," пишет Иерофей, "придумали хитрую уловку и говорят: владыко, если бы ты захотел и остался здесь, мы имели бы тебя патриархом. И эти слова им сказал не царь и не кто-либо из бояр, а только те которые их стерегли. И Иеремия неосмотрительно и ни с кем не посоветовавшись, отвечал: остаюсь. Такой он имел нрав, что никогда не слушал ни от кого совета, даже от преданных ему людей, вследствие чего и сам терпел много, и Церковь в его дни."

Как только Иеремия "попался на эту удочку," так и открылись с ним очень энергичные и срочные переговоры. Из свидетельства Иерофея можно заключить, что именно русские внушили Иеремии мысль о его собственном патриаршестве в России, и мысль эта его увлекла. Чем это объяснить для той и другой стороны? Можно думать, что хитрые москвичи на худой конец и сами готовы были начать русское патриаршество с того, чтобы попросить "вселенского" гостя временно резидировать в России, а это само собой создаст прецедент, приучит восточных патриархов иначе смотреть на русскую кафедру, а затем уже легче будет согласиться признать ее новым патриархатом. Для западно-русской церкви в Польше это было бы бесспорным покоряющим фактом: Иеремия управлял бы ею из Москвы. Москва вознеслась бы головокружительно над Польшей в церковном отношении. Ведь Иеремия оставался бы в тоже время и Кпльским, и "Вселенским." Москвичи едва ли сами верили, чтобы с этим примирились греки и даже турецкое правительство. Иеремия, допуская мысль о резидировании в Москве, мог рассчитывать убедить разными соображениями и греков и турок в целесообразности такой комбинации. Резидируя в России и оставаясь одновременно "КПльским—Вселенским," он содействовал бы укреплению мира между Россией и Турцией. На благоустройство обедневшей греческой церкви перевел бы много материальных средств из Москвы, развил бы греческое просвещение в Московии и, может быть, и навсегда сделал бы ее "вторым седалищем" (κάθισμα) κафедры Вселенского Патриарха. Таким образом, под видом возвеличения русской церкви, вновь лишил бы ее по существу, ее фактической автокефалии, поглотил бы ее в лоне Вселенского патриархата, как поглощена была Болгарская (Ахридская) архиепископия. А может быть и просто, замученный бедностью и гонениями в Турции Патриарх ослепился блеском московского царства и соблазнялся в покое кончить дни свои в православном царстве. Скорее, как у грека, у него были первые, широкие мотивы.

Но для русских "зацепка" за согласие Иеремии "остаться" была только предлогом, чтобы извлечь отсюда некую выгоду в пользу своего замысла. Позволить "проглотить," "утопить," и "продешевить" честь своей Московской кафедры русские не могли. А потому они недальновидному Иеремии ответили: "хорошо, ты будешь нашим и Вселенским Патриархом. Но московская кафедра занята нашим митрополитом, поэтому ты будешь жить во Владимире, как древнем и формально "первом седалище" (κάθισμα) πусской церкви (после Киева, формально признанного таковым в ХIV в. КП патриархией). Этим русские не лишали бы царя возможности привлекать к делам государственным и в Боярской Думе, и приватно, своего собственного отца духовного и патриота, митр. Московского, а чужака и оттоманского подданного — патриарха удалили бы от дел национально-русских. Иеремия разумеется понимал это, но не до конца и наивно продолжал вносить свои поправки.

С этого момента двор повел с Иеремией более настойчивые переговоры.

В начале января 1589 г. царь собирает Думу и в ней держит речь, резюмируя историю отношений русской митрополии к КПлю. Он доводит ее до настоящего провиденциального прихода в Москву самого КПльского патриарха. "И мы о том прося у Бога милости, помыслили, чтобы в нашем государстве в Российском царстве учинити патриарха, ково Господь Бог благоволит: будет похочет быти в нашем государстве Цареградский патриарх Иеремея, и ему бы быти патриархом в начальном месте, в Володимере, а на Москве бы митрополиту по-прежнему; а не похочет Цареградцкий патриарх быти в Володимере, ино б на Москве учинити патриарха из московского собору, кого Господь Бог благоволит." Следовательно, царь уже уверен, что Иеремия теперь согласится (за отказом ему жить в Москве) посвятить Московского патриарха. Дума поручает теперь для официальных переговоров ехать к патриарху Борису Ф. Годунову от имени царя.

Ответ у Иеремии был уже готов. Он был отрицательным. Иеремия понимал, что патриарх, отделенный от царя— одна декорация без силы и значения. И уже из частных переговоров с царскими приставами Иеремия знал, какое теперь захолустье — Владимир. Ответ мы имеем в форме русской, с явно апокрифическими прибавками. Дьяки, составители актов об учреждении патриаршества, изложили дело так, как хотелось бы русским. Якобы все, что из Москвы было послано с патр. Иоакимом патр. КП Феолипту, не провалилось в небытие. Будто бы ответ Иеремии в данном случае звучал так: "о том нашему смирению о Христе брат наш Антиохейский Патриарх Иоаким государя вашего благочестивого царя и великого князя желание о патриаршестве в Российском царстве извещал, и мы, прося у Бога милости о том, все вкупе с Олександрейским Патриархом Селивестром и с епископы и с архимандриты и с игумены и со всем освященным собором советовали и, советовав, приговорили, что пригоже в государя вашего благочестивого царя в Российском царстве патриаршеству быти и патриарха учинити, и ныне будет на то воля благочестивого и христолюбивого великого государя царя и великого князя Федора Ивановича всея Русии самодержца, чтоб мне быти в его государеве государстве и аз от того не отмещусь, только мне в Володимире быти невозможно, занеже патриархи бывают при государе всегда; а то, что за патриаршество, что жити не при государе? Тому статца никак невозможно." Тут вложен в уста Иеремии миф о соборе патриархов. Если бы собор был, то Иеремия не мог бы так разочаровать русских при первом же приеме, попасть в положение почетного арестанта и выслушивать от митроп. Иерофея возражения, что устройство в России патриархата канонически невозможно. И Патриарх Александрийский Мелетий Пиг не укорял бы Иеремию за самовольное учиненне русского патриархата. Ошибка и в имени Иерусалимского патриарха; он назван Нифонтом. Между тем Иерусалимским патриархом с 1579 года по 1608 год был Софроний.

Попробовали изменить настроение Иеремии неоднократными и настойчивыми визитами к нему Б. Годунова все с теми же предложениями: "говорити и советовати о том, чтобы святейший патриарх Иеремей вселеньский произволил быти на владимирьском и всеа России патриаршестве, да и на то не произволил.".. "Нет, этого я никоим образом не сделаю," — упирался Иеремия. "А вот... "будет благочестивый государь повелит мне быти в своем государстве, в царствуюшем граде Москве при себе государе, в том месте, где ныне митрополит, а митрополита мочно устроити и в ином городе, коли благочестивый государь хощет меня устроити во своем государстве."

Многие звенья закулисной работы и психологических воздействий на Иеремию не отражены в документах, и не все нам ясно в ходе переговоров. Но вот после такого ответа патриарха в Кремле находят почему-то благовременным закончить тайную дипломатию и приступить к переговорам в открытой, торжественной форме. Очевидно, правительство теперь уже уверено, что в той или иной форме, но патриаршество устроится. И именно в желательной ему форме возведения в патриархи своего митрополита Иова. На пройденную стадию переговоров бросают дополнительный свет мемуаристы.

Арсений Эласс., который остался в России (еписк. Тверским, а затем Суздальским), рисует все в смягченных и неверных тонах. Будто только отказ самого Иеремии от патриаршества в Москве вынудил царя просить его поставить Иова. Арсений в своем стихотворном рассказе (а не в мемуарах) пишет, что будто бы еще в первое свое посольство Годунов умолял Иеремию навсегда остаться в России (без указания на Владимир), и продолжать называться в полном смысле Вселенским Патриархом. За это Иеремии и его свите обещаны богатые дары, содержание денежное и хлебное, даже земли и города, великие и малые. Иеремия будто бы поблагодарил царя за все и за самое желание иметь у себя вселенского патриарха ради чести православного царства, но за себя от всего отказался, ибо он не может оставить свою КПльскую "порушенную" церковь; его ждут там епископы, монахи, клир и все православные. Но здесь он может поставить патриарха из русских. Ответ этот будто бы "очень опечалил" русское правительство.

В своих "мемуарах" Арсений проводит ту же тенденцию. И, сокращая процедуру, описывает дело так: "Через несколько дней царь послал великого боярина своего, родного брата благочестивейшей царицы и великой княгини, госпожи Ирины, господина Бориса Годунова и великого государственного логофета (дьяка) господина Андрея Щелкалова к великому патриарху. Явились они к нему с просьбой от имени царя и всего его собора и великого митрополита московского господина Иова, чтобы он остался в великой Москве, дабы именоваться патриархом московским и всей России и быть любящим отцом для царя и царицы. Весьма тронутый их приятными словами, патриарх решился исполнить волю царя, если бы ему не воспрепятствовали монемвасийский митрополит кир Иерофей, племянник патриарха господин Димитрий, первый канонарх, Георгий Логофет и Николай Аристотель из Афин, и, таким образом, они возвратились к царю с великой печалью. И снова после немногих дней, послал их царь к патриарху с просьбой к нему возвести великого митрополита Москвы Кир Иова в патриаршее звание, достоинство и на кафедру." Тут искусственно выгораживаются обе стороны. Царь не вымогает у патриарха Иеремии ничего. И Иеремия великодушно соглашается не на большее, а на меньшее. А возражения его свиты, наверное, относятся не к препятствию воле Иеремии остаться в России, а к его воле — поставить патриарха из русских.

Такое тенденциозное освещение, может быть, придано было Арсением в целях апологии Иеремии пред греками, ибо там действия Иеремии не могли понравиться и вызвали оппозицию.

Иерофей митрополит в своих мемуарах излагает дело гораздо проще и вернее: "Когда русские увидели, что Иеремия не ставит им патриарха, а сам хочет остаться у них, то говорят ему: владыко, если ты хочешь остаться, то и мы этого хотим. Но древняя кафедра России во Владимире, туда и благоволишь отправиться на жительство. А то было место хуже Кукоса^*). Но предупрежденный некоторыми христианами патриарх сказал: и не говорите мне об этом, я ни за что этого не сделаю. Тогда говорят ему: решение царя то, чтобы ты поставил патриарха. И Иеремия заговорил другое, что он не уполномочен епископами (δισεπίσκξήξς) θ что это незаконно. Но, наконец, и нехотя рукоположил для России патриарха." (Σάθας, 21, 22).

"Нехотя" согласившись на просьбу царя, Иеремия тут же попросился, чтобы "его Государь пожаловал, отпустил в Царь-град." Остается впечатление, что здесь статейный список проговаривается о желании Иеремии уклониться от поставления патриарха и уехать, предоставляя самим русским епископам с его устного благословения поставить патриарха. Но Москва была не так наивна, чтобы пойти на этот риск.

Как только такое недобровольное согласие было вырвано у Иеремии, так царь, Феодор опять собирает 17 января Думу со включением в нее и Освященного Собора — заблаговременно вызванных в Москву 3 архиепископов, 6 епископов, 5 архимандритов, 3 соборных монастырских старцев (пленум!). И обращается к собранию с такой речью: "Помыслили были есмя о том, чтобы святейшем патриарху Иеремии Вселенскому быти в нашем российском государстве на патриаршестве Владимирском всея России; а в нашем стольном месте в царствующем граде Москве у Пречистыя Богородицы и у великих чудотворцев московских быти отцу нашему и богомольцу преосвященному Иову митрополиту по-прежнему. И святейший патриарх Иеремий на Владимирском и всея России патриаршестве быти не хощет. А только мы произволим ему быти на Москве на патриаршестве у Пречистыя Богородицы, где ныне отец наш и богомолец митрополит Иов, и он нашу волю чинити хощет. И мы себе о том помыслили, что то дело нестаточное. Как нам то дело учинити, что такового сопрестольника великих чудотворцев Петра и Алексея и Ионы и достохвального жития мужа свята и преподобного отца нашего и богомольца преосвященного Иова митрополита всея Великия России от Пречистыя Богородицы и от великих чудотворцев изженути и учинити Греческого закона патриарха. А он здешнего обычая и русского языка не знает и ни о которых делах духовных нам с ним советовати без толмача не умети. И ныне бы еще посоветовати с патриархом о том, чтобы (он) благословил и поставил в патриархи на Владимирское патриаршество российского собору митрополита Иова всея России по тому ж чину, как поставляет на патриаршество Патриархов Александрийского, Антиохийского и Иерусалимского. И поставление бы патриаршеское у Цареградского патриарха взяти, чтобы впредь поставлятися патриархом в Российском царстве от митрополитов и от архиепископов и епископов. А митрополиты бы и архиепископы и епископы поставлялися от патриарха в Российском царстве; а для бы того чину митрополитов учинити и архиепископов прибавити, выписав городы, в которых городех пригоже." Эта речь явно свидетельствует, что все стадии сговора пройдены. Игра в патриаршество самого Иеремии кончена; так что ему одному, без собора других патриархов, вопреки каноническому обычаю, придется учреждать и посвящать в патриархи уже определенное лицо без соборной формальности, указанное царем, и дело идет уже только о выработке церемониала, и уже другие русские епархии предположены к повышению в рангах чести и титулах, в виду предрешенного патриаршества.

Теперь от царя и Думы посылают не только Бориса Годунова (то была интимная стадия), но и Андрея Щелкалова. Дело переходит в стадию исполнения уже предрешенного сговора, носит характер ультиматума, чтобы патриарх "благословил и поставил в патриархи из Российокого собору преосвященного митрополита Иова." Так сказано в греческом Статейном Списке (№ 3, с. 78—79). В Московском Синодальном Сборнике (№ 703, л. 83—84) говорится для приличия: "благословити и поставити в патриарха на Владимирское и Московское патриаршество из Российского собору кого Господь Бог и Пречистая Богородица, и великие чудотворцы московские изберут." Но первая формула правдивее, как нам подтверждает и Иерофей Монемвасийский. Так как в конце концов согласие на поставление русского патриарха Иеремия дал, то царь предлагает митрополиту и собору высказать их мнение, как теперь все дело довести до благополучного конца: "И ты бы, отец наш и богомолец Иов, митрополит всея Росии, посоветовал о том со архиепископы и епископы и со архимандриты и игумены и со всем освященным собором, как бы дал Бог такое и великое и преславное дело в нашем государстве устроилося."

Характерно для московского теократического строя, что все дело о патриаршестве ведется целиком государственной властью в ее интересах и ее вдохновением. Иеремия призывается лишь для парада и формы. И, быть может, еще характернее, что иерархия не только считает это необидным для себя, но искренне отказывается от всякой активности и целиком доверяется царской воле: "И преоовященный Иов митрополит, гласит протокол, и архиепископы, и епископы, архимандриты и игумены, и весь освященный собор, говоря и советовав меж себя о всем том, положили на волю благочестивого государя царя и великого князя, как о том благочестивый государь царь и великий князь Федор Иванович всеа России произволит." Тогда вместе с боярами собор постановил послать дьяка Андрея Щелкалова к патриарху Иеремии попросить у него письменно изложенный чин патриаршего поставления. Следовательно, собор заинтересовался только внешним оформлением. Само учреждение патриаршества решено было уже раньше светской властью. И, вообще, было видно настроение "ковать железо, пока горячо." Патриарх Иеремия представил просимый чин. В нем не было той существенной подробности, какая вошла в практику русской церкви. Именно, греческие архиепископы, митрополиты и патриархи, раз получив рукоположение во епископа, во все следующие степени возводились без повторения хиротонии. А русские своего митрополита хиротонисали вновь, повторяли епископскую хиротонию, считая, что для высшей должности нужна и высшая благодать. Не найдя этого в чине Иеремии, решили его переработать. И царю чин показался очень прост и скромен. Царь приказал А. Щелкалову взять русский митрополичий чин и составить из двух новый, более торжественный церемониал.

Чин был составлен, и 19 января, по рассмотрении в общем совещании царя, бояр и духовенства, был с особой депутацией иерархов отвезен к патриарху Иеремии. Это была первая деловая встреча русских архиереев с патриархом за полгода их полицейского разобщения друг с другом. Встреча несвободная, официальная, как бы царских чиновников, посланных к патриарху не для решений, а для исполнения уже данных приказов. Сговорились о технических деталях. На 23 января назначили избрание, а на 26 января — поставление патриарха. На избрание царская власть откровенно смотрела, как на обряд. Кого избирать — это было прямо указано патриарху Иеремии и архиереям. Не только на патриаршую Московскую кафедру, но и на следующие за ней две новые митрополичьи: "И учнет (патр. Иеремия) со архиепископы и епископы советовати тайно о избрании, кого изберет Троица Единосущная на великий престол в Московском государстве Российского царьствия, а избрати трех, а избирати архиепископам и епископам по благословению патриаршу в Похвале в Пречистой и выбрати митрополита Иева всеа России, архиепископа Александра Новгородского, архиепископа Ростовского Варлаама."

С 23 января пред всей Москвой всенародно развернулись торжества патриаршего посвящения. К "1-му часу дня" (т. е. по церковному уставу к 7-ми часам утра) начался съезд духовенства в Успенский Собор. Один митр. Иов оставался в своих палатах. Особая депутация духовенства отправилась за патриархом на Рязанское подворье, звать его впервые во всероссийский кафедральный собор, где он должен был поклониться гробницам московских святителей и признать независимость той церкви, которая некогда была дочерью церкви Цареградской. Таким образом, московская дипломатия довела свое давление на патр. Иеремию до того, что он ехал в Успенский собор поставлять в патриархи лицо, ни разу еще им в глаза невиданное!

В соборе начали молебен и звон в малый колокол. Патриарх ехал в предшествии русского духовенства. В голове процессии — свещеносец с двухсветильничным фонарем ("с лампадою с двоешанданною, со свещами горящими"). Это был символ, подобный двойной папской тиаре, двойной митре Александрийского патриарха и т. п. По въезде в Кремль раздался звон в большой колокол. Епископат и духовенство встретили патриарха тремя почетными встречами. Патриарх всех благословлял. Войдя в собор, патриарх против образа Владимирской Божией Матери выслушал входные молитвы, приложился к образам и ракам московских чудотворцев и вернулся на свое место против иконы Владимирской Богоматери. Сюда подошли епископы русские и греческие и совершили обряд (только "обряд"!) "тайного совешания" об избрании 3-х кандидатов на патриаршество. Это были (заранее указанные): митр. Иов, архиепископ Александр Новгородскнй и архиепископ Варлаам Ростовский. Затем русские епископы, кроме избираемых (что было им известно), и два греческих, удалились наверх в придел Похвалы Богородицы для производства выборов. Нужно было, кроме патриарха, (из 3-х кандидатов) выбрать еще 2-х митрополитов (тоже каждого из 3-х кандидатов). По-видимому, дело свелось к подписи об избрании (заранее предопределенном) трех избирательных грамот, представленных митрополичьим дьяком Иваном Шебаршиным. Подписанные грамоты были принесены вниз к патриарху, и весь освященный собор пошел во Дворец для представления грамот царю. Царь с боярами встретили процессию в дверях Золотой Палаты, ввели пришедших и посадили на местах.

Через мгновение патр. Иеремия встал, сообщил царю об избрании кандидатов и вручил избирательные грамоты. Царь приказал дьяку прочитать их и избрал из 3-х кандидатов на патриаршество митрополита Иова. Это и было актом окончательного избрания. Сейчас же пошла к Иову специальная депутация звать его во Дворец.

Иов должен был выслушать из царских уст об его избрании и в первый раз встретиться с патриархом Иеремией (!). Во время оно, чтобы не унизить русского достоинства, митр. Дионисий предпочел обидеть патр. Иоакима. Теперь обида исключалась, но соблюдение достоинства русского первоиерарха гарантировалось предварительным сговором с Иеремией. Однако Иеремия, видимо, не до конца был сговорчив. И у москвичей были опасения. Посему от царя была дана строгая инструкция: "И как приидет Иов митрополит всея России, к дверям палатным, государь царь благочестивый встретит митрополита Иова всея России в дверех палатных, и митрополит Иев благословит царя благочестивого по чину по государскому; Иеремий святейший патриарх вселенский со царем благочестивым, и со архиепископы и со всем освященным собором встретят митрополита Иова всея России. А митрополиту Иову пойти благословитися к святейшему патриарху Иеремею, а благословя патриарх Иеремей митрополита Иова, всея России, и межь себя о Христе целование сотворят. И как меж себя патриархи целуются во уста, а посох в те поры митрополит свой отдаст на тот час которому архиепископу. И как пойдет к патриарху благословитися, а патриарх Иеремей вселенский свои посох потом уж отдаст своему митрополиту, о том к патриарху приказати, а будет посоха патриарх Иеремей отдати не похочет, и митрополиту Иову, своего посоха не отдав, итти к патриарху благословитись, и поцеловатися во уста." Посох, символ власти, как бы меч полководца, в эту минуту должен быть удален из рук того и другого, чтобы приблизить их отношения к братскому равенству. Своего рода "разоружение." Опасения оказались напрасными. Иеремия поступил по церемониалу. Все сели на указанных местах. Царь объявил об избрании Иова и попросил молитв его. Патриарх Иеремия благословил Иова, как нареченного патриарха Московского и патриарха всея России. Опять сели. Патриарх подал царю две других избирательных грамоты для двух митрополитов. Прочитали, царь опять утвердил, а Иеремия благословил избранных. Посвящение их предоставлено уже русскому патриарху.

Так совершилось наречение в патриархи в царских палатах, а не в соборе, как проектировал Иеремия. В соборе русский митрополит должен был бы по церемониалу пред всеми благодарить Иеремию за утверждение патриаршества в России. Теперь этот пункт выпал.

Из царских палат все перешли в Успенский собор приложиться к иконам, после чего Патриарх Иеремия в сопровождении почетной депутации вернулся на свое подворье. А митр. Иов дослушал литургию и вернулся в свои палаты вместе со всем "освященным собором," который там пропел ему многолетие, как нареченному патриарху.

26-го января в воскресенье состоялось поставление патриарха.

Посреди Успенского собора воздвигнут был помост, а на нем три сидения: в середине для царя и по бокам для патриархов. Место царя обтянуто было красным сукном, а самый позолоченный стул его обит лазоревым (голубым) бархатом. Места для патриархов затянуты лазоревым сукном, а стулья покрыты черным бархатом. По сторонам в направлении к амвону стояли скамьи для духовенства. У амвона — особый помост, и на нем нарисован орел с раскинутыми крыльями, стоящий лапами на столпах города. Этот помост был обставлен 12 подсвечниками, как оградой.

В 7-м часу утра начался благовест. Через час явился митр. Иов и, приложившись к иконам, удалился в придел Похвалы Богородицы, где и облачился. Почетная депутация в прежнем порядке отправилась за патр. Иеремией и с той же помпой привезла его в собор. По выслушании входных молитв, Патриарх при пении своих греческих певчих облачился в свою ризницу. Тогда открылась пышная церемония царского входа со свитой в собор при пении "входного многолетия." Приложившись к иконам и мощам, царь Федор Иванович благословился у патриарха, а патриарх ради этого сошел с своего места. Царь поднялся на центральное парадное сидение и пригласил патриарха сесть направо от себя. Иерархи и духовенство приглашены были выйти из алтаря и сесть на скамьи, "по чину соборному и обычаю." Посланная депутация затем привела митр. Иова на место пред орлом. Иов, поклонившись поясным поклоном царю и патриарху, прочел исповедание веры и присягу почти тождественную с той, какую произносил и при поставлении в митрополита.

Патриарх Иеремия вместе со всеми встал, издали благословил Иова и произнес: "Благодать Пресвятого Духа нашим смирением имеет тя патриархом богоспасаемого и царствующего града Москвы и всея великой России."

Все опять сели. Протопоп и архидиакон подвели Иова с тремя обычными поклонами к Иеремии. Иеремия благословил Иова, а Иов — Иеремию, и они облобызались. Иов обошел с целованием и всех других архиереев. Иов опять встал у орла и склонил голову. Иеремия снова благословил его со словами: "Благодать Пресвятого Духа да будет с тобою." Теперь Иов возведен был на возвышенное место рядом с царем. И весь собор вместе с патриархами "здравствовал царю." Царь приветствовал ответно патриархов. И Иов, вновь сойдя с помоста, поклонился земно собору и удалился вновь в придел Похвалы Богородицы. Царь, благословившись у патр. Иеремии, также сошел с помоста и встал на свое обычное царское место.

Иеремия начал литургию. 2-й момент поставления, самый существенный, состоялся после малого входа. По третьем трисвятом митр. Иов приведен был из придела и через царские двери введен в алтарь. Иеремия отступил от престола на ступень и "велел водить Иова около престола да велел пети всем Святии Мученицы, как и над прочими ставленники." И, вообще, над ним совершена была полная архиерейская хиротония с возложением рук всех епископов. Затем служили литургию уже оба патриарха.

После литургии был 3-й момент поставления — так наз. "настолование." Иова вывели из алтаря и трижды сажали на его патриаршее место с пением "ис полла эти, деспота!" — несколькими хорами. Иов разоблачился, и патриарх Иеремия возложил на него "воротную золотую икону." Царь, вновь поднявшись на центральный помост, поднес Иову золотую панагию с драгоценными камнями "да клобук вязан бел с камением, с яхонты и с жемчуги, наверху площ золот чеканен, а на нем крест; по клобуку ж дробницы золоты чеканены; у клобука ж три полицы, а на них площ, по них писаны святые, а по концам у полиц каменье: яхонты червчаты и лазоревы и жемчюги великие; да монатью; бархат таусинен рытый со источники, а по источникам низан жемчуг; да посох золот с камением и жемчуги." Всю эту красоту патриарших одежд мы видим потом на преемниках Иова (особенно на Филарете и Никоне). С нее в наши дни скопированы были в скромных чертах без драгоценностей и одежды патриарха Тихона. Все эти подношения царь вручал патриарху Иеремии, чтобы тот возлагал на Иова. Можно себе представить впечатление блеска и богатства, которое и не снилось восточным патриархам, когда Иеремия увидел их на русском патриархе. Царь мог и прямо желать, чтобы Иеремия восчувствовал еще раз, что Россия заслуживает патриаршего титула и что Иеремия не должен жалеть о своем решении. Передав эту велелепоту Иову, Иеремия приветствовал царя, царь — Иова, Иов — царя и все трое вновь сели вряд на своих парадных седалищах.

Посидев мгновение, царь встал и произнес обычную (как и при настоловании митрополитов) инвеститурную речь: "Всемогущая и животворящая Св. Троица, дарующая нам всея России самодержавство^*) российского царствия, подает тебе сий великий престол великого чудотворца Петра архиерейства, патриаршества московского и всего российского царствия рукоположением и освящением вселенского патриарха Иеремея цареградского и святых отец, митрополита греческого и архиепископов и епископов нашего самодержавного российского царствия, и жезл пастырства, отче, восприими и на седалищи старейшинства во имя Господа Исуса (так!) Христа и Пречистые Его Богоматере на того великого чудотворца Петра взыди и моли Господа Бога и Пречистую Богородицу, Его Матерь, и великих чудотворцев Петра и Алексия и Иону и всех святых о нас и о нашем царстве и о всем православии, яже на пользу нам и всему православному христианству душевне и телесне и подаст ти Господь Бог здравие и долголетие во веки, аминь." (Грамматика и синтаксис не сильны!).

При этом царь вручил Иову, как всегда полагалось по ритуалу, подлинный посох м. Петра, украшенный особым парадным одеянием. Все епископы приветствовали Иова, а певчие пели "ис полла эта, деспота" и "многая лета." Иов ответил царю речью по традиционному тексту. Затем собор многолетствовал царя, и певчие пели царю многолетие. Затем шло многолетие Вселенскому патр. Иеремии. И оба Патриарха благословляли всех на четыре стороны.

Царь ушел к себе, а все духовенство прошло в патриаршую белую палату в ожидании приглашения к царскому столу. За патриархами посланы были украшенные сани с серыми конями в богатой сбруе. За санями пошли иерархи и все светские чины. Сам царь вышел встречать патриархов в сени и принял от них благословение. Столы были накрыты в Золотой Подписной Палате. В числе гостей были и послы Иверии (Грузии), бывшие тогда в Москве с очередной просьбой принять грузин под Московский протекторат. (Эти просьбы длились два века, пока Россия в конце ХVIII и нач. ХIХ в., наконец, смогла это сделать). Парад был первоклассным. Греков поразило богатство сервировки. Вся посуда была золотой, кубки — с дорогими европейскими винами. Арсений Элассонский пишет: "за этой богатой трапезой не было и не видел я какого-либо серебряного или медного сосуда, но все сосуды этого стола были золотые: блюда, кубки, стаканы, чаши, подсвечники — все вообще из золота." Певчие пели духовные стихи.

После третьей "ествы" певчие запели "Достойно," и царь, и Патриарх Иеремия "отпустили" патр. Иова в объезд на осляти города с крестом и св. водой. В церемонию включились архимандриты, игумены бояре и народ. Ослятю вел царский окольничий кн. П. С. Лобанов-Ростовский и патриарший боярин А. В. Плещеев. Тур был не слишком большим. Через Флоровские ворота и плавучий мост процессия въехала в Китай-город Неглинными воротами. Когда доехали до Флоровского моста, патриарх сошел с осляти и, стоя на особом возвышении, прочитал уставную молитву о благополучии города, царя и царства, осенил крестом и окропил св. водой. Сев на осля, под звон колоколов опять въехал в Кремль. У Грановитой палаты его встретил Б. Ф. Годунов с боярами, и все снова вернулись к столу. После кушаний пили "чаши" (тосты) в честь Богородицы, в память м. Петра, за здоровье царя, царицы и новопоставленного патриарха. В заключение царь "являл свои дары патриархам и греческой свите и проводил патриархов до сеней." Было уже по зимнему времени темно, и патриархи вернулись к себе в сопровождении факелов.

Вечером патр. Иеремия, митр. Иерофей и архимандрит Арсений получили впервые от патр. Иова приглашение пожаловать к нему на следующий день. Только теперь! Все их новые церковно-канонические взаимоотношения устроены были исключительно светской властью. Русское патриаршество, таким образом, произошло по царской воли.

27 января Иов служил литургию у себя в церкви соловецких чудотворцев, а Иеремия слушал обедню у себя на подворьи. За Иеремией и его двумя епископами приехала почетная депутация во главе с тремя архиереями. Пред патриаршим двором последовали три церемониальных встречи. Множество патриарших бояр, детей боярских на всех лестницах и переходах должны были снова поразить восточных. В сенях на крыльце встретил сам их Иов. В этой первой единоличной встрече патриархов встал вопрос, кому первому просить благословения. "Вселенский," размягченный царскими милостями и чувствуя себя у патр. Иова, как у гостеприимного хозяина, возымел потребность уступить свое первенство. Произошел соmmbаt dе générоsités. Иов поспешил просить благословения говоря: "Ты мне великий господин и старейшина и отец; от тебя принял я благословение и поставление на патриаршество, и ныне тебе же подобает нас благословить." Но Иеремия возражал вежливыми словами, которые в русском изложении получили такой вид: "Во всей подсолнечной — один благочестивый царь, а впредь что Бог изволит; здесь подобает быть Вселенскому Патриарху, а в старом Цареграде за наше согрешение вера христианская изгоняется неверными турками." Но Иов настоял, и Иеремия благословил первым. Затем они облобызались. Но Иеремия настоял, по крайней мере, на том, чтобы Иов в палате шел впереди его.

Последовал чин многолетия и взаимных приветствий. При этом Иеремия произнес, по русским источникам, такую речь: "Се Господь Бог просветил Росийское царство за чистое его житие и за моление и за великую милостыню и за молитву благочестивого государя царя и великого князя Феодора Ивановича всеа Русии самодержца, совершитися патриарху в соборную и апостольскую церковь Пречистые Богородицы честнаго и славнаго ее Успения и великих чудотворцев русских Петра и Алексея и Ионы, занеже во всей подсолнечной един благочестивый царь и к Создателю тепл верою, и к церковникам, и к нищим милосерд без лести, со опасением благим, и к воинству, и ко всему православному християнству благоприветлив."

После многолетий, пропетых несколькими хорами, кн. Лобанов-Ростовский явился от царя с приглашением зайти во дворец для благословения. Царь опять встретил весь освященный собор у себя в Золотой палате. Иов поднес ему свое "благословение," т. е. благодарственный подарок — образ Богородицы в золотой оправе. Отсюда царь повел патриархов, епископов и бояр через сени на двор на женскую половину к царице Ирине. В передней палате всех заставили обождать (такова уже всегда канитель дамского самоукрашения). Отворилась золотая дверь, и попросили войти только царя, патриархов с епископами и Б. Годунова. Царица сидела в ослепительном убранстве на троне в сонме своих многочисленных фрейлин. Красота царицы и роскошь одеяний поразили греков. Арсений Эл. говорит, что и малой части этих украшений было бы достаточно для украшения десяти государей. Царица сошла с трона, приняла благословение от патриархов и произнесла великолепную речь. Она благодарила патриарха Иеремию за подвиг пришествия в Россию, чем доставлено "великое украшение российской церкви, ибо отныне возвеличением достоинства митрополита ее в сан патриарший умножилась слава русского царства во всей вселенной; этого давно желали князья русские и этого наконец достигли ныне с пришествием Вселенского Патриарха." Ирина подвела под благословение Иеремии всех фрейлин, при чем каждая из них подносила патриарху вышитую ширинку. Иов явил царице свои дары, а царица — Иову и грекам. Царица просила иерархов об усердных молитвах о прекращении ее неплодия и даровании ей наследника.

Вернувшись к Патриарху, сели по чину за стол, где с царской стороны были высокие бояре. Хоры певчих пели, в том числе и греческий хор патр. Иеремии.

После обеда и "чаш"-тостов Иов явил патр. Иеремии и всем его спутникам свои дары, проводил их до сеней и еше в догонку на подворье, как полагалось, послал своего дьяка "с перепоем," т. е. с гостинцами от трапезы, с вином и сладостями.

Вторник 28-го января был посвящен приему поздравлений патр. Иовом от светского общества: бояр, дворян, приказных людей, гостей, торговых людей — с хлебом, солью и подарками.

Утром в среду на Рязанское подворье к патр. Иеремии приехали царские и Патриаршие дьяки с подарками, в эти дни "явленными" ему на парадных обедах. В ответ Иеремня послал Иову ослятю для новой церемонии объезда города.

После литургии, отслуженной патриархом Иовом в Успенском Соборе, он давал у себя обед своему духовенству, боярам, боярским детям, приказным и гостям. После 3-го кушанья Иов опять на осляти объехал остальные части внутреннего города. Ослятю вел сначала Б. Годунов, а затем царский окольничий, кн. Лобанов-Ростовский.

В четверг 30 января Иов ставил в митрополиты нареченного Александра Новгородского, а на следующий день — Варлаама Ростовского.

В начале февраля патр. Иеремия испросил дозволение съездить в Троице-Сергиевскую Лавру, где принимали его с почетом и, конечно, снабдили богатыми подарками.

Так закончились праздничные дни для Москвы и горькие для греков из свиты Иеремии, особенно для друга его Иерофея, митрополита Монемвасийского. Они скорбели, что Иеремия был "обведен вокруг пальца" москвичами, вовлечен ими в "невыгодную сделку," в нарушение канонов, в незаконное возвеличение Москвы и уничижение и своего звания "вселенского патриарха," и всех греков вообще. И эта греческая оппозиция еще показала себя в ближайшем будущем.

С наступлением Великого Поста Патриарх Иеремия стал проситься отпустить его домой. По этому поводу на подворье к Патриарху Иеремии приехал сам Б. Ф. Годунов и попросил еще остаться в Москве; во-первых потому, что с весенней распутицей путешествие по русскому бездорожью очень мучительно, во-вторых потому что московское правительство хотело от патр. Иеремии еще получить письменный документ, скрепляющий то, что им было совершено dе fасtо. При обычном нормальном ходе дел, разумеется, порядок был бы обратный: учредительный акт был бы составлен раньше посвящения русского патриарха или, по крайней мере, заготовлен заранее и подписан в один из моментов церемониала посвящения. А здесь произошло сначала торопливое посвящение по методу "куй железо пока горячо," а затем уже — его узаконение. Это была продуманная система Москвы создавать факты (fаits ассоmрliеs) и ими же связывать. Томительным держанием в Москве добились от Иеремии первого факта. Теперь вторым задерживанием — имели в виду добиться дальнейшего. Конечно, за подписью Иеремии нужно было получить еще подпись и других Восточных Патриархов. Но вслед за "Вселенским" им было сделать это легче и почти обязательно. А без подписи, оставленной в Москве, и сам Иеремия мог заколебаться и отступить под давлением греческой оппозиции.

За эти недели в Москве конкретизировали ту программу возвышения и увеличения чинов русской иерархии, которая вытекала из учреждения патриаршества, чтобы впредь патриарх поставлялся достаточным числом митрополитов и архиепископов, а митрополиты и архиепископы — патриархом.

К двум прежним митрополиям прибавили еще две: Крутицкую — в самой Москве, в помощь патриарху, и Казанскую, на которую возведен был архимандрит Преображенского монастыря в Казани Гермоген, будущий патриарх. Затем шесть архиепископий: в Твери, Вологде, Суздали, Нижнем Новгороде, Рязани и Смоленске. И восемь епископий: к двум прежним — в Чернигове и Коломне — прибавлено еще шесть: в Пскове, Белозерске, в Устюге, в Ржеве, Дмитрове и Брянске.

Нужно было все эти конститутивные перемены в русской церкви закрепить в учредительном акте, в статуте конституции, в "уложенной грамоте," по тогдашней терминологии. Составлена она была, конечно, в царской канцелярии, хотя ей придана форма и слововыражения как бы соборного уложения. Грамота написана на большом пергаминном листе, хотя и скорописью, но с золотой заставкой и золотыми начальными буквами. Содержание ее не соответствует фактам. Тут утверждается об учреждении русского патриаршества якобы с согласия всего Востока: "по изволению царского величества," по совету "со всем освященным собором великого российского и греческого царствия" и согласно с "избранием" самого Иеремии цареградского "и прочих вселенских патриархов — александрийского, антиохийского, иерусалимского — и всего собору греческого, по правилам божественных апостол и св. отец." Основная, чисто московская идеологическая мотивировка учинения русского патриархата — идея Третьего Рима здесь вложена в уста самого Иеремии. На мысль царя о патриаршестве Иеремия якобы отвечает: "В тебе благочестивом царе Дух Святый пребывает, и от блага сицевая мысль тобою в дело произведена будет. Право и истинно Вашего благородия начинание, а нашего смирения и всего освященного собора того превеликого дела свершение. Так как ветхий Рим пал от аполлинариевой ереси, а второй Рим — Константинополь находится в обладании у безбожных турок, то твое, благочестивый царь, великое российское царство — третий Рим — превзошло благочестием все прежние царства; они соединились в одно твое царство, и ты один теперь именуешься христианским царем во всей вселенной; поэтому и превеликое дело (учреждения патриаршества), по Божию промыслу, молитвами чудотворцев русских и по твоему царскому прошению у Бога и по твоему совету исполнится." Надо полагать, что эта русская редакция слов Иеремии все-таки не является прямой неправдой. Она соткана из тех комплиментов, которые не раз приватно и в официальных речах Иеремия высказывал о московском православном царстве и русском благочестии.

Затем идет пункт о новых митрополиях и епархиях; о поставлении русских патриархов по избранию собора и утверждению царя с извещением Вселенского патриарха; о поставлении епископов патриархом по избрании их собором с утверждения царя.

Под грамотой — печать царя, но не подпись его. Затем подписи: Иеремии и Иова и их печати. Подписи митрополитов и архиепископов (у 7-ми и печати). Всего 32 подписи; в том числе и архимандритов, и игуменов, и соборных старцев, как полноправных членов собора, по русской практике. Тут и греческие подписи: Иерофея, митр. Арсения и архимандрита Христофора. Один Иерофей Монемвасийский долго не соглашался подписывать: "Что это за грамота?" — допрашивал он дьяка А. Щелкалова, — "и что я должен в ней подписывать?" Щелкалов объяснил: тут написано, как вы поставили патриарха и как пришли сюда. "Тогда почему же не написать ее по-гречески и почему не дать предварительно выслушать?" (это доказательство, что грамота вышла не от собора, а из канцелярии прямо для подписи). Иерофей долго не подписывал, говоря, что он опасается, "как бы не разделилась церковь Божия и не явилась бы в ней другая глава и не произошла бы великая схизма." Очевидно Иерофей не переваривал московской идеи Третьего Рима. Сам стоя на уровне греческого КПльского "папизма," он всерьез боялся "папизма" русского. Он увидел, что русские считают себя главой Православия и хотели бы усвоить и "поглотить" в себе "вселенский" патриархат. Иерофей признает, что в конце концов он подписал грамоту только из страха, чтобы его не утопили в Москва-реке. Видимо, царские пристава попугивали Иерофея, как ослушника царской воли. Иеремия должен был заступиться за него и даже для успокоения совести друга совершил обряд заклятия на русских, если они учинят ту схизму, какой опасался Иерофей.

Лишь после подписей "Уложенной Грамоты" дали Иеремии отпуск в КПль.

Перед отъездом царь снова торжественно принял во дворце Иеремию и его спутников. Царь старался обласкать Иеремию и смягчить его горечи. Он взял его за руку, возвел на свой трон и усадил рядом. Патриарху и свите дали новые дары: золотые и серебряные кубки, материи, меха, шубы и деньги. Патриарху вручена была дорогая митра, украшенная жемчугами и дорогими камнями с образом Деисуса на челе, с Распятием наверху и иконками разных святых вокруг. Жемчужная надпись вокруг гласила: "От царя патриарху." Гости благодарили и обещали молиться. Арсений Эласс. воспользовался моментом и устроил свою карьеру. Он встал на колени пред царем и молил навсегда оставить его в России. Царь обещал, и Арсений спокойно дожил свой век богатым русским архиереем.

Напрашивается предположение, что Арсений по соглашению с подозрительным Иерофеем и патриархом решил остаться в России помимо соображений карьеры и в качестве "наблюдателя" за развитием пугавшего греков русского "папизма."

В мае 1589 г. греки с почетом выехали из Москвы в сопровождении царских приставов с почетными кормами на станциях. Смоленский воевода, например, обязан был заготовить 80 ведер меда и множество съестных продуктов и отправить их в Оршу на границу, чтобы все сыты были московским угощением до Валахии. В Орше патриарха догнал специальный царский курьер с новым даром в 1.000 руб. патриарху на сооружение разрушенной патриархии и с письмами от царя и Бориса Годунова, о которых просил Иеремия. Иеремии вручено было царское послание к султану Мураду, чтобы он "патриарха Еремея держал в своей области и беречи велел пашам своим... по старине во всем, а то б еси учинил нас деля." Борис Годунов просил патриарха информировать его о государственных делах в Польше и Турции. Иеремия в ответных письмах благодарил царя за милости и просил полностью "опростать," т. е. освободить православных восточных христиан от неверных.

Но все эти дары (как и в первом акте с Иоакимом Антиохийским) еще не гарантировали легкого выполнения воли Москвы на Востоке. Еще много забот и новых подарков стоило Москве добывание соборного утверждения восточными патриархами патриархата московского. Иеремию надолго задержали бурные события в православной русской церкви королевства Польского. Потом он уехал в Молдавию, где прожил зиму и получил от воеводы Петра Мирчича 2.000 золотых на восстановление зданий патриархии. Только весной 1590 г. Иеремия вернулся в Царьград. В мае 1590 г. Иеремия собрал в КПле собор по русскому делу. На нем были Антиохийский патриарх Иоаким и Иерусалимский Софроний. Александрийский Сильвестр был болен и к моменту заседаний собора скончался, а правивший делами, его заместитель Мелетий Пиг (Пήγας) νе одобрял действий Иеремии и все равно не поддержал бы его на этом соборе. Чтобы не огорчать Москвы, Иеремия решил использовать александрийское междупатриаршество и выдать свой собор за всевосточный. На соборе он доложил в свое оправдание об обстоятельствах его московского действия с описаниями величия московского царства. Он передал собору просьбу благочестивого царя. По словам соборного деяния, Иеремия рассказал в своей речи к собратьям-патриархам и епископам о блеске Московского царства, о благочестии царя, о щедрости и чести приема патриарха в России и, наконец, о просьбе царя устроить русское патриаршество; нельзя пренебречь волею царя: "яко един сей есть ныне на земли царь великий православный, да недостойно было не учинити воли его." А потому Иеремия поставил в патриарха Иова и подписал "хрисовуллу," т. е. "уложенную грамоту." Теперь Иеремия просит одобрить его действия. Патриархи, услышав о тех "достохвальных делах," признали и это дело "благодарным и благословенным." Постановление в сокращенном изложении было таково: "во-первых, признаем и утверждаем поставление в царствуюшем граде Москве партиарха Иова, да почитается и именуется он и впредь с нами, патриархами, и будет чин ему в молитвах после иерусалимского; а во главе и начале держать ему апостольский престол Константинаграда, как и другие патриархи держат; во-вторых, патриаршее имя и честь дано и утверждено ныне не одному только господину Иову, но произволяем, чтобы и по нем поставлялись московским собором патриархи в России по правилам, как началось от сего сослужбника нашего смирения и во Св. Духе возлюбленного брата нашего Иова. Для того и утверждена сия уложенная грамота на память во веки лета 1590, месяца мая." Грамоту подписали патриархи: константинопольский Иеремия, антиохийский Иоаким, иерусалимский Софроний (александрийская кафедра была тогда праздной) и бывшие на соборе 42 митрополита, 19 архиепископов и 20 епископов.

Итак: 1) русское патриаршество утверждено не в применении только к Иову, но и, как право русской церкви навсегда; 2) указано ему 5-е место.

Казалось бы чего лучше? Но Москва осталась очень недовольна. Она всерьез считала себя Третьим Римом и, владея православным царством, в сущности, и своего патриарха считала настоящим "вселенским," т. е. первым. Однако, уступая веским фактам, конечно, соглашалась признавать первым и вселенским КПльского. Второй, Александрийский патриарх, тоже владел "страшным" титулом "папы, судии вселенной и 13-го апостола"! Так и быть, москвичи непоследовательно готовы были уступить и ему. Но уже 3-е место считали своим.

Узнали в России о таком решении восточных через посланного с соборным деянием митр. Дионисия Тырновского, грека из рода царских фамилий Кантакузинов и Палеологов, человека весьма, с греческой точки зрения, репрезентативного. По дороге ему поручено было собирать подписи от епископов епархий болгарских и молдаванских. Отсюда большое количество подписей, а не от многочисленности собора. Но москвичей нельзя было, как детей, провести на этих мелочах. На границе в Смоленске 9.05. 1591 г. Дионисий вручил воеводам свое письмо к царю, где он извещал о привозе им соборного акта. Из Москвы пришел положительный ответ о въезде Дионисия, но царский дьяк Протопопов был прикомандирован к Дионисию, чтобы узнать дорогой: из кого состоял восточный собор, молились ли на соборе о здравии Государя, поминали ли на ектениях патриарха Иова, "и салтан Турский то, и паши ведали ль и каким обычаем ведали?" Словом, русские не доверяли восточной дипломатии и хотели, чтобы все было безоблачно, по настоящему легально и твердо, вплоть до признания русского патриаршества турецкой властью, чтобы не было споров и со стороны политической. В поминаниях московского царя на ектениях русские явно хотели воскресить честь василевса II Рима и закрепить ее за василевсом III Рима. Разведка дьяка Протопопова Москву не удовлетворила. Сообразуясь с результатами ее, была проведена и церемония встреч. Дионисий был принят с подчеркнутой холодностью. Под самой Москвой митр. Дионисия встретила депутация от патр. Иова. Она потребовала, чтобы достоинство патр. Иова было соблюдено, чтобы митр. Дионисий и ехавший с ним спутник еп. Каллистрат вылезли из экипажа и стоя выслушали приветствие Иова из уст архимандрита и протопопа. Лишь после этого последние подошли к Дионисию и Каллистрату под благословение.

28-го мая прибывших поместили в Новгородском подворьи на Ильинском Крестце и... до 20-го июня держали их без всяких официальных встреч. 20 июня Дионисий и Каллистрат были приняты царем. Дионисий вручил грамоты и подарки: мощи и золотые царские венцы царю Феодору и царице Ирине. Царь просил епископов присесть, ни о чем с ними не говорил. "А посидев мало, велел с ними приставам ехати на подворье. А ести их Государь не звал, велел им послати в стола место корм з Дворца."

Но было еще многозначительнее холодное молчание Кремля после этого приема. Длилось оно до 1-го августа, пока царь не дал "указ" увидеться Дионисию с русским патриархом. Патр. Иов был в Успенском соборе и облачался, чтобы пойти на реку на водосвятие. За митр. Дионисием были посланы лошади. Он с епископом Каллистратом ехал, а его архимандриты шли за ними пешком (!). В Успенском соборе, приложившись к иконам и мощам, Дионисий подведен был к патриарху. Он принял от Иова благословение, сказал ему приветствие и передал письмо Иеремии и деяние собора. Патриархи тут писали Иову: "имеем тебя себе всегда братом и сослужебником своим пятым патриархом, под ерусалимским, и во иерейских молитвах во властех своих тебя поминаем, как мы промеж собою поминаемся, и для того извещаем и изволяем святительству твоему о Дусе Святе. Да и ты нас поминай також всегда имена наши на молитвах: в начале святейшего патриарха, брата нашего и сослужебника архиепископа Константинополя господина Иеремея, и имей его в началех тако ж, как мы его начальником имеем и большим братом именуем. Да и то тебе извещаем, да повелишь всем своим архиереям во всей своей власти, да поминают нас на молитвах." Иов, приняв бумаги, пригласил Дионисия и Каллистрата принять участие в крестном ходе, затем отслушать обедню. Но обедать не пригласил, а послал "к ним со столом от себя на подворье."

Греки увидели, что чести сослужения с патриархом они могут удостоиться только после специальной просьбы. И они просили у царя (все у царя) разрешения сослужить в литургии на Успение, что им и было дозволено. И лишь после этой обедни они были приглашены, наконец, к патриаршему столу.

И снова никаких переговоров по поводу привезенной соборной грамоты. А греки везли ряд ходатайств о милостыне и, в случае восторженного приема, хотели их использовать. Это явно не удалось. И Дионисий приберег милостынные ходатайства до удобного момента. Видя, что этого "удобного" момента не дождаться, он, прождав еще полтора месяца, объявил, наконец, 2-го октября 1591 г., что у него есть еще письма к Б. Ф. Годунову и что он просит свидания с ним. 5-го октября Б. Годунов прислал к Дионисию переводчика и лошадей с приглашением пожаловать к нему. Б. Ф. Годунов принял митр. Дионисия с почетом. Дионисий приветствовал Бориса Ф. и вручил ему два письма от: а) собора и б) от патр. Иеремии. В соборном письме дублировалось то, что написано к царю, только с прибавлением комплиментарной фразы, что русское патриаршество учинено, как по воле царя, так и по воле его — Б. Годунова: "еже по изволению святого нашего царя и по твоему желанью такое благое дело совершилось." Патр. Иеремия в письме просил от царя московского, "да пошлет нам на сооружение патриаршества Константинопольского шесть тысяч золотых и будет новый ктитор, сиречь сооружитель патриаршества КПльского." При этом Дионисий передал Б. Ф. от Иеремия "мощи св. великомученика Пантелеймона да мирно." "А от себя митрополит Борису же Ф. являл поминки: два атласа золотых, саблю булатную да два сосудца ценинных." Б. Ф. мощи принял, а от остального отказался: "великий господин Дионисий митрополит, нам у вас даров имати не подобает, а довлеет нам вас наделять, чем нас Бог лучит." Но митрополит "бил челом с моленьем, чтоб Б. Ф. у нево те поминки велел приняти, а тем бы его не оскорбил. И... Б. Ф. велел у него взяти только два сосудца ценинные, а иных поминков не взял, да велел митрополиту сести." Минутку посидев, отпустил митрополита и извинился "чтоб митрополит в том его не помолыл (т. е. не упрекнул), что его ести не звал, для того, что зашли его многие государевы дела, а посылает к нему с столом на подворье." Опять наряду с почетом — холодок.

7-го октября Дионисий получил разрешение посетить Троицкую Лавру. Указано встретить его почетно, "как встречали Антиохийского патриарха, и дать дары."

Дав понять Дионисию, что Москва не в восторге от привезенных им известий, русское правительство сочло все-таки необходимым использовать его приезд, чтобы добиться исправлений и дополнений в соборном решении восточных патриархов. А именно, добиться 3-го места для русского патриарха и дополнить решение восточных участием Александрийского патриарха, подписи которого под актом не хватало. И, вероятно, из других источников в Москве знали, что новый Александрийский патр. Мелетий Пиг не признавал каноничности за действиями патр. Иеремии (ибо они были вынуждены Москвой!) и КПльский собор Иеремии 1590 г. признавал неполным без согласия Александрийского патриарха. Иеремию так укорял в своих письмах Мелетий Александрийский: "Я очень хорошо знаю, что ты погрешил возведением московской митрополии на степень патриаршества, потому что тебе не безызвестно (если только новый Рим не научился следовать древнему), что в этом деле невластен один патриарх, но властен только собор и при том вселенский собор; так установлены доныне существующие патриархии. Поэтому ваше святейшество должно было получить согласие остальной братии, так как, согласно постановлению отцов третьего собора, всем надлежит знать и определять то, что следует делать, всякий раз когда рассматривается вопрос общий. Известно, что патриарший престол не подчиняется никому иному, как только кафолической церкви, с которой он соединен и связан исповеданием единой и неизменяемой православной веры. Я знаю, что ты будешь поступать согласно этим началам, и то, что ты сделал по принуждению, по размышлении уничтожишь словесно и письменно. Но так как наши слова не приводят тебя пока ни к чему доброму, а только к смущению, гневу и их последствиям, то я избавляю ваше святейшество от моих упреков и самого себя — от хлопот."

В Москве после долгих раздумий решили вновь нажать все пружины, добиться полного собора и согласия восточных патриархов на третье место для русского патриарха. А пока что постановили упорно считать своего патриарха третьим, вероятно, не без формального собора, но от имени собора!

"Мы, великий государь царь... со "всем освященным собором нашего великого Российского царствия, советовав, уложили есмя и утвердили на веки: в велицей соборней церкви царствующего града Москвы и по всем великим государствам
Российского царьствия в молитвах и в божественней службе поминати святейших благочестивых вселенских патриарх, впервых, Константинопольского Нового Рима вселенского патриарха, потом Александрейского вселенского патриарха, потом нашего Российского царствия царствующего града Москвы и всеа Руси патриарха, потом Антиохейского патриарха, потом Иерусалимского патриарха и которые святейшие патриархи на тех превеликих престолех вперед по них будут, по тому же утвердили есмя их поминати"^*).

Митр. Дионисию приказали собираться обратно и дали понять, что Москва может быть и щедрой и исполнить все просимые милостыни, если ее пожелания тоже будут исполнены. На прощанье митр. Дионисий 2-го декабря принят был во Дворце к царскому столу, "а поставец был большой, а кубки и ковши и блюда были на столе пред митрополитом золотые, а на стольникех были шубы золотые и чепы золотые." От царя и царицы Дионисию и всем его спутникам выданы дары. 19-го декабря Дионисий был почетно принят в Чудовом монастыре и, наконец, по указу царя (!) 12-го января был торжественно принят патриархом Иовом. После официальных риторических речей Дионисий сделал деловое предложение Иову иметь при КПльском соборе и вселенском патриархе своего постоянного апокрисиария, который бы защищал его интересы. В виду дальности расстояния он советовал таковым избрать кого-нибудь из греческих архиереев (м. б., намекал на себя). Патр. Иов сказал, что он "посоветуется с царем" (!) и с собором, "и, как пригоже, по тому и учиним." Затем патриарх благословил митрополита "панагеею" и отпустил.

18.февраля.1592 г. митр. Дионисий выехал из Москвы. На границе царский курьер нагнал его с подарками и царскими письмами. Иеремии царь послал на устроение патриархии валюту в натуральных ценностях: омофор в жемчугах, золотую чашу для св. воды, убрусец с мелким жемчугом, сорок сороков соболей, тридцать сороков куниц, десятеро цки (доски) горностайные, 15 пудов рыбьего зубу (т. е. моржовых костей). По ценности для Европы это, вероятно, превышало 6.000 зол.

Александрийскому патр. "Мелентию — шапку святительскую служебную да на св. воду чару золоту да убрусец низан жемчугом з дробницами ж да четыре сороки соболей."

Антиохийскому и Иерусалимскому — то же самое.

Патр. Иов в письме к Иеремии (также с приложением даров), между прочим сообщает, что русский собор постановил поминать московского патриарха третьим, после КПльского и Александрийского. Любопытно, что во втором письме к Иеремии царь Федор подробно напоминает Иеремии о процедуре посвящения Иова в патриархи, при чем будто бы тогда же Иеремия согласился признать за русским патриархом третье место, совместно с собором московских архиереев. Царь пишет так: "имяноватися ваше архиерейство соборне уложиша: в начале в папино б место быти тебе Иеремею Божиею милостию архиепископу Констянтинополя Нового Рима и вселенскому патриарху, потом Александрейскому патриарху, потом нашего великого Российского государства царствующего града Москвы, потом Антиохейскому патриарху, потом Иерусалимскому патриарху." Царь не мог сказать неправду в глаза Иеремии и вопрос не мог тогда же не обсуждаться. И Иеремия не мог не обещать, что он обо всем похлопочет пред собором своих собратьев-патриархов. Очевидно, Иеремия в Москве на все согласился, но всего (без уступок) не провел на своем соборе 1590 г. Да и не понимали восточные патриархи серьезности для Москвы этого пункта. Запрос русских мог казаться ребяческим, потому они пренебрегали им. Теперь царь вновь нажимает на этот пункт.

Были от царя письма и ко всем другим патриархам. В письме к Мелетию Александрийскому царь просит его согласиться с другими патриархами утвердить поставление патр. Иова и прислать свое утверждение письменно "к нашему царскому величеству."

Патр. Мелетий, уже перед этим почуявший значение для православия царя московского (хорошо зная о давлении на русское православие в Польше), решил свое недовольство Иеремией (к которому он даже не поехал, вопреки обычаю, посвящаться в патриархи) отделить от русского вопроса и патриаршество московское признать. Мелетий решил поехать в КПль и устроить там собор всех патриархов. Мелетий, спасавший гаснущее греческое просвещение от захвата его папой и унией, пылал надеждой утвердить его на материальной базе богатой и благочестивой Москвы под защитой православного царства. Он писал царю Федору: "заводи у себя, царь, училище греческих наук, ибо у нас источник мудрости грозит иссякнуть совершенно." Москва вновь бросила на Восток обильные дары. Вслед за митр. Дионисием из Москвы прибыло особое посольство под началом царского дьяка Григория Афанасьевича Нащокина с богатой милостыней и с планом личных воздействий на греческих иерархов.

В декабре 1593 г. ехал из Москвы другой посол, Иван Кощурин, с милостыней в славянские земли, на Афон и в Царь-град.

Через месяц, в январе 1594 г. ехало новое посольство под дьяком Михаилом Огарковым вместе с известным московским паломником Трифоном Коробейниковым с новой, еще небывало богатой милостыней. Восточные бедняки должны были, наконец, почувствовать, с кем они имеют дело... Царь приказал "ехати с своею государевою заздравною милостиною во Царьгород и во Антиохию, в Ерусолим и в Синайскую Гору, а велено им та государева заздравная милостиня роздати в тех местах патриархам и митрополитам и архиепископам и по монастырем, и по рукам нищим по наказу и по росписи." Послано было 5.564 золотых венгерских (это были тогда червонцы почти двойной цены, как доллары против золотых рублей 1:2), кроме того — восемь сороков соболей и множество других мехов собольих, куньих, лисьих, беличьих. Да еше поручено в КПле взять из казны государевой у дьяка Кошурина 600 венгерских золотых и раздать по росписи патриархам, их свите, митрополитам, епископам, мирянам, церквам, нищим, заключенным в тюрьмах.

Река этих милостыней обтекала уже состоявшийся собор под водительством Мелетия Пига. Он был самым образованным из патриархов. Собор состоялся в КПле 12.02.1593 г. Его именуют акты "Великим" и "Целосовершенным," в отличие от предшествовавшего. Патриарх Иоаким скончался, и за него имел формальное представительство тот же Мелетий. Дьяк Γρ. ΐ. Нащокин был на соборе, как представитель царя, по древним правилам. Собор вел Мелетий и писал его постановления. "Сам я один (писал Мелетий царю) сложил тот том соборный, в котором утверждается патриарший престол твоего православного царства с обычными и каноническими основаниями," и "посылаем его твоей державе, как некий столп патриаршему престолу твоего царства." В речи к собору Мелетий объяснил, что вопрос решается ясно и непререкаемо на основании правил вселенских соборов. Можно ли учредить патриаршество в Москве? На это дает ответ 28-е правило Халкидонского Собора. КПльскому патриарху там даны преимущества ради царствующего града Нового Рима. Тоже применимо и к Москве. Другой вопрос о чести русского патриарха тоже предопределен правилами. Русскому патриарху подобает честь, "равная чином и достоинством" с проч. патриархами. Но 6-е правило Никейского собора, 24-е Халкидонского и 36-е Трулльского строго установили порядок патриарших кафедр. И потому он, Мелетий, как папа и судия вселенной, не находит возможным менять этот канонический порядок. Русский патриарх должен примириться с 5-м местом после Иерусалима. Иеремия подтвердил: "это и мы прежде сделали и подтвердили благочестивейшему царю." Опять горькая пилюля для Москвы. Чтобы позолотить ее сделаны были все усилия. Собор постановил: "присуждаем, чтобы благочестивейший царь московский и самодержец всея России и северных стран, как поныне воспоминается в священных службах восточной церкви, в священных диптихах и на св. проскомидиях, так был бы возглашаем и в начале шестопсалмия по окончании двух псалмом о царе, т. е. по имени, как православнейший царь." Всегдашнее возглашение вслух в начале утрени среди молитв за царя имени царя Московского, конечно, не могло быть свободно практикуемо в Турции. Москве давалась некая иллюзия равенства ее царя с византийским василевсом.

Соборное деяние было вручено Гр. Нащокину. С ним Мелетий отправил в Москву письма к царю, царице, патр. Иову, Б. Годунову. Письма повезли: племянник Мелетия архимандрит Неофит и чтец Иоанн (повод для милостыни!). Мелетий теперь уже восхвалял факт учреждения Московского патриаршества: "благочестивейший царь Федор Иванович со святейшим братом и сослужебником нашим Кир Иеремиею.... начали прекрасное и богоугодное учреждение патриаршего престола"... Патр. Иову Мелетий слал в подарок посох и накладную митру, которая составляет отличие Александрийского патриарха в некоторые моменты богослужений (на великом выходе)... Мелетий писал, что посох имеет "великую цену, впрочем не дороговизною вещества своего, а почтенною древностью... Этот посох преблаженного кир Иоакима александрийского, который патриаршествовал 79 лет, прожив свыше ста лет, и который, испив яд, остался по благодати Христовой невредим"... "тебе за твои подвиги следует быть увенчаяным двойною диадемою. Одну из них ты имеешь свыше от предков..., другую же предоставляем тебе мы; эта диадема дана святым Ефесским собором, бывшим при достославном самодержце Иустиниане, апостольскому престолу Александрийской церкви, и ею, после святейшего папы старейшего Рима одни предстоятели Александрийской церкви имели обычай украшаться."

Москву представлял себе Мелетий в виде старого дитяти, которого можно ублажать побрякушками. Подарки эти, видимо, не были даже приняты. В музеях Москвы их не находим. И русский патриарх никогда их не употреблял. Родственников Мелетия в Москве даже обвинили, по-видимому, в шпионаже и посадили в тюрьму. Мелетию пришлось потом писать плачевные письма о них царю: "Державный царь! В чем таком погрешил мой архимандрит, мой сын, который для услуги твоему царству пришел туда с большими трудами, усилиями и опасностями?... Ты же — православнейший и благочестивейший царь, за которого мы день и ночь молим и призываем Господа, готовы даже пролить кровь и положить душу, который один на земле, наш щит, наша слава, похвала, утешение, помощь — ты ли заточаешь нашего сына?.. Освободи, державнейший царь, моего сына и с ним освободи и мою душу, огорченную и унывшую.".. Это писалось уже спустя три года, когда из Москвы выпустили только одного Иоанна-чтеца, и он вернулся не только без ожидаемых даров, но и с долгами.

Москва была непримирима. Соборный акт 1593 г. решили положить под сукно, как -будто его и не бывало. От широких кругов (строго говоря, от всех) его скрыли, замолчали. Решили по-прежнему стоять на своем Московском постановлении, т. е. считать себя на 3-м месте. Патриарх Иов в своей "повести" о царе Феодоре Ивановиче пишет (умалчивая об акте 1593 г.), что при учреждении патриаршества Московскому патриарху определили "быти четвертому патриарху, вместо же папино, КПльский патриарх начат нарицатися" (т. е. по отпадении пап). Следовательно, это тоже 3-е место, после Кпля, и 4-е лишь при учете отпавшего 1-го места Римского папы. В своем тенденциозном (в русском смысле) "известии" об учреждении русского патриаршества патр. Филарет проговаривается, что русскому патриарху назначено место после иерусалимского. Очевидно, что фактическое положение (т. е. 5-е место) в 20-х годах ХVII века стало уже привычным, вопреки московской теории. Однако неприятный акт собора 1593 г. оставался скрытым, и патр. Никон с изумлением узнал о его существовании. Он велел сделать перевод его ученому монаху Епифанию Славинецкому, читал на соборе 1654 г. и впервые напечатал в "Скрижали." Стало быть, после смутного времени русская церковь смирилась и фактически признала сгоряча бойкотированное ею решение восточных патриархов.

Так утряслась история с учреждением русского патриаршества. В ней сказались со всей яркостью: а) теократическое самосознание московской царской власти по отношению к делам православной церкви и б) законопослушная смиренность воли русской иерархии перед своей национальной государственной властью.

Сказалась и внутренняя неподвижность иерархического уклада русской церкви. Титул патриарха не изменил хода церковных дел. Исторически мы остались в пределах того же московского периода истории русской церкви, закончившегося лишь реформами Петра Великого.

Но законченность идейную, символическую Патриаршество русской церкви, конечно, дало. Выявлена формально автокефалия русской церкви. Междуцерковная честь ее поднята до уравнения с другими патриархами. И все это внушалось народной массе при виде патриарших облачений и церемоний. Митра с крестом. Мантия из бархата зеленого или красного. Саккос с наперстником. Амвон в 12 ступеней, вместо прежних 8-ми. До этого момента и у греков, и у самих русских, хорошо осведомленных в церковных делах, могло оставаться сомнение: тверда ли канонически автокефалия русской церкви dе jurе? Не открыта ли она для упрека в ее самочинности, а потому и незаконности? Церемониальное облачение ее в патриаршие одежды прогоняло и тень сомнений.

Иов — Патриарх (1589-1605 г.).

Облюбованный Годуновым кандидат в митрополиты и затем патриархи — Иов, в мире Иоанн, был обладателем выдающихся качеств, как священнослужитель. Он не мог ими не прославиться и не блистать как своего рода артист среди людей бесталанных. Но боевых и волевых свойств в его характере не было. Это определило весь его жизненный путь в высокотрагический момент колебания и падения русской государственности. Патриарх Иов вел себя с достоинством, но покоряясь обстоятельствам, несколько опортунистически. Происходя из посадских людей города Старицы, он стал монахом местного Успенского монастыря. При нем в 1556 г. Иван Грозный отнял город Старицу у местного удельного князя Владимира Андреевича и приехал посмотреть на свое новое владение. Иов в это время уже был первым чтецом и певцом в монастыре. Царь обратил на него благосклонное внимание, после чего Иов был сделан архимандритом, а в 1571 г. в том же звании переведен был в Москву в Симонов монастырь. В 1575 г. сделан архимандритом царского Новоспасского монастыря в Москве, а в 1581 г. хиротонисан во епископа Коломенского. В 1586 г. стал архиепископом Ростовским и в том же году — возглавителем русской церкви, митрополитом Московским, а в 1589 г. и патриархом.

Популярность Иова, оправдывавшая его быструю карьеру, объяснялась его внешними свойствами, соответствовавшими вкусам широких русских кругов. Он был необыкновенным артистом в исполнении православного богослужения. Его биограф выражается так: "Прекрасен в пении и во чтении, яко труба дивна всех веселя и услаждая." Он и сам, видимо, этим особенно вдохновлялся и наслаждался. Наизусть читал Псалтирь, Апостола, Евангелие. Во время крестного хода Богоявленского водосвятия все длинные молитвы — наизусть. Литургийные молитвы даже Василия Великого — наизусть. Что особенно удивительно, необычайно длинные коленопреклоненные молитвы Пятидесятицы — тоже наизусть, и столь доброгласно и с умилением, что и сам плакал, и заражал слезами всю церковь. Был нелицемерным постником, на удивление, никогда не принимал вина и, еще более удивительно для того времени, ежедневно для себя совершал литургию. Биограф обобщает его многостороннюю исключительность на фоне серединной обыденности словами: "во дни его не обретеся человек подобен ему ни образом, ни нравом, ни гласом, ни чином, ни похождением, ни вопросом, ни ответом;" словом, человек из ряду вон выдающийся. Натура — явно славянски эмоциональная, эстетическая, но не актер и не фарисей. Опять-таки на удивление, был он мягок в обхождении, гуманен, милосерд, нестяжателен, раздавая все церквам и бедным; после смерти нашли у него всего 15 рублей.

Патриарх Иов не был человеком собственной инициативы, собственных идей и планов. Он был традиционалист и консерватор, но определенно в духе и в перспективах творческого консерватора митр. Макария. Иов исповедывал идеологию "Москва — III Рим." Он высказал ее и в "Своем Завещании" и в "Повести о царе Феодоре Ивановиче." Патр. Иов активно продолжал идти по стопам митр. Макария, умножая славу русской церкви путем канонизации новых русских святых. В 1588 г. он канонизировал Василия Блаженного. В 1591 г. провел всероссийское празднование лишь местно чтимого Иосифа Волоколамского. В 1595 г. вместе с открытием мощей прославлены казанскне святители Гурий и Варсонофий, а мощи святителя Германа перенесены ради миссионерских целей на другую сторону Волги, в Свияжск. Мощи митр. Филиппа II из Тверского Отроч-монастыря в 1591 г. перенесены в Соловки, и установлено ему местное празднование. В 1598 г. в Новгороде открыты мощи вместе с канонизацией преп. Антония Римлянина. В 1600 г. прославлен преп. еп. Корнилий Комельский. Местное прославление установлено князю Даниилу Московскому, основателю Данилова монастыря, и князю Роману Владимировичу Углицкому.

Возвышение титулов архиерейских кафедр произведено было в связи с учреждением патриаршества. После украшения титулом митрополий Новгорода и Ростова были признаны митрополиями кафедры Казанская и Крутицкая (прежняя Сарско-Подонская). Архиепископиями наименованы кафедры: Вологодская, Суздальская, Рязанская, Тверская, Смоленская. Нижегородскую кафедру временно занимал до 1593 г. со свойственным уже ему титулом "архиепископа" Арсений Элассонский, пока он не вернулся в Грецию вместе с греческим митрополитом Дионисием в 1593 г. В Астрахани открыта епископия в 1602 г. Из проектированных при учреждении патриаршества еще 8-ми епископий открыты в 1589 г. только две: Псковская и Карельская. С трудом преодолевалась исконно-русская тенденция малочисленности архиерейских кафедр.

В связи с расширением колонизации и государственного влияния русского элемента на обширных пространствах северо-востока России шло и заметное усиление вообще никогда не прекращавшегося миссионерского насаждения и укрепления Православия. Приморско-прибалтийские окраины новгородской области, подвергавшиеся в эту эпоху усиленным нашествиям и оккупациям со стороны Швеции, были поручены специальному обслуживанию Карельской епископии, подвижный центр которой базировался на Олонецкий край. Там не только охранялось уже существующее православное население, но продолжалось и крещение карелов и финнов. По выспренному выражению патр. Иова, "капища эллинские сокрушались."

Завоевательное распространение по Волге, после казанского края простершееся и на астраханский край, отозвалось и в Закавказьи вспыхнувшими надеждами на скорое освобождение от турецко-персидского ига православной Грузии, потерявшей христианскую защиту с момента падения КПля (1453 г.). Процедура учреждения патриаршества в Москве совпала с прибытием в 1586 г. в Москву грузинского царевича Александра с ходатайством к царю Федору Ивановичу о принятии Грузии в состав Российской Державы. В принципе, Москва имела смелость на это дать согласие. Но пока реальная связь с Москвой осуществилась лишь в церковно-миссионерской форме. По ходатайству того же грузинского царевича, в 1588 г. послана была туда миссия "для исправления православной веры христианской." Москва посылала двух священников из Москвы, двух монахов из Троице-Сергиевской Лавры и трех иконописцев. Чем Москва могла послужить угнетенной грузинской церкви? Конечно, только рекомендацией и предложением своих собственных обычаев и своего культового благолепия. В своем письме к царю Александру, митрополиту Николаю, всем архиепископам, епископам и всему освященному собору Иверской церкви патриарх Иов, между прочим, пишет о форме крестного знамения в Москве и рекомендует его грузинам. Это — двуперстие: "молящеся, креститися подобает двема прьсты... съгбение прьсту именует сшествие с небес, а стоящий перст указует вознесение Господне; а три персты равны держати — исповедуем Троицу Нераздельну: то есть истинное крестное знамение." Из этого видно, что Москва жила и мыслила на уровне Стоглава, не предчувствуя потрясений, причиненных ей новшествами патр. Никона.

Политическая роль патр. Иова.

Время патриархов совпало поначалу со Смутным Временем и выдвинуло их в политической жизни России на первое место. Но как только "земля успокоилась," патриархи снова в духе русской православной церкви, не цепляясь за политику, сошли на роль смиренных царских богомольцев. Церковь, однако, по-прежнему стояла очень близко к делам государственным. Флетчер о данном моменте свидетельствует, что патриарх с митрополитами и епископами систематически по пятницам заседает на Совете у царя. И царь выслушивает мнения патриарха и других духовных лиц раньше мнения бояр. Патр. Иов служил царю Федору с горячей преданностью. Начиная с Карамзина, почти все историки обвиняют Иова в человекоугодничестве. Получив патриарший титул из рук Б. Годунова, Иов был его последовательным приверженцем. Имя Иова поэтому неотделимо связывается с ролью Годунова в загадочном деле внезапной смерти 15.05.1501 г. царевича Димитрия. Официальная летопись гласит, что царевича убили агенты Годунова, а все следствие о деле было годуновской подделкой. Жители города Углича потерпели жестокие наказания, как то: отрезания языка, ссылки в Пелым и т. д. Следователь боярин Василий Щуйский свалил всю вину на жителей Углича, действовавших по наущению бояр Нагих. Царь направил дело на отзыв патр. Иову. Патриарх не произвел никакой ревизии, подо всем подписался: "пред государем-царем Михайлы и Григория Нагих и углицких посадских людей измена явная. Царевичу Димитрию смерть учинилась Божиим судом." Последнее выражение явно дипломатичное. Что касается казней, Иов пишет: "чинить казнь дело государя, а наш долг молить Бога за государя." Проф. Платонов, признающий следственное дело тенденциозным, ни в чем, однако, специфически не обвиняет Иова. Иов просто лояльно следовал за официальной истиной. Наши историки Щербатов и Костомаров считают и дальнейшую роль патр. Иова в выборах на царство Бориса его благодарной расплатой за возведение в патриархи. Но ничего лично своего в угличское дело Иов не внес. Он просто шел за политической акцией боярства, не им выдуманной.

Царь Федор скончался 7-го января1598 г. Умирая, он завещал царский венец своей супруге, царице Ирине Федоровне (Годуновой). Царскую Думу завещал ведать: патр. Иову, Борису Федоровичу Годунову и боярину Федору Никитичу Захарьину-Юрьину. Но царица, приняв на мгновение корону, ушла от ее бремени и спешно постриглась в монахини под именем Александры. Народу приходилось присягать уже не царице, а Думе. Привели к присяге. Народ не хотел "коллектива," ждал лица царя или царицы. Посему делали вывод, что, если Ирина Федоровна постриглась, пусть царем будет брат ее — Борис Федорович. Дьяк Иван Тимофеевич говорит, что патриарха даже понудили пойти в Новодевичий монастырь просить инокиню Александру, чтобы она благословила брата на царство.

Б. Годунов, как известно, несколько раз отказывался. С его стороны это была демагогическая методичность. Упрямством он вызвал более авторитетный орган его приглашения — Земский Собор 1598 г. В спешке собраны только московские делегаты, но зато 470 человек. На соборе патриарх, отражая общий сговор, заявил: "У меня, Иова-патриарха, и у митрополитов, архиепископов, епископов и всего освященного собора, которые при преставлении царя Федора Ивановича были, мысль и совет у всех один, что нам мимо Бориса Федоровича иного государя никого не искать и не хотеть." На том и порешили. И пошли в Успенский собор петь молебен, чтобы Бог даровал царя. Потом умоляли Бориса. Такая церемония длилась три дня, после чего Борис согласился. Но, предвидя трудности укрепления авторитета своей династии, он потребовал составления особой "Уложенной Грамоты." Она была составлена, подписана патриархом, всей Думой и положена в раку святителя Петра. Написана новая форма присяги со страшными заклятиями. Присягу принесли все в Успенском соборе. Послано было особое послание по всем церквам молиться за царя Бориса. Для коронации, назначенной в сентябре, составлен был новый текст молитв.

Но Борис был "реалистом." Одних церковных гарантий ему было мало. В борьбе за укрепление престола он скоро перешел к гонениям на "врагов," к ссылкам, к террору. Патр. Иов, ставленник Бориса, на фоне общего беспокойства оставался молчалив и лоялен. Тогда раздались упреки: "что, отче святый, новотворимое сие видиши, а молчиши?" Патриарх внутренне страдал, но внешне ни на что не решался. По словам летописца, "день и нощь со слезами непрестанно в молитвах предстоял в церкви и в кельи своей; непрестанно пел молебные пения собором, с плачем и великим рыданием; также и народ с плачем молил, дабы престали от всякого злого дела, паче же от доносов и ябедничества, и бе ему непрестанные слезы и плач непостижимый."

Началась смута...

В 1603 г. явился первый самозванец. Иов, уже старый и больной, твердо встал за Бориса. За подписью Иова были отправлены специально обличительные грамоты. Одна адресована Раде Короны Польской. Здесь Лжедимитрий называется грубым обманщиком, бывшим монахом и диаконом Григорием Отрепьевым. Другая грамота послана к военному главе Речи Посполитой, князю Константину Ивановичу Острожскому, лично знавшему Отрепьева, с просьбой обличить его и арестовать. Но все эти моральные доводы отскакивали, как горох от стены, от Польши. Фатум истории толкал последнюю на решающий поединок с Русью. Кому быть гегемоном славянских народов всей европейской равнины, Руси или Польше? Польша упорно реализовала свою фантастическую ставку на фальшивого царя, с фальшивой же верой (унией). Глубокие социальные брожения, заложенные еще насильственными земельными переделами Грозного, давали повод к народному бунту. На него опиралась полуискренняя вера в Димитрия бунтующего меньшинства. Большинство же примыкало к ним, разжигаясь классовой завистью и местью. Субсидируемый Польшей и руководимый Ватиканом Самозванец в Курских пределах перешел границу. Электрический ток измены быстро передался Москве. На авторитет церкви и патриарха легла ответственная и срочная задача — заливать пожар бунта. Патриарх многократно с амвона уверял толпу в действительности смерти царевича Димитрия и в тождестве нынешнего Лжедмитрия с известным ему "вором," сыном Чудовского дьякона, расстригой Григорием Отрепьевым. Мать царевича Димитрия, инокиня Марфа (последняя жена Грозного, Мария Нагая) вывезена была из Углича в Москву для публичных заявлений с амвона, что подлинный сын ее, царевич Димитрий, действительно убит. В том же духе посылались патриархом прокламации к воеводам, войскам и дворянам по всей России. В январе 1605 г. патриарх дал инструкции всем епархиальным начальникам, как утихомирить опасность бунта. Епархиальные начальники должны были припугнуть народ, что дело идет об отнятии у него Православной веры, что польский король Сигизмунд пользуется Самозванцем для попрания на Руси Православной Церкви и обращения народа в латинскую и в лютеранскую ересь. Предписано через епископов читать об этом во всех церквах, петь молебны о победе царского войска и анафематствовать Самозванца и всех пристающих к нему русских изменников.

Увы, Самозванец довольно успешно продвигался к Москве. Монолит законного царелюбия оказался надтреснутым. Борис воспринимался, как царь неподлинный, не — "прирожденный." Миф "прирожденного" царя оказывался сильнее царя искусственного, т. е. выбранного. Не помогала ни церковь, ни миропомазание. Миф прирожденности умножался еще на романтику о дитяти, чудесно спасенного от грозившего ему мученичества. Так миф и реальность в психике масс поменялись своими местами. Таким образом высший идеалистический инстинкт явился каналом, по которому потекла вода низших, корыстных, грабительских вожделений.

При виде этой картины царь Борис 13-го апреля 1605 г. почти скоропостижно скончался. Агония длилась всего два часа. Официальная присяга Москвы, войска и всей России была принесена вдове Бориса, Марье Григорьевне и их детям, Федору и Ксении. Но миф царя "подлинного" одержал победу. 7-го мая изменило официальному правительству и Московское войско. 1-го июня бунтующая Москва послала в Тулу к Самозванцу делегацию с повинной. Самозванец принял ее и потребовал в виде гарантий "истребления его врагов." Москвичи убили царицу Марью и Феодора, а Ксению отдали Самозванцу. Последний приказал ее заточить в монастырь. Бунтовская толпа ворвалась и в Успенский Собор, чтобы обезглавить церковь, физически убрать патриарха. Иов мужественно, стоя направо от царских врат пред образом Владимирской Богородицы, громко молился: "О Пречистая Владычица Богородица! Сия панагия и сан святительский возложены на меня, недостойного, в Твоем храме, у Твоего Чудотворного Образа. И я, грешный, 19 лет правил слово истины, хранил целость православия; ныне же по грехам нашим, как видим, на православную веру наступает еретическая. Молим Тебя, Пречистая, спаси и утверди молитвами Твоими Православие." Бунтовщики набросились на Иова, трепали, били и вытащили на Лобное место. Патриарший двор был разграблен. Сам патриарх был оставлен в живых и просил только, чтобы его вернули на его родину, в Старицкий монастырь под ведение архимандрита Дионисия. Так как весь Освященный Собор, фактически, покорился Самозванцу, то и Самозванец издал через Собор приказ: исполнить просьбу узника Иова, увезти в Старицу, "взять его там за приставы" и содержать "во озлоблении скорбном." Там через два года, 19-го 06. 1607 г., Иов и скончался. Но он пережил Самозванца, и мы его еще увидим в Москве.

Религиозная политика Самозванца.

Лжедимитрий, по рождению и воспитанию москвич, хотя и был игрушкой иезуитов, но не был в собственном смысле их воспитанником и искренним латиняном. Психология и внутренняя ложь авантюризма скорее всего с течением времени и успеха превратилась бы в игру на чистом "патриотическом" православии. Признаки для такого рода вольт фаса начали уже проявляться за год его правления. Как московский беглец и бродяга по православным монастырям Литовской Руси (явление по тогдашнему заурядное), будущий Самозванец нахватался вольнодумства, скорее всего протестантского. Он был малограмотен в латыни. Писал свое имя "император Демеустриус." Но, избранный в Польше орудием захвата России, неизбежно обязался проводить планы Ватикана. Последовательности внутренней у него не было. "Измена" была для него только средством. Инстинкт влек его к слиянию с московским народом. Его латинизаторская программа была громко рекламирована московской контр-агитацией с самого начала смуты. Еще в окружной грамоте патр. Иова 1603 г. Самозванец характеризовался "отметником православной веры." С 1596 г. в Литве торжествовала уже Брестская уния. Рим и Польша увлекались мыслью — захватить под унию и Москву. Значит под "латинством," к которому обязывался Самозванец, практически разумелась Уния, т. е. сохранение до времени восточного обряда.

Папство никогда не покидало этой мечты. После визита иезуита Антония Поссевина к Ивану IV папа Григорий ХIII снова присылал Антония к царю Федору Ивановичу с двумя сопроводительными письмами на имя царя и бояр, прося их верить во всем Поссевину. Еще в 1586 г. Антоний Поссевин толкал польского короля Стефана Батория на завоевание Московии и от имени папы Сикста V обещал денежную помощь. Через того же А. Поссевина царь Иван предупрежден был, что краль Стефан отымет Псковскую, Новгородскую и Смоленскую земли. Но царь может предотвратить это кровопролитие между христианами, если согласится на Унию. В самые годы реализации Брестской Унии (1594—1597 гг.) папа Климент VIII присылал легата к царю Федору и правителю Годунову, приглашая примкнуть к коалиции западно-европейских государей против турок и, кстати, решиться на соединение церквей в форме унии.

В 1600 г. король Сигизмунд III прислал к царю Борису канцлера Льва Сапегу, родом русского, из семейства недавно окатоличенного. Предлагался "вечный мир" на принципе свободы национального самоопределения по языку и вере. Поляки и литовцы могли свободно селиться в московских пределах, приниматься на государственную службу и строить свои латинские церкви. Теми же льготами пользовались бы и москвичи в Литве—Польше. Боярская Дума в этой свободе латинству начисто отказала. Москва оставалась глуха к идее федеративного слияния. Свой государственный организм она понимала как монолитно единоверный, с душой единственно православной. Иезуиты, владевшие тогда сердцем Польши, не могли не соблазниться вдруг открывшейся возможностью овладеть сердцевиной русской государственности через подлог и обман, через призрак родного для Москвы православного царя, хотя бы и Самозванца. Осуществилась почти невероятная, фантастическая интрига. Подложный царевич Димитрий включен был в высокую политику Польши и Рима. Все это бесспорно вскрыто по документам и самого Ватиканского архива и изложено в трехтомном исследовании о. Пирлинга, члена-корреспондента Российской Академии Наук.

Некоторые аристократические польские фамилии связали кровно свою судьбу с авантюрой самозванчества. Из переписки папского нунция в Польше, Ксаверия Ронгони, вскрывается, что князь Адам Вишневецкий, будучи тестем воеводы Сандомирского Юрия Мнишека, сговорились с Ронгони, что дочка Юрия Марина будет сделана через брак с Лжедимитрием царицей московской. А сам Лжедимитрий даст клятвенное обязательство за себя и за Россию присоединить русский народ в унии к римской церкви. В 1604 г. в специальном собрании польских магнатов Лжедимитрий вместе с Юрием Мнишеком вновь объявили публично этот сговор. После чего Ронгони тайно представил Лжедимитрия Сигизмунду III, а тот дипломатически признал его подлинным царевичем Димитрием, назначил ему королевское жалованье в 40.000 злотых в год и разрешил набирать волонтеров в свои войска. Затем Лжедимитрий уже снова тайно принят был в латинство самим Кс. Ронгони путем миропомазания и приобщения по латинскому обряду, не исключая этим, конечно, дальнейшей открытой игры для Димитрия на обряде восточном. 25.05. 1604 г. в имении Юрия Мнишека Лжедимитрий дал письменную клятву жениться в будущем на Марине с обещанием предоставить ей соседние с Литвой области Псковскую и Новгородскую с узаконением в них особых привилегий свободного построения латинских церквей, монастырей и школ. В том же году 30-го июля направлено собственноручное письмо Лжедимитрия к папе Клименту VIII с обещанием содержать неизменно римо-католическую веру и всячески стараться привить ее русскому народу. Понятно поэтому, что в начавшемся походе на Москву в ставке Лжедимитрия неизменно состояли наблюдателями два иезуита из Кракова. Как только в январе 1605 г. сдались Лжедимитрию первые южные города, новый папа Павел V в письме к нему уже величал его "царем всей России, Московии, Новгорода, Казани" и т. д., напоминал Самозванцу о данном им обещании просветить русских, сидящих во тьме и сени смертной. Сам Самозванец, вступив в Путивль, приказал перенести к нему в ставку в особую палатку из Курска чудотворную икону Знамения Божией Матери, почетно встретил ее и ежедневно усердно пред ней молился. И через полгода вошел с ней в самую Москву. Это та самая Курская-Коренная икона Богоматери, которая незадолго до нашей революции претерпела в Курске неудавшееся на нее покушение и теперь, вывезенная в 1917 г. из России Курским епископом Феофаном в эмиграцию, пребывает в ожидании, когда погибнут новые самозванцы. В драматический момент вступления Лжедимитрия в Москву (20.06.1605 г.), Курская икона была одним из щитов, или прикрытий, для Самозванца его триумфа пред лицом православного московского народа, когда звонили колокола, а на Лобном месте встречал Лжедимитрия весь Освященный Собор митрополитов, архиепископов и епископов, хотя и лишенных своего главы — патриарха, но с хоругвями, иконами, крестами и молебным пением. Символически в этот православный парад диссонансом врывались чуждые звуки. Военный оркестр литовских музыкантов дико заглушал московское церковное пение. Лжедимитрий сошел с коня, приложился к иконам и пошел в кремлевские соборы: Успенский и Архангельский. Но к ужасу москвичей туда же влилась за ним и ватага еретиков: ляхов и венгров. Это покорное приятие со стороны церковной иерархии явного и для нее Самозванца становится в нынешних обстоятельствах для нас менее загадочным в силу традиционной пассивной роли иерархии в делах политических. Но как теперь это падение иерархии искупается меньшинством, мученическим и исповедническим, выражающим свой протест против грубой силы, так и в ту пору нашелся в Астрахани епископ Феодосий, который не сдался самозванческим вожакам. Они заключили его в Троицком монастыре и дом его разграбили. Доставленный ими в Москву Феодосий при очной ставке Самозванцу сказал в лицо: "знаю, что ты называешься царем, но прямое твое имя Бог весть. Прирожденный Димитрий царевич убит в Угличе и мощи его там." Лжедимитрий имел такт не казнить Феодосия. Признал его ненормальным и не велел более истязать его, посадив под арест.

Патриарх Игнатий (1605-1606 г.).

Вместо свергнутого Иова, по указанию Лжедимитрия, на патриарший трон возведен был собором Рязанский архиепископ грек Игнатий. Прежде без оговорок считали Игнатия архиепископом с о. Кипра, учившимся в Риме и принявшим там унию. Но записки Арсения Элассонского (хотя естественно снисходительного к земляку) заставляют быть осторожнее в отрицательной характеристике Игнатия. По Арсению, он был не с Кипра, а с горы Афонской, и был там епископом соседнего города Эриссо. Он приехал в Москву на коронацию царя Федора, как представитель Александрийского патриарха. Здесь он остался и добился в 1605 г. Рязанской кафедры. Значит, подозрительные к латинству москвичи ничего латинского в нем не заметили. Но, естественно, при Смуте он, как чужак, легко плыл по течению и приспособился к взявшему верх курсу — за Самозванца. Дух авантюры и выслуги толкал его вперед. Игнатий первый из архиереев в июне 1605 г. выехал в Тулу навстречу Самозванцу, признал его, принес присягу и привел к присяге других. Конечно, он стал приближенным лицом к новому властителю. Он вместе с Самозванцем парадно вступил в Москву, и ему, как патриарху, предносили посох и крест. Уже через четыре дня по вступлении (24.06.), по указу Лжедимитрия собор епископов возвел Игнатия в патриархи. Без сомнения обидно было русским архиереям переживать такой удар по их самолюбию. После первого же своего патриарха сразу отдавать эту честь в чужие руки! Но они заслужили это испытание своим обывательским малодушием и пассивным приятием всякой власти вслед за народной массой, когда стадо ведет пастырей. Самолюбие и честь требуют борьбы, мужества и даже героизма. Но раз приняли нового царя-Самозванца, обязаны были слушаться его воли. Игнатия не посвящали в патриархи по русскому чину и понятию. Как грек, он этого не требовал, по обычаю своих восточных собратьев. Таким образом, по формально-легальным признакам Игнатий был в числе наших русских (десяти) патриархов "законным" патриархом, возвышая их число до 11-ти. Стыдясь этого факта, прежние историки русской церкви пропускали Игнатия и насчитывали только 10 патриархов.

От 30-го июня послано было Игнатием по всей России окружное послание о вступлении на престол "прирожденного царя Дмитрия Ивановича" и о своем возведении на трон первосвятителя "по его царскому изволению." Указывалось петь молебны за нового государя и его мать, инокиню Марфу, "чтобы Бог возвысил их царскую десницу над латинством и над бесерменством." Между тем 3-го декабря, как значится в издании Т. Неinеr "Нistоriса Russiае Моnumеntа" Т. II, № 60, кардинал Боргезе извещал из Рима нунция Ронгони в Польше, что Игнатий готов на унию. Значит, под сурдинку шли какие-то темные переговоры..

Во исполнение своих политических обязательств Лжедимитрий начал внешние реформы в духе сближения с Польшей. По польскому образцу Боярская Дума была преобразована в Раду (Сенат). Все епископы объявлены сенаторами, "панами радцами." Мнимые кровные родственники Лжедимитрия милостиво вызволены из всех ссылок, заточений, помилованы и возвышены. Из ненависти к своему гонителю, Б. Годунову, все они приняли эти почести. Вот ослепительный демагогический аргумент в пользу Самозванца! Вернулись из ссылок двоюродные братья царя Федора Ивановича. В числе их будущий патриарх Филарет — Федор Никитич Юрьин и отец его Никита Романович, брат жены Грозного, царицы Анастасии. Федор Никитич был пострижен насильно в монашество под именем Филарета и заключен в Сийском монастыре близ Архангельска, где стал архимандритом. Ради возвышения Филарета по церковной линии, Самозванец прогнал на покой с Ростовской кафедры митрополита Кирилла и назначил на нее своего мнимого родственника. Филарет из ненависти к Годунову принял это назначение и посвящение от руки Игнатия.

На 21-е июля была назначена коронация Лжедимитрия в связи с лукаво спутанной с ней церемонией браковенчания с Мариной, как будущей царицей. Лживая, кощунственная комедия не могла не включать в себя кричащих для православной Москвы диссонансов. Под сводами Успенского собора раздавались на чуждых языках чуждые речи. Латинский патер, иезуит Николай Черниковский, говорил приветствие нововенчанному царю на польском языке. Протопоп придворного Благовещенского собора Федор Терентьев говорил речь, по-видимому, отражавшую официальную условную "правду," которую внушали сверху народным низам, как безусловную. Вот как разглагольствовал благовещенский протопоп: "Благословен Бог, который освятил тебя во утробе матери, сохранил тебя невидимою силой от всех твоих врагов, устроил тебя на царском престоле и
венчал твою боговенчанную главу славою и честию... Радуемся и веселимся мы, недостойные, видя тебя, благочестивого царя, Богом возлюбленного и св. елеем помазанного, всея России самодержца, крепкого хранителя и поборника св. православной веры, рачителя и украсителя Христовой церкви, и молим твою царскую державу и, повергаясь пред тобою, вопием: о пресветлый царю, будь нам милостив, как Отец наш Небесный милостив есть, отврати слух твой от тех, которые говорят тебе неправду и производят вражду между собою и твоими людьми... Мы никогда не сотворили зла твоей царской власти и не сотворим, но только молим всещедрого Владыку о твоем многолетнем здравии. Призри на нас, помазанник Божий, и ущедри нас..."

За кулисами, однако, шли переговоры о расплате с латинством за все эти фантастические достижения. Папа Павел V прислал ряд писем: а) приветствие с восшествием на престол, б) в августе новое письмо с нунцием князем Александром Ронгони, в) в сентябре приветствие с коронацией в связи с присылкой нескольких иезуитов, как помощников в проведении плана латинизации; г) письмо к Юрию Мнишеку, д) письмо к кардиналу Бернарду Мациевичу, чтобы давить на Мнишека и его дочку в проведении того же плана. Нунций князь Ронгони от себя приветствовал Лжедимитрия и, посылая ему в подарок крест, четки и латинскую Библию, убеждал исполнить его обеты и обязательства и совершить единение вер, но... "не плошно, а мудро и бережно." Лжедимитрий держал при себе иезуитов, но избрал и православного духовника, архимандрита Владимирского Рождественского монастыря. Подарил в самом Кремле неподалеку от Дворца большой дом иезуитам, где они открыто совершали богослужение, оглашая окрестность музыкой органа. У Лжедимитрия можно заметить план использования этого мощного пропагандного нажима Ватикана и Польши на сторону утилитарно-культурную: вместо безнадежной латинизации проводить просветительную "окцидентализацию," т. е. как бы предвосхищать реформу Петра Великого под предлогом необходимой подготовки к соединению церквей. Он писал в Польшу, чтобы оттуда присылали новых работников просвещения, но знающих русский и церковно-славянский языки. Как русак, Лжедимитрий понимал, что перевод Москвы в латинство есть химера из химер, могущая угнездиться только в западноевропейских и ватиканских головах. Но авантюра обязывала. Продав совесть, он должен был извиваться между грубой расплатой за получение трона и желанием утвердиться на нем, угождая по существу, москвичам. Поэтому он за 11 месяцев своего царствования не предпринял ничего агрессивного против Православия. И когда он был убит, иезуиты объявили его смерть наказанием Божиим за измену католической вере.

Искреннего религиозного интереса у Лжедимитрия вообще не было. Его личным секретарем был поляк Бучинский, вольнодумец и социанин (крайний протестант). И сам Лжедимитрий при всем своем желании понравиться москвичам уже был развращен вольной жизнью в Польше и не в силах был соблюдать уставы: на иконы не крестился, за стол садился не молясь, не просил окроплять святой водой трапезу, ел в посты скоромное, не мылся в положенные дни в бане, не спал после обеда, полякам позволял входить в церкви с саблями, порождая тем ропот среди стрельцов, что "царь разоряет веру."

Однако он рассыпал милости и знаки внимания русским архиереям и монастырям. Даже в самой Польше не стеснялся выступать покровителем православных, а не униатов. Он посылал дары и ободрительную грамоту боевому православному Львовскому Братству: "видя вас несомненными и непоколебимыми в нашей истинной правой христианской вере греческого закона, мы послали к вам из нашей царской казны на построение храма Пресвятой Богородицы соболей на триста рублей, да созиждется храм сей во утверждение истинной нашей непорочной христианской веры и в прибежище правоверным христианам."

Наибольшие надежды Ватикан возлагал на брак Лжедимитрия, и потому встал трудный вопрос о сохранении латинства Мариной. Вопрос шел лишь об обмане Москвы. Для латинской стороны дело было уже сделано. Как сам Лжедимитрий принял латинство тайно, также тайно он был уже повенчан с Мариной по латинскому чину еще 12-го ноября 1605 г. в Кракове. Ватикан требовал от Лжедимитрия реальных выводов из этого факта. Вот что писал Самозванцу папа 1.12. 1605 г.: "мы несомненно уверены, что, как ты желаешь иметь себе детей от этой избранной женщины, рожденной и воспитанной в благочестивом католическом семействе, так вместе желаешь привести народы московского царства, наших вожделеннейших чад, к свету католической истины, к св. римской церкви, матери всех прочих церквей. Ибо народы необходимо должны подражать своим государям и вождям... Верь, ты предназначен от Бога, чтоб под твоим водительством москвитяне возвратились в лоно своей древней матери, простирающей к ним свои объятия... И ничем столь ты не можешь возблагодарить Господа за оказанные тебе милости, как твоим старанием и ревностью, чтобы подвластные тебе народы приняли католическую веру"... Из целого ряда папских писем к Лжедимитрию видно, что последний все время поддерживает иллюзии скорых успехов унии в Москве. 10-го апреля папа пишет: "зная твою преданность престолу нашему и твое пламенное усердие помогать христианскому делу, мы ждали от тебя известий с таким нетерпением, что начали было винить посланного тобой иезуита Андрея Левицкого в нерадении. Наконец, он прибыл, отдал нам твои письма, рассказал о тебе вещи достойные и своими словами доставил нам такое удовольствие, что мы не могли удержать слез от радости... Мы уверены теперь, что апостольский престол сделает в тех местах великие приобретения при твоем мудром и сильном царствовании... Пред тобою поле обширное: сади, сей, пожинай, повсюду проводи источники благочестия, строй здания, которых верхи касались бы небес; пользуйся удобством места и, как второй Константин, первым утверди на нем католическую церковь. Обучай юношество свободным наукам и собственным примером направляй всех на путь христианского благочестия." В папских письмах к Марине и ее отцу, привезенных тем же Левицким, напоминается о воспитании будущих детей Марины в ревности по католической вере. Юрий и Марина наседали на Самозванца, его положение делалось все более трудным. В сентябре 1605 г. начались переговоры с русской иерархией об оформлении брака Самозванца с Мариной. Русские архиереи по своей архиерейской присяге обязались не допускать смешанных браков православных с латинянами и армянами. И русская практика требовала еще при этом перекрещивания латинян. Вот это последнее требование и заявили митр. Казанский Ермоген, епископ Коломенский Иосиф и ряд протопопов. Лжедимитрий прибег к репрессиям. Ермогена выслал в Казань, а Иосифа послал на покой. Гибкий грек Игнатий убеждал Лжедимитрия склонить Марину к методу чистого обмана, чтобы она взяла на себя лишь наружное исполнение обряда православия, оставаясь в душе римо-католичкой. И Лжедимитрий ходатайствовал о такой уступке перед кардиналом Ронгони: чтобы Марине дозволено было только наружно исполнять русский обряд — ходить в церковь, поститься в среду и пятницу (а не в субботу) и — главное! — принять, хотя бы раз, только в момент коронации Причастие под двумя видами из рук патриарха. В феврале 1606 г. Ронгони ответил, что он некомпетентен взять такие дозволения на свою ответственность и просил обратиться за этим к высшей власти в Рим. Ронгони при этом все-таки поощрял дерзновение Самозванца, ссылаясь не без оснований на существующую на территории Литвы фактическую практику. "Но Вы, государь," писал он, "силой своей высочайшей власти, которой никто не должен противиться, можете достичь своего. И не новое это дело: повсюду латиняне берут жен греческого закона и оставляют своих жен при их вере и обрядах." На письмо Лжедимитрия к папе получен ответ от 4.03.1606 г.: дело рассмотрено конгрегацией кардиналов и богословов, и предложенный компромисс отвергнут. Так как Марина была уже повенчана в Кракове по латинскому чину с Лжедимитрием, то совесть отца ее Юрия Мнишека была спокойна. Честолюбие толкало его только ускорить дело. И они сговорились вместе с Лжедимитрием обойти строгие требования римской иерархии. Понимая ответ Рима по-иезуитски, они считали, что лишь формально Рим не решается нарушить свои каноны, а фактически лицемерно примирится с фактами. Это и была программа, предложенная Игнатием Лжедимитрию. Уговорили на это и Марину — лицемерно принять обряд православия, без перекрещивания. Строгая и всеобщая русская практика перекрещивания была установлена только позднее, в 1620 г. патриархом Филаретом. Да и тогда часть русских епископов высказывалась против. Неисполнение этого условия не было особо драматичным.

Марина торжественно въехала в Москву и была помещена в Кремле, в женском Вознесенском монастыре, где селились царские невесты перед свадьбой. Рядом с ее кельей помещалась мнимая мать жениха, царственная инокиня Марфа, бывшая жена Грозного, Мария Нагая. Из ненависти к Борису Годунову она вместе с боярами вела эту игру, признав Самозванца своим сыном Димитрием, заведомо для нее убитым. К Марине не пускали ксендза. И подсылали православного духовника, убеждавшего ее искренне принять православие. Марина продолжала играть комедию.

На 8-е мая было назначено браковенчание. В интересах Лжедимитрия было придать всем церемониям показной чисто русский стиль. И с Мариной ему пришлось выдерживать борьбу из-за свадебного русского наряда, который ей не нравился. Но некоторых иностранных диссонансов из церемонии нельзя было устранить. Особое лукавство состояло еще в том, что ради маскировки решено было совершить три акта заодно: и 1) присоединение к православию, и 2) брак, и 3) коронацию с умыслом, чтобы неполнота каждого момента несколько маскировалась общей сложностью. Ради этого, вопреки естественному порядку, весь церемониал расположили так: не сначала присоединение, а затем брак и, наконец, коронование, но наоборот. Сначала коронация, потом присоединение и наконец браковенчание. Как же короновать при этом еще не царицу, а только невесту? Условились: не весь брак, а только брачное обручение поставить все-таки раньше коронации. Этот иезуитизм должен был предохранять акт коронации от упреков, что короновалась бы в нем еще не жена. А для католиков она уже жена. Посему заключительное православное браковенчание толковалось бы для латинской стороны, как, пусть и излишний, но все же ничему не вредящий обряд, ни браку, ни царской коронации. Приступили к исполнению.

Обручение состоялось во Дворце, в Столовой Палате. Протопоп Федор Терентьев давал Марине целовать крест и говорил речь. Речь сказал и князь Василий Шуйский. Отсюда торжественно проследовали в Успенский собор, где Марина прикладывалась к иконам и мощам. После этого до литургии патриарх Игнатий с собором совершил царскую коронацию. На Марину были возложены царские бармы и корона с "миропомазанием." Миропомазание есть таинство, в данном случае преподанное еще неправославной. Это была первая кощунственная ложь в духе иезуитизма. Этот пункт чина коронации, очевидно, хитроумно введен был ради двусмысленного и двойного его истолкования на случай придирок. То есть чтобы можно было утверждать, что это миропомазание и есть вместе с царской коронацией момент реального введения Марины в лоно православной церкви. Потому-то сейчас же Марина получила благословение патриарха с целованием креста, и ей немедленно было возглашено многолетие, как "благоверной цесаревне Марине."

За литургией после Херувимской патр. Игнатий пред царскими вратами возложил на Марину золотую Мономахову цепь. Это было продолжением и завершением момента коронации.

Во время причастного стиха патриарх опять пред царскими вратами вновь миропомазал Марину пред наступающим моментом причащения. Это новое миропомазание было новым иезуитским ухищрением. Не предшествовавшее ему коронационное миропомазание (с его специфическим царским назначением), а данное предпричастное миропомазание явно вводилось для истолкования его, как завершительного момента перевода Марины из латинства в православие, в качестве обычного миропомазания. Но... тут кощунственная игра в таинства неожиданно запуталась... По тайному сговору Лжедимитрия и Марины, неожиданно для подавляющего большинства (а, может быть, и для самого патр. Игнатия?), ни тот, ни другая не подошли к чаше причащения. По древнерусскому обычаю, они обязаны были подойти к причастию на этой же литургии, в которую было включено их браковенчание. Нельзя не думать, что закулисная борьба по этому чувствительному пункту церемониала была немалая. Самозванец знал, что для Марины все остальное было всего лишь "обрядом," а Чаша Причащения не поддавалась фальшивому толкованию пред поляками. Самозванец боялся скандала. Но когда главное, с его точки зрения, было совершено, он рискнул угодить Марине и полякам: к чаше не подошел и Марину не подвел. Арсений Элассонский пишет: "и после венчания оба они не хотели причаститься Св. Таин; это сильно опечалило многих; это была первая печаль и начало скандала и причина многих бед для России." Лжедимитрий говорил Бучинскому о своих волнениях в этот момент: "Я больше всего боялся, что епископы не помажут миром цесаревну и многолетие ей не возгласят. Но когда венчание было совершено, я делал, что хотел... во всем была моя воля." Однако этим он подорвал к себе доверие в Москве.

При бракосочетании в соборе был и духовник Марины иезуит Савицкий, а иезуит Черниховский сказал ей речь по-латыни. Этот новый диссонанс был одним из символов ложного компромисса с Римом. Рим был очень доволен. Но на этом "нажиме" на Православие и Самозванец и поляки сломали себе шею.

Самозванец не оправдал надежд бояр, желавших через него устроиться по-польски: с олигархическими свободами, с перевыборами царей. Лжедимитрий, наоборот, мечтал об абсолютизме, хотел короноваться "императором." Пугал Лжедимитрий и склонностью ввести веротерпимость, т. е. равноправие вер. Хотел устроить в Москве университет с латинским языком и чужестранными учеными. Арсений Элассонский говорит о возмущении русских нарушением уставности. Маринины фрейлины в Успенском соборе целовали иконы в уста (для русских это было дерзко), сидели в церкви. Сама Марина часто уходила в придел св. Димитрия Солунского, чтобы посидеть. Марина выходила в польском, а не русском платье. Все это было хорошим демагогическим материалом для боярской партии, не получившей от Самозванца желанных выгод и, вероятно, страдавшей и патриотически. Решились на заговор. Пустили в народ слухи; Арсений Эл. пишет, что "бояре и весь синклит устроили совет и решили избавиться от царя." Роst fасtum боярская версия гласила, будто не они готовили заговор, а Лжедимитрий. Будто он 16.05.1606 г. при князе Константине Вишневецком и секретаре Бучинском и брате последнего развивал свой план об укреплении своей власти и распространении римских костелов. Якобы, на воскресенье 18.05 назначался военный парад за городом на поле. Все поляки и литовцы должны были явиться туда при оружии. А бояре и дворяне русские приведены были бы Лжедимитрием безоружными. По сигналу поляки должны были перебить весь русский правящий класс. Остальных уже легче было бы принудить к присяге принять латинство.

17.05., накануне, бояре с кн. Василием Шуйским во главе подняли превентивное восстание. Самозванец был убит. Его голый труп волочили по улицам, и четыре дня он валялся на площадях на издевательство толпе, после чего был сожжен за Москвой. Народ избивал иностранных оккупантов Кремля. Были убиты три кардинала, четыре ксендза, 26 "немецких" учителей и много поляков. Трудно было остановить погромщиков. Марину захватчики пощадили. И, по словам Арсения Элассонского, как Елена для Трои, так и она для России стала потом источником многих бедствий.

На другой же день, 18-го мая, в воскресенье, без всякого суда и следствия (так говорит Арсений Эл.) был свергнут патр. Игнатий и оставлен в заточении тут же в Чудовом монастыре теми же епископами, которые приняли его из рук Самозванца. Несколько позднее, в 1620 г. патр. Филарет пред собором подводил такой итог патриаршеству Игнатия: "Патр. Игнатий, угождая еретикам латинской веры, в церковь соборную Пресвятой Владычицы нашея Богородицы введе еретическия папежския веры Маринку, святым же крещением совершенным христианского закона не крестил, но токмо единем св. миром помаза и потом венчал ю с тем росстригою и обоим сим врагом Божиим, росстриге и Маринке, подаде Пречистое Тело Христово и Св. Кровь Христову пити^*). Его же Игнатия за таковую вину священноначальницы великие св. церкве российские, яко презревшего правила св. апостол и св. отец, от престола и от святительства, по правилам святым, изринуша." В одном хронографе ХVII в. читаем: "повелением государя Василия Ивановича и советом всего священного собора Игнатия патриарха, его же без священных рукоположений возведе на престол расстрига, сего в Чудов монастырь послаша под начало, яко да совершенно навыкнет благочестия веры." Игнатий просидел в Чудовом целых 5 смутных лет, пока в 1611 г. ему не пришлось, как увидим, вновь на краткий срок быть возведенным на патриаршество при царевиче Владиславе.

Царь Василий Иванович Шуйский.

Деятели переворота возвели на царство своего вождя, князя Василия Ивановича Шуйского, как гласит манифест, "по церкви Божией и по православной вере поборителя." Те же русские архиереи, которые венчали Самозванца, теперь, надо думать, с радостью участвовали в избрании и утверждении на царстве своего православного князя на третий день восстания. В воскресенье 25.05 уже была в Успенском соборе коронация царя Василия старшим митрополитом Новгородским Исидором. Царь Василий немедленно послал в Старицу сосланному патр. Иову с предложением вернуться на патриаршество. Но тот по слепоте и старости отказался. Будто бы при этом указал на кандидатуру Ермогена, митрополита Казанского.

Еще до избрания нового патриарха царь Василий предпринял церковное действие — перенесение мощей царевича Димитрия из Углича в Москву, чтобы прогнать призрак самозванщины. За мощами послали митрополита Ростовского Филарета (Никитича, родственника царевича) и "исповедника" Астраханского архиепископа Феодосия, сидевшего при Самозванце под арестом. Мощи были найдены нетленными, последовал ряд чудесных исцелений, которые с радостью свидетельствовались и записывались. 3.06 мощи привезены были уже к Москве. Устроено великое торжество их встречи и явления народу. Сам царь, царица, настоящая мать святого, инокиня Марфа, освободившаяся от лживой роли при Самозванце, иерархи и многочисленный народ встретили мощи за Москвой. Сначала осматривали их царь и иерархи, а затем открыли народу, положив их в Архангельском соборе среди других царских гробниц, где они остаются и до сих пор.

В Архангельском соборе инокиня Марфа принесла перед мощами всенародное покаяние, называла себя виноватой пред царем, собором, всем народом и более всего — пред своим сыном, что будто бы из-за смертельного страха признала Самозванца и долго терпела, не объявляя этого обмана. Теперь же просила отпустить ей этот тяжкий грех и не проклинать ее. И царь торжественно объявил ей прощение "ради святых мощей сына-страстотерпца" и просил святителей молиться за Марфу, чтобы и Бог ей простил. При мощах произошло много чудесных исцелений. За два дня записано 25 исцелений. Собор оформил канонизацию, признал царевича Димитрия новоявленным угодником. Царь Василий об этом издал особый манифест.

Патриарх Ермоген (1606-1612 гг.).

В конце июня был уже избран новый патриарх, Ермоген Казанский, как герой, потерпевший гонение от Самозванца. 3.06.1606 г. Ермоген был поставлен по полному русскому чину с хиротонией и церемонией хождения на осляти. Он был уже стариком. Родился около 1530 г. Со слов С. М. Соловьева П. И. Бартенев утверждает, что Ермоген был из рода князей Голицыных, назывался Ермолаем. Московская церковь на Садовом Кольце в честь Св. Ермолая с красивыми золотыми маковками (большевиками уничтоженная) была строением князей Голицыных, памятником почитания их родича Ермолая. Ермолай был сыном князя Юрия Михайловича Голицына. Митрополит Макарий держится другого мнения о происхождении патр. Ермогена — из донских казаков. Ссылаются на заявления поляка Гонсевского, бывшего в Москве в 1610-1611 годах. Ему говорили, что Ермоген был "в казаках донских, а после попом в Казани." Историк Платонов, во всяком случае, отрицает родство патриарха с Голицыными. Этого не знают наши генеалоги, кн. Н. Н. Голицын и Η. П. Лихачев. Ошибается и Η. Γ. Σстрялов, утверждая по неверному переводу с польского родство Ермогена с царем В. Шуйским. (Платонов, Соч. т. Ι СПБ, 1912 г., стр. 211-14). Родство Ермогена с кругом посадских людей и умалчивание о его фамилии говорят скорее о его простонародном происхождении. В юности уже Ермолай живет в Казанском Спасо-Преображенском монастыре под началом св. Варсонофия, житие которого он и написал. В 1579 г. Ермолай рукоположен в приходские священники при Никольской церкви Гостиного Двора. В ту пору произошло явление Казанской Иконы Божией Матери. Ермолай первый удостоился взять икону от земли и перенести в кафедральный собор Спасо-Преображенского монастыря. Он же написал и сказание об ее явлении и чудесах. В 1583 г. Ермолай овдовел, постригся и с именем Ермогена стал игуменом Спасо-Преображенского монастыря. На соборе 1589 г., избравшем первого патриарха, Иова, игумен Ермоген был поставлен первым митрополитом Казанским.

Он деятельно насаждал православие среди татар и язычников. Жаловался царю Федору на небрежность властей. В результате царским указом 1593 г. была произведена точная перепись населения. Все крещеные поселены быои в отдельных слободах, с обязательным посещением церкви и наказаниями при отпадение от христианства. В 1592 году Ермоген перенес из Москвы в Свияжск мощи Казанского Святителя Германа. В том же году он исхлопотал у патр. Иова установление в казанском крае местного празднования поминальной субботы после Покрова Богородицы для молитв за всех воинов, павших под Казанью, и всех местных мучеников за христианскую веру. В 1595 г. Ермоген открыл мощи святителей Гурия и Варсонофия.

Государственно-церковное служение Святителя Ермогена.

За пределами Москвы признание Василия Ив. Шуйского царем было слабо распространено. Пущенному слуху, что Димитрий не убит, а бежал из Москвы, — верили. Велик был ореол Ивана Грозного, как друга простого народа. Хотели видеть в Самозванце сына "народного царя." Кн. Григорий Шаховский, любимец Лжедимитрия, посланный царем Шуйским на воеводство в пограничный Путивль, оказался предателем. Предусмотрительно похитив в Москве государственную печать, он поднял восстание. Чернигов, Стародуб, Новгород-Северский, Белгород и др. южные города отложились от Москвы. Царь и патриарх послали на юг для увещаний Крутицкого митрополита Пафнутия. Его миссия была безуспешна. Началось демагогическое движение под водительством Ивана Болотникова.

Князь Гр. Шаховский рассылал указы от имени ц. Дмитрия, от которого он, якобы, при личном свидании в Польше и получил свое воеводство. Повстанцам легко сдавались один за другим города: Орел, Мценск, Тула, Калуга, Рязань, Дорогобуж. Тверь сопротивлялась, вдохновляемая своим архиепископом Феоктистом, позднее замученным бунтовщиками. Болотников скоро появился под самой Москвой в селе Коломенском.

Патриарх Ермоген начал (30.11.1606 г.) рассылать по России свои миротворные грамоты, убеждая в них верить не сказкам, а действительным фактам; описаны обстоятельства гибели Лжедимитрия, открытие мощей подлинного царевича Димитрия и чудеса от них, воцарение В. Шуйского, "царя благочестивого и поборателя о православной вере." А вот нашлись изменники, стоящие уже в Коломенском под Москвой. Предписывалось, чтобы духовенство многократно прочитывало темному народу эти грамоты и пело молебны о здравии и спасении Богом венчанного Государя, а не слушало воров и разбойников. Лишь постепенно служилые и торговые люди осознали гибельность призваний Болотникова, и начали снова переходить в стан царя Василия. Посланному царем молодому воеводе, кн. Михаилу Скопин Шуйскому удалось разбить фронт Болотникова. Болотников бежал в Калугу. Казанский митрополит Ефрем наложил на взбунтовавшихся жителей Свияжска богослужебный интердикт. Подействовало. Смирились. Ефрем исхлопотал царское прощение. Патриарх от лица собора послал благословение Ефрему, как доблестному пастырю.

Но положение царя Шуйского все равно было непрочно. Средние и низшие слои населения (т. е. в сущности весь народ, кроме боярского меньшинства) тянулись к имени Димитрия, сына Грозного, как к символу "народолюбца," выведшего через опричнину мелких "людишек" в служилый землевладельческий класс. Начавшееся социальное брожение еще не нашло своего удовлетворения. Надо было усиленно доказывать, что Димитрия на свете нет. Правительство распространяло литературу с доказательствами, что Самозванец подлинно убит и что им был именно Гришка Отрепьев, расстрига, а что истинный царевич убит по проискам жестокого царя Бориса. Но в свое время против последней версии высказывался патр. Иов — почитатель своего благодетеля, царя Бориса. Теперь же было решено для спасения государственного порядка убедить Иова "открыть правду" и признать, что смерть Димитрию приключилась не "Божиим изволением," а умыслом Бориса, что Димитрий — истинный мученик, что и являют творимые им чудеса. Ради спасения от ужасов гражданской воины, жертвой которой уже раз стал патриарх Иов, он согласился теперь признать всенародно свой грех (по примеру инокини Марфы) и призвать к покаянию все классы населения в совершенных ими грехах клятвопреступлений. Вот почему царь по совету с патр. Ермогеном вызывает из монастырского затвора патр. Иова, чтобы тот дал народу прощение за все совершенные измены, после строгого всенародного поста.

Обряд состоялся 20.02.1607 г. в Успенском соборе при сослужении двух патриархов. После молебна, совершенного Ермогеном, представители мирян подали в руки патриарху Иову покаянную челобитную. Перечисляли в ней ряд своих измен и клятвопреступлений. Просили, чтобы патриархи простили измены и им, и всем другим русским людям, неживущим в Москве или уже скончавшимся. Патриархи повелели архидиакону Олимпию прочитать громко и эту челобитную, и разрешительную в ответ на нее грамоту патр. Иова, бывшего участника событий времени царя Бориса. В этой разрешительной грамоте патр. Иов утверждает, что подлинный царевич Димитрий убит в Угличе. Тогда он, патриарх, заклинал народ быть верным царю Борису, а теперь он от этих своих клятв разрешает народ и сам просит у народа за них прощения. Москвичи плакали и целовали десницу Иова.

Но... события Смуты развивались по своей внутренней диалектике. 15.000 царского войска перешло под Калугой к Болотникову. Патр. Ермоген тогда подверг Болотникова церковному проклятию вместе с его главными соучастниками. Пока действовал только миф именем Димитрия. Скоро отыскался в Литве живой претендент. 1-го августа 1607 г. новый Лжедимитрий объявился в Стародубе, окруженный польскими войсками под командой генералов Лисовского и Сапеги. Им подчинялись запорожские и донские казаки и много другого бродячего люда. Через год уже вся южная и средняя Россия была захвачена "Вором." 1-го июня 1608 г. Вор утвердил свою ставку в 12 верстах от самой Москвы, в Тушине. Польша и Ватикан из последовательности вновь поставили ставку на этого Тушинского Вора. Марина и его признала своим мужем. Ее духовник иезуит для успокоения совести, повенчал ее тайно с новым Самозванцем. Гордая панна падала все ниже со ступеньки на ступеньку. Вместе с ней падали и латинские интриги. Сохранилась подлинная инструкция агентам этой интриги при дворе Вора. (См. Ист. Соловьева и Нist. Russ. Моnum. II, 81 и 85). Предписывалось: 1) протестантам и врагам унии закрыть доступ в государство, 2) греческих монахов изгнать, 3) осторожно начинать сговоры об унии, ничего не разглашая и ведя переписку с Римом тайно, подбирать служилых людей и духовенство с расчетом на их способность к унии, 4) представлять связь с греками, как рабство, а унию — как свободу со всякими льготами, 5) устроить семинарии, взяв из заграницы преподавателей светских, а в Вильну, или лучше в Рим, отправлять наиболее способных учеников, и для общего образования приглашать молодых русских в Польшу в иезуитские учебные заведения, 6) зазывать москвичей присутствовать при польском богослужении, 7) хорошо бы в штате царицы содержать священников униатов для собеседований с русскими и для богослужений по русскому обряду. Таким образом, и второй Самозванец, как и первый, должен был изворачиваться под этим иезуитским прессом.

Из Тушина посылались отряды и посольства по России с политическими призывами. Духовенство противилось новой измене, и многие пострадали за это. Кирилло-Белозерский монастырь рассылал грамоты о лояльности царю Василию. Псковский епископ Геннадий, наблюдая измену, "умер от горести." Суздальский епископ Галактион изгнан тушинцами и умер в изгнании. Коломенского епископа Иосифа войска Лисовского захватили в плен, влачили за собой, мучили, пытали, привязывали его к жерлу пушки и грозя выстрелить. Но московскому войску удалось отбить его и вернуть в Москву. Яркого противника измены, Тверского архиепископа Феоктиста, тушинцы захватили и привезли в Тушино. Здесь его мучили и убили, якобы, при попытке бегства. Тело его было найдено израненным и изъеденным зверями. 11 октября 1608 г. отряды Сапеги подступили к Ростову. Жители Ростова бежали в Ярославль, но митр. Филарет (Никитич, Романов-Захарьин-Юрьин), уже вынесший тяжесть лжи при первом Самозванце, почувствовал в себе моральную потребность героически противиться второй, более явной лжи. Он вместе с верными жителями Ростова заперся в соборной церкви. Люди исповедались, причастились и решили пострадать за веру от бунтовщиков. Поляки взяли город, начали резню, захватили собор. Филарета, раздев, босого, в одной рубашке увезли в тушинский плен, где ему пришлось пережить второе искушение, чтобы ценой приспособления возвратиться к жизни и власти.

Филарет был по складу своему чисто светским государственным человеком, гонимым со всем своим родом Борисом Годуновым. Вполне понятно, что он свое освобождение из Соловецкого заключения Лжедимитрием I принял с радостью. Видимость политического переворота была феерической. Лжедимитрий I признан был всей боярской Москвой, иерархией и народом. Назначение Филарета митрополитом в Ростов было по форме соборным, каноничным и регулярным иерархическим актом. Теперь, при втором Самозванце положение резко изменилось. Ни у одного государственного человека не было сомнения в подложности Лжедимитрия II. Его именем только вели политическую игру. Взятый в плен Филарет на этот грубый компромисс сдался наряду с другими и, можно думать, не без сознательного сговора и умысла. И в конце концов он вышел из этих тисков на доблестную патриотическую дорогу. Но в Тушине его заставили именоваться "нареченным патриархом," что было совсем неканонично при живом патриархе Ермогене. Известна грамота митр. Филарета, как "нареченного патриарха," в область Суздальскую, которая была неподвластна ему, как Ростовскому митрополиту. Разумный благонамеренный компромисс и внутреннее патриотическое настроение в то время в силу необходимости переплетались. Не избежали этих компромиссов и Троице-Сергиева Лавра, и ее деятельный келарь Авраамий (в мире служилый человек Аверкий Иванович Палицын). Им приходилось иметь дело с властями, зависевшими не от легального московского правительства, а от Тушинского Вора или от казаков вступивших с ним в авантюру. Казаки господствовали в подмосковной области, где само Тушино экономически принадлежало к имениям Лавры. Но в решающую минуту Лавра явила себя мучеником и героем православного русского царства. 23-го сентября 1608 г. осадили ее поляки, а 12-го января 1610 г. отошли. 16 месяцев держали ее в осаде, но взять не смогли. У поляков было около 15.000 войска (сообщение Авраамия Палицына о 30.000 преувеличено), а у осажденных менее 2.400 человек. Из них к последнему штурму 31-го июля 1609 г. осталось в живых менее 200 человек. И все-таки штурм был отбит. Дух осажденных, поддерживаемый многократными видениями во сне и наяву преподобных Сергия и Никона, был неизмеримо выше развратного и грабительского духа банд Сапеги и Лисовского. В конце концов банды бежали от наступавшей с севера армии кн. Михаила Васильевича Скопин-Шуйского.

Идейный смысл героического противостояния Лавры врагу был с самого начала выражен в соборном ответе соборных властей Лавры на предложение врагов о сдаче. Собор Лавры писал: "Да весть ваше темное державство, гордии начальницы, Сапега и Лисовский и прочая ваша дружина, — вскую нас прельщаете, Христово стадо православных христиан,... како вечную оставити нам святую истинную свою православную христианскую веру греческаго закона и покоритися новым отпадшим христианския веры, иже прокляты быша от четырех вселенских патриарх? Или кое приобретение и почесть еже оставити нам своего православнаго государя царя, покоритися ложному врагу и вам — латыне иноверным и быти нам яко жидом или горше сих. Они бо — жидове, не познавше Господа своего, распяша; нам же, знающим своего православнаго государя, под их же царскою христианскою властию от прародителей наших родихомся в винограде истиннаго пастыря Христа, како оставити нам повелеваете христианскаго царя и ложною ласкою и тщетною лестию и суетным богатством прельстити нас хощете? Но ни всего мира не хощем богатства противу своего крестнаго целования." Тут в наивных и не вполне грамотных формах выразился высокий, духовно-аристократический тон православно-национального самосознания, до которого часто далеко было грубым народным низам, увлекаемым ворами, приманками грабежа. Троицкая Лавра своим доблестным стоянием стала светочем и примером для народа, опомнившегося от хмеля самозванчества и начавшего стекаться в земские ополчения для освобождения своей земли от иноземцев.

Легальная царская власть в лице царя В. Шуйского не могла приобрести авторитета, собирающего вокруг себя народ. Боярские партии в своем большинстве были против Шуйского. Вскоре они изменили расчеты в пользу иностранных династий: польскую и даже шведскую. Средние сословия и низы соблазнялись близостью к Москве Тушина. Тушинцы свободно приходили на окраины Москвы и смутьяны легко разлагали существующий там порядок. Начались открытые восстания против царя В. Шуйского. 17.11.1609 г. произошла первая попытка свержения Шуйского. Царя и патриарха Ермогена толпа потребовала выйти на Лобное место Красной площади. Своей речью патриарх сумел рассеять клевету, внушенную тушинцами, и призвать народ к верности его крестному целованию.

После этого патриарх Ермоген решил воздействовать на тушинцев прямо к ним обращенными посланиями. В этих посланиях мысль патриарха-патриота опять возвышается над всякими классовыми шкурными интересами и подымает народную совесть на высоту идеала православной нации — хранительницы высшей святыни и правды. В первом своем послании патриарх пишет: "Обращаюсь к вам, бывшим православным христианам всякого чина, возраста и сана, а ныне не ведую, как и назвать вас, ибо вы отступили от Бога, возненавидели правду, отпали от соборной апостольской Церкви, отступили от Богом венчанного и св. елеем помазанного царя Василия Ивановича. Вы забыли обеты православной веры нашей, в которой мы родились, крестились, воспитались и возросли; вы преступили крестное целование и клятву — стоять до смерти за дом Пр. Богородицы и за московское государство и пристали к ложно-мнимому вашему царьку...

Болит моя душа, болезнует сердце и все внутренности терзаются, все составы мои содрогаются. Я плачу и с рыданием вопию: помилуйте, братие и чада, свои души и своих родителей, отошедших и живых... Посмотрите, как отечество наше расхищается и раззоряется чужими; какому поруганию предаются св. иконы и церкви, как проливается кровь неповинных, вопиюшая к Богу! Вспомните, на кого вы поднимаете оружие: не на Бога ли, сотворившего вас? Не на своих ли братьев? Не свое ли отечество раззоряете?..

Заклинаю вас именем Господа Бога, отстаньте от своего начинания, пока есть время, чтобы не погибнуть вам до конца. А мы по данной нам власти примем вас, обращающихся и кающихся, и всем собором будем молить о вас Бога и упросим государя простить вас. Он милостив и знает, что не все вы по своей воле то творите. Он простил и тех, которые в сырную субботу восстали на него. И ныне невредимыми пребывают между нами их жены и дети."

Это было писано от большого пастырского сердца, горевшего любовью к своей Церкви и своему народу. Таким языком говорят подлинные вожди народа. Он не холодно бичует их, но зовет и умоляет. В другом послании патр. Ермоген входит в положение заблудившихся, попавших в духовную неволю и обещает им полное братское прощение, лишь бы они покаялись. Он допускает и трагические компромиссы (случай с м. Филаретом), лишь бы люди обратились потом на путь истины. Так он пишет: "Мы чаяли, что вы содрогнетесь, воспрянете, убоитесь Праведного Судии, прибегнете к покаянию. А вы упорствуете и разоряете свою веру, ругаетесь святым церквам и образам, проливаете кровь своих родных и хотите окончательно опустошить свою землю...

Не ко всем пишем это слово, но к тем, которые, забыв смертный час и страшный суд и преступив крестное целование, отъехали, изменили царю государю Василию Ивановичу, и всей земле, и своим родителям, и своим женам и детям, и всем своим ближним и особенно — Богу. А которые взяты в плен, как Филарет митрополит и прочие, не своею волею, но чуждою, и на христианский закон не посягают и крови православных своих братий не проливают, таковых мы не порицаем, но молим о них Бога, чтобы Он отвратил от них и от нас праведный гнев свой... То мученики Господни, и ради нынешнего временного страдания они удостоятся небесного царствия."

Рассказав о бывшей попытке свержения царя В. Шуйского, патриарх заключает: "Бога ради познайте себя и обратитесь. Обрадуйте своих родителей, своих жен и чад и всех нас. И мы станем молить за вас Бога и бить челом государю, а вы знаете, что он милостив и отпустит вам ваши вины... Мы с радостью и любовью воспримем вас и не будем вас порицать за бывшую измену, ибо один Бог без греха."

Но чисто идейные усилия патр. Ермогена отстоять принцип легальности царя В. Шуйского подрывались слабостью всей политической почвы под Шуйским. Интригуя против царя Бориса, он сам поддержал Лжедимитрия I. Правда, он же его и сверг. И прошел в цари волей своих единомышленников-бояр, против другой части бояр, приверженных к Самозванцу (М. Салтыков, Шаховской, Бельский, Масальский). Народ московский Василия не избирал и остался в недоумении: что же такое тот Димитрий, которого воцарили, а потом убили? Именно со времени воцарения Шуйского смута из олигархической боярской среды спустилась в московские народные массы. И эту раскачку всей земли Василий Шуйский не в силах был сдержать. Его морально-политический облик был слишком лукав, переменчив, неавторитетен. Недаром не только польские, литовские, южно-русские казачьи и холопские низы под демагогические лозунги Болотникова шли на московских бояр, гостей, торговых людей, но и дворянские ополчения из Тулы и Рязани (братья Ляпуновы) двинулись на Москву против Шуйского. Правда, Ляпуновы вскоре отшатнулись в ужасе от "большевизма" Болотникова и временно поддержали Шуйского.

В. Шуйский стоя против коалиции врагов внутренних, поддерживаемых извне Польшей, решил прибегнуть тоже к помощи интервентов. В 1608 г. он подписал союз со шведами, уступив им город Карелу с округом. Ныне это Кексгольм на Ладожском озере. По договору, шведская пехота и конница под командой Де Лагарди двинулась с начала 1609 г. через Новгород к Москве. Этим союзом с Карлом IХ шведским В. Шуйский вызвал прямую войну против себя со стороны Сигизмунда III. Последний, будучи поляком только по матери, а по отцу — наследным шведским королевичем, свергнутым его дядей Карлом IХ. С последним Сигизмунд уже вел войну. Теперь он логично повел войну и с союзником Карла, царем Василием Шуйским.

В сентябре 1609 г. Сигизмунд осадил Смоленск. Пограничный с Литвой Смоленск, по выражению наших историков, был издревле "стратегическим ключом Днепровской Руси." За него всегда была борьба, как за ворота и в Русь, и в Литву. Сигизмунд решил, что Русь уже достаточно разложена Смутой, чтобы самому захватить над ней власть, а церковь московскую подчинить унии, как он это сделал у себя недавно в 1596 г. в Брест-Литовске. Но Смоленск, искусно защищаемый воеводой Шеиным, обманул надежды короля. Сигизмунд взять его не смог, и занялся агитацией, в первую очередь — разложением нелегального Тушинского центра. В декабре 1609 г. в Тушино пришли от Сигизмунда послы с предложением: а) к полякам — перейти под знамя короля, б) к русским — избавиться от Самозванца и казацкой вольницы под протекторатом королевской власти. Особое письмо было адресовано митр. Филарету, как "нареченному патриарху," с обещаниями сохранить русским их веру, обряды, права церковного самоуправления и суда. Тушино раскололось. Вор потерял опору и бежал с группой "верных" ему казаков и кн. Гр. Шаховским в Калугу. Часть русских ушла в Москву, к царю Василию. Остальные русские боярского звания (князья Масальский и Хворостинин, Салтыковы, Плещеев), служилого (дьяк Грамотин) и простого звания (Федор Андронов, Молчанов) постановили ехать посольством к Сигизмунду и просить в цари его сына Владислава под условием принятия последним православия. Тут участвовало и духовенство с Филаретом во главе. Филарет писал об этом к королю, именуя себя "нареченным патриархом." Тушинскому посольству удалось под Смоленском 4-го февраля 1610 г. заключить с королем договор из 18 статей. Это договор не "воровского," а серьезного национально-государственного характера. Приняв православие, Владислав венчается на царство русским патриархом и дает клятвенное обещание "веры греческого закона не нарушать ни в чем." Имущество и права духовного сословия и бояр оставить нерушимыми, суд совершать по старине. Изменения в законах не могут делаться Владиславом единолично: "то вольно будет боярам и всей земле." Дело сводилось только к заимствованию династии без всякого умаления полной независимости и самостоятельности Московского Государства. Сигизмунд лукаво соглашался на все это, мечтая о захвате власти прямо в свои собственные руки.

Между тем слабевшее и пустевшее Тушино вынуждено было, как государственный центр, самоликвидироваться. Подошли с севера русские войска шведской коалиции под командой князя Михаила Скопина-Шуйского. Командир тушинцев, поляк Ронжинский сжег Тушинский лагерь и, отступая к Волоколамску, захватил с собой в заложники митрополита Филарета. К счастью, московскому войску под командой казанского воеводы удалось разбить Ронжинского, освободить митр. Филарета и привезти его в Москву после 7-ми месячного плена в Тушине. Наконец, совесть митр. Филарета освободилась от уз пленника, и он повел себя искреннее и свободнее.

В это время (начало 1610 г.) безнадежно заколебался трон царя Василия. Способный и популярный воевода кн. Михаил Васильевич Скопин-Шуйский в апреле внезапно умер. Молва обвинила царя Василия. А брат царя, бездарный Дмитрий Шуйский повел москвичей на освобождение Смоленска и в июне 1610 г. под Клушиным был разбит польским гетманом Жолкевским. Жолкевский стал забирать русские города и приводил население к присяге Владиславу, согласно состоявшемуся договору. Поляки подошли к Можайску (около 100 км. от Москвы), а окрылившийся вор из Калуги быстро подскочил к самой Москве и встал в селе Коломенском. Москвичи, подстрекаемые воровскими людьми из Коломенского под предводительством Захара Ляпунова, явились во Дворец Шуйского и потребовали его ухода для прекращения междоусобной войны; якобы, теперь именно из-за Шуйского "кровь льется, земля опустела, люди в погибель приходят." Народное сборище с Красной площади ушло на Девичье поле. Туда прибыл и патр. Ермоген. Напрасно он убеждал толпу, что "за измену Бог накажет Россию." Решено "ссадить царя." Шуйский уехал из Кремля в свой частный дом. Но восставшие москвичи, боясь интриг Шуйского, его насильно постригли в монахи. Князь Тюфякин при полном молчании Шуйского, а по временам и при открытых протестах произносил вместо него монашеские обеты. Поэтому патр. Ермоген и продолжал считать Шуйского царем, а монахом считал Тюфякина.

Когда низвергли Шуйского (июль 1610 г.), польские войска стояли под Можайском под командой гетмана Жолкевского. 31-го июля от него пришел ультиматум Москве — принять, наконец, Владислава во исполнение договора, заключенного не москвичами, а тушинцами под Смоленском, где в договоре принимал участие и Филарет, сидящий ныне в Москве. Бояре во главе с кн. Мстиславским были согласны. Но патр. Ермоген возражал. Он был возглавителем нового течения, которое переводило Смуту в надежное государственное русло. Новое предложение, высказанное устами патриарха, состояло в том, что в цари предлагался кандидат из своей династии. Никто иной, как сын митр. Филарета Михаил Федорович Романов, 14-летний "Миша," по женской линии, по царице Анастасии, жене Грозного, прямой потомок династии Рюриковичей. Теперь уже и сам Филарет в речи с Лобного места увещевает москвичей: "Не прельщайтесь, мне самому подлинно известно королевское злое умышление над московским государством: хочет он с сыном им завладеть и нашу истинную христианскую веру разорить, а свою латинскую утвердить." Но теоремы и слова — одно, а сила вещей — другое. Бояре (и, может быть, правильно) не чувствовали у Москвы еще никакой военной силы, чтобы оказать сопротивление Жолкевскому и защитить свою, казалось в тот миг, слишком прямолинейную патриотическую программу. И Филарет с Ермогеном уступили. Патриарх так формулировал свой компромисс: "если королевич крестится и будет в Православной вере, то я вас благословляю; если не оставит латинской ереси, то из-за него во всем московском государстве будет нарушена Православная вера, и да не будет тогда на вас нашего благословения." Условия тушинско-смоленского договора, сложившиеся вне Москвы, теперь принимались Москвой, в сущности, заново. Православная вера неприкосновенна. К королю отправится посольство — бить челом, "да крестится государь Владислав в веру греческого закона." Королевская ставка лживо приняла эти условия, и 27-го августа народ московский на Девичьем поле уже торжественно приносил Владиславу присягу на верность. А на другой день, 28-го августа, уже в Успенском Соборе при служении самого патриарха приносилась присяга всем правительствующим синклитом. Присоединившиеся тушинцы, конечно, торжествовали. Когда подходили ко кресту и к патриарху за благословением Михайло Салтыков и другие последователи Вора, патриарх Ермоген им мужественно заявил: "Если в вашем намерении нет обмана и от вашего замысла не произойдет нарушения православной веры, то да будет на вас благословение от всего собора и от нашего смирения. А если скрываете обман и от вашего умысла произойдет нарушение православной веры, то да придет на вас проклятие." Составлено от лица всей земли, бояр и патриарха особое посольство под Смоленск, чтобы торжественно предложить все эти условия и создавшиеся факты на добрую волю Сигизмунда и Владислава. Духовным главой посольства упросили ехать опять к Сигизмунду Ростовского митрополита Филарета (Никитича) при всем его теперешнем нежелании. Из других духовных лиц сюда привлечен был и Троицкий келарь Авраамий Палицын. Светские чины возглавлялись Василием Васильевичем Голицыным.

Так как этому посольству пришлось под Смоленском мужественно выдержать патриотическое сопротивление давлению поляков и очутиться в положении арестованных заложников, то Жолкевский впоследствии ложно хвастался своей дальновидностью, будто это он добился такого состава патриотов Москвы, чтобы, так сказать, опустошить сердце Москвы и войти в нее победителем. Это — чистой воды фикция нелестная даже и для Жолкевского и всего польского плана, который на этом-то упорстве московских послов так эффектно и провалился.

Наказ посольству был таков: 1) Владислав крестится в православие теперь же, под Смоленском, рукой митр. Филарета и Смоленского епископа Сергия и уже православным прибывает в Москву. 2) Ни он, ни русское правительство не будут иметь никаких сношений с папой по делам веры. 3) Русские отступники в латинство будут казнены смертной казнью. 4) Владислав женится на девице греческого закона.

Патриарх от себя пишет о том же к Сигизмунду: "Молим тебя, великий самодержавный король, даруй нам сына своего, Богом возлюбленного и избранного в цари, в нашу православную греческую веру, которую апостолы проповедали, св. отцы утвердили и которая доселе сияет как солнце... Молим и не перестанем молить, пока не услышишь нас и не даруешь нам царя, принявшего крещение в нашу православную греческую веру." В письме к самому Владиславу патриарх обращается к нему: "прими святое крещение в три погружения в нашу православную веру."..

Под Смоленском (октябрь 1610 г.) поляки потребовали немедленной сдачи Смоленска Сигизмунду и введения польских войск со штабом Жолкевского в самую Москву. Началось длительное дипломатическое состязание. Состав московского посольства под Смоленском оказался более стойким, чем московское правительство, его пославшее. Московские бояре решили впустить гарнизон Жолкевского в Москву и сдали ему свое оружие и пушки. Поляки заняли Китай-город (пока еще не Кремль). Обезоружили русских. В доме, принадлежавшем Борису Годунову, опять зазвучал католический орган, и началось латинское богослужение. Сигизмунд слал в Москву указы, милостивые награды. Московская боярская верхушка писала своим послам под Смоленском: "отдаться во всем на волю короля." Но эта капитуляция потерпела крах благодаря упорной воле патриарха Ермогена. Когда ему поднесли на подпись такое капитуляционное письмо 6-го декабря 1610 г., он сказал: "Нет! Чтобы король дал сына своего на московское государство и королевских людей вывел бы всех вон из Москвы. И чтобы Владислав оставил латинскую ересь и принял греческую веру, — к такой грамоте я сам руку приложу и прочим властям велю приложить и вас на то благословляю. А писать так, что мы все полагаемся на королевскую волю и чтобы наши послы положились на волю короля, того я и прочие власти не сделаем и вам не повелеваю. И если не послушаете, наложу на вас клятву. Явное дело, что по такой грамоте нам пришлось бы целовать крест самому королю." Салтыков взорвался, начал бранить патриарха и выхватил, грозя, из ножен свой кортик. Патриарх воскликнул: "не боюсь я твоего ножа! Ограждаюсь от него силою Креста Христова. Ты же будь проклят от нашего смирения в сей век и будущий." После этой дикой сцены патр. Ермоген не скрывал своего мнения и говорил: "Враги почти у ног наших. Когда ссадим их с шеи, тогда изберем себе природного государя."

Сказалась тушинская психология. Не взирая на голос патриарха, боярская партия 23-го декабря 1610 г. все-таки повезла свою капитуляцию под Смоленск. Но там натолкнулась на то же сопротивление постоянного посольства при ставке. Это посольство во главе с Филаретом признало привезенный текст незаконным без подписи патриарха. Пробовали капитулянты прибегнуть к новой политической идеологии чисто светской государственности в том смысле, что "патриарх в земские дела не должен вмешиваться." Но посольство возражало, опираясь на принципы исконной теократической московской государственной идеологии. Их исповедание примечательно: "Изначала у нас в русском государстве так велось: если великие государственные или земские дела начнутся, то государи наши призывали к себе на собор патриархов, митрополитов, архиепископов и с ними советовались. Без их совета ничего не приговаривали. И почитают наши государи патриархов великою честию, встречают их и провожают; и место им сделано с государями рядом. Так у нас честны патриархи, а до них были митрополиты. Теперь мы стали безгосударны, и патриарх у нас — человек начальный. Без патриарха теперь о таком великом деле советовать непригоже. Когда мы на Москве были, то без патриархова ведома никакого дела бояре не делывали, обо всем с ним советовались. И отпускал нас патриарх вместе с боярами. Да и в верющих (вверительных) грамотах, и в наказе, и во всяких делах вначале писан у нас патриарх, и потому нам теперь без патриарховых грамот, по одним боярским, делать нельзя." Стойкость Филарета, Авраамия и других духовных и за ними светских послов была решающей. Этой стойкостью и дальнейшим своим пленом и страданиями Филарет очистил себя от упреков в нечестности, которые сыпались на него за двусмысленные отношения к Ι и II Самозванцам. Пока русские послы под Смоленском выдерживали натиск, в Москве назрел перелом.

Перелом пошел от 11-го декабря 1610 г., когда был убит Тушинский Самозванец. Этот террористический акт послужил сигналом к собиранию русских людей под лозунгом "Объединимся и выгоним литовских людей из Москвы." Об этом сам Михайло Салтыков информировал свою королевскую партию под Смоленском. Через несколько недель Салтыков туда доносит: "Патриарх внушает всем, если королевич не крестится в христианскую веру и все литовские люди не выйдут из московской земли, королевич нам — не государь; то же патриарх пишет и в другие города, и московский народ сочувствует этому, и все хотят стоять против ляхов."

Началась очень показательная переписка русских городов между собой. Жители осажденного Смоленска в январе 1611 г. первые написали в Москву: "не верить королю и полякам. Во всех городах и уездах, где им поверили, православная вера разорена, церкви разорены и жители переведены в латинство." Очевидно, в оккупированных поляками местах сделаны были попытки проводить церковное подчинение под русско-литовского униатского митрополита, каковым был еще (до 1613 г.) Ипатий Потей. Надеялись на обман народа видимостью нетронутого церковного обряда. Эту грамоту смолятичей москвичи в копиях рассылали по другим городам с присоединением своей собственной агитации. Москвичи писали: "Ради Бога, Судии живых и мертвых, будьте с нами заодно против врагов наших и ваших общих. У нас корень царства. Здесь образ Божией Матери, вечной заступницы христиан, писанный евангелистом Лукою; здесь великие светильники и хранители: Петр, Алексий и Иона — чудотворцы. Или вам, православным христианам, все это нипочем? Поверьте, что вслед за предателями христианства, Михаилом Салтыковым и Федором Андроновым с товарищами, идут только немногие. А у нас, православных христиан, Матерь Божия и московские чудотворцы, да первопрестольник апостольской церкви, святейший Ермоген патриарх, прям, как сам пастырь, душу свою полагает за веру христианскую несомненно; за ним следуют все православные христиане."

Нижегородцы писали вологжанам: "27-го января писали к нам из Рязани воевода Прокопий Ляпунов и дворяне и всякие люди рязанской области, что они по благословению святейшего Ермогена, патриарха Московского, собравшись со всеми северскими и украинскими городами и с Калугою, идут на польских и литовских людей к Москве, и нам также идти... И мы по благословению и по приказу святейшего Ермогена, собравшись со всеми людьми из Нижнего и с окольными людьми, идем к Москве, а с нами многие ратные люди разных, и окольных, и низовых городов." Ярославцы в письме к казанцам прибавляли: "Мы все отчаялись, ибо в Москве все предались на сторону поляков; не было нам заступника. Но, видно, не до конца прогневался на нас Господь. Ермоген стал за веру и православие и нам всем велел до конца стоять. Ежели бы он не сделал сего досточудного дела — погибло бы все."

Это движение городов встревожило польскую партию. Салтыков с депутацией вновь явился к патр. Ермогену и потребовал от него циркулярного письма по городам, чтобы остановить этот поход. "Напишу, — сказал патриарх, — чтобы возвратились по домам, но только под условием, если ты и все с тобой изменники и люди короля выйдете вон из Москвы. Если нет, то я благословляю всех довести начатое дело до конца, ибо вижу попрание истинной веры от еретиков и от вас изменников и разорение св. Божиих церквей и не могу более слышать пения латинского в Москве."

Это было прямым разрывом с правящей партией. За это патриарх был взят под домашний арест в его палатах и окружен польским караулом. Однако на вербное воскресенье, 17-го марта 1611 г., патриарха выпустили для богослужения и обычного шествия на осляти. По сторонам шествия расставлены были польские и немецкие войска с оружием и артиллерией, но православный народ отсутствовал. Был слух, что поляки убьют патриарха....

В страстной вторник началась битва русских с поляками. Поляки зажгли Москву, а сами сосредоточились в Китай-городе и Кремле. Патр. Ермогена сначала держали на Кирилло-Белозерском Подворье, а теперь перевели в Чудов монастырь. 100-тысячное русское ополчение подошло к Москве, и с пасхального понедельника началась ее осада. Салтыков и Гонсевский опять донимали патриарха под угрозой голодной смерти отдать приказ ратным русским людям отступить прочь. Ермоген неизменно повторял: "Не угрожайте, боюсь я только Бога. Если вы уйдете из Москвы, я благословлю ополчение отступить. Если остаетесь, благословляю всех стоять против вас и умереть за православную веру."

Но в русском стане шли свои раздоры и свое разложение. Прокопия Ляпунова убили. Казачий вождь Заруцкий поднял опять знамя Самозванчества во имя сына Марины, еще ребенка.

Слыша все это, Ермоген в августе 1611 г. нашел пути передать свои указания. Его конспиративное письмо к нижегородцам звучит так: "Пишите в Казань к митр. Ефрему. Пусть пошлет в полки к боярам и к казацкому войску учительную грамоту, чтобы они стояли крепко за веру и не принимали Маринкина сына на царство. Я не благословляю. Да и в Вологду пишите к властям о том, и к Рязанскому владыке. Пусть пошлет в полки учительную грамоту к боярам, чтобы унимали грабеж, сохраняли братство и, как обещались, положить души свои за дом Пречистой и за чудотворцев и за веру, так бы и совершили. Да и во все города пишите, что сына Маринкина, отнюдь, не надо на царство. Везде говорите моим именем." Это были последние распоряжения святителя Ермогена. Он скончался 17-го января 1612 г. Ослабевшее после убийства Ляпунова ополчение еще не смогло освободить Москвы и патриарха. Уже современники событий начали понимать героичность поведения Ермогена. Это отразилось в близких по времени свидетельствах. Они величают Ермогена "мужем, зело премудростию украшенным и в книжном учении изящным и в чистоте жития известным; противу врагов крепким и непоколебимым стоятелем, твердым адамантом, непоколебимым столпом, крепким поборником по православной истинной христианской вере, новым исповедником, вторым великим Златоустом, исправляющим, несумненно, безо всякого страха слова Христовы, истины обличителем на предателей и раззорителей христианской веры."

Но то было время горьких и болезненных разделений и беспощадной партийной взаимокритики. В таком порядке анонимный автор одного хронографа сообщает нам и о недостатках Ермогена: "1) нравом груб, немилостив к наказанным из духовенства, доверчив к льстецам и лукавым, 2) "к царю Василию строптиво, а не благолепно беседоваше всегда," не совещался с ним "отчелюбно," 3) "поздно захотел показать себя непреоборимым пастырем" (т. е. когда Москва по низвержении Василия была уже в руках мятежников). Тут автор передает молву о том, что Ермоген был уморен голодом. Однако и этот неблагосклонный свидетель признает, что Ермоген "бысть словесен муж и хитроречив, но не сладкогласен; о божественных же словесех всегда упражняшеся и вся книги Ветхаго Завета и Новые Благодати и Уставы церковные и Правила законные до конца извыче." При патриархе Никоне мощи патр. Ермогена из Чудова монастыря были перенесены в Успенский собор, где они и оставались до его канонизации в 1913 г. по случаю трехсотлетия дома Романовых. В момент революции 1917 г. подвальное помещение в Чудовом монастыре, где сидел арестованный патр. Ермоген, переделывалось в благолепную церковку для перенесения туда гробницы патр. Ермогена. Но теперь (при сов. власти) и самые здания Чудова монастыря разрушены до основания.

Польская партия, вероятно, довольна была исчезновением бунтующего Ермогена и вместо него на патриаршество имела готового кандидата в лице Игнатия, в свое время соборно свергнутого, но бесшумно проживавшего в том же Чудовом монастыре. Игнатий принял это неканоническое восстановление. Он совершал пасхальные богослужения в 1611 г., но сам понимал каноническую фальшивость своего положения, как лишенный собором не только своего звания, но и сана. Через некоторое время, воспользовавшись своей личной свободой, он бежал в Литву. Там он, вероятно, в силу давнего тайного сговора принял господствовавшую русскую унию. Жил он там сначала в Виленском Троицком монастыре, захваченном униатами. (В ХIХ веке тут помещалась православная литовская семинария). Но фигура Игнатия нужна была для продолжавшейся политической игры Сигизмунда III против России. Поэтому Сигизмунд пожаловал Игнатия особым поместьем, где тот и проживал, как магнат. Когда в 1616 г. Владислав, воюя уже с Михаилом Романовым, замышлял свой неудавшийся поход на Москву, он писал в своем манифесте: "мы нашим царским походом спешим к Москве, а с нами будут патр. Игнатий да архиепископ Смоленский Сергий (забранный в плен в заложники вместе с м. Филаретом). Игнатий прожил еще долго под протекторатом Польши. Он умер в 1640 г. Его могила в Вильно, в Троицком монастыре.

Влияние подвига патриарха Ермогена.

Продолжавшаяся Смута, вести о сожжении Москвы поляками, держание ими в своих руках Кремля и заключенного в нем патриарха все более волновали русское население, будили и подымали в нем национально-патриотическое сознание. Троице-Сергиева Лавра стала во главе сопротивления. Настоятель ее, архимандрит Дионисий, бывший игуменом Старицкого монастыря, где он покоил сосланного патриарха Иова. Здесь он был другом патр. Ермогена и благожелательным советником и защитником царя Василия Шуйского. В момент заключения под арестом патр. Ермогена, Дионисий вместе с Авраамием Палицыным рассылали во все стороны одно за другим воззвания, высоко патриотические и трогательные. В них описывалась несчастная судьба первопрестольной Москвы, неволя патриарха Ермогена, призывались русские люди восстать на врагов за веру и отечество. "Праведным судом Божиим, за умножение грехов всего православного христианства в прошлых годах учинилось в московском государстве междоусобие, не только вообще между народом христианским, но и между близкими родственниками: отец восстал на сына, сын на отца, и пролилась родная кровь." Осведомлялись дальше русские люди о том, как собираются и движутся освободительные рати, и все призывались спешить им на помощь. "Вспомните, православные, что все мы родились от христианских родителей, знаменались печатью, св. крещением, обещались веровать во Св. Единосущную Троицу. И возложив упование на силу Животворящего Креста, Бога ради покажите свой подвиг: молите своих служилых людей, чтобы всем православным христианам быть в соединении и стать сообща против наших предателей и против вечных врагов Креста Христова — польских и литовских людей. Сами видите, сколько погубили они христиан во всех городах, которыми завладели, и какое разорение учинили в Московском государстве.

Где св. Божии церкви и Божии образы? Где иноки, сединами цветущие, и инокини, добродетелями украшенные? Не все ли до конца разорено и обругано злым поруганием? Где, вообще, народ христианский? Не все ли скончались лютыми и горькими смертями? Где бесчисленное множество работных людей в городах и селах? Не все ли пострадали и разведены в плен? Не усрамились и седин многолетних старцев, не пощадили незлобивых младенцев.

Смилуйтесь пред общей смертной погибелью, чтобы и вас не постигла такая же лютая смерть. Пусть ваши служилые люди без всякого мешканья спешат к Москве, в сход к боярам, воеводам и ко всем православным христианам. Сами знаете, что всякому делу надлежит одно время, безвременное же всякому делу начинание бывает суетно и бесплодно. Если и есть в ваших пределах недовольные; Бога ради, отложите то на время, чтобы всем вам единодушно потрудиться для избавления православной веры от врагов, пока к ним не пришла помощь. Смилуйтесь и умилитесь и поспешите на это дело. Помогите ратными людьми и казной, чтобы собранное теперь здесь под Москвой воинство от скудости не разошлось. О том много и слезно всем народом христианским бьем вам челом."

Послания Дионисия попадали в цель и производили глубокое впечатление. Наступал момент перелома в настроении масс, переход от хмеля бунта к отрезвлению. Памятная руководящая роль трезвеющего народа выпала на долю нижегородцев с их торговым старостой Кузьмой Миничем Сухоруким, пригласившим на военное возглавление жившего в отставке кн. Дмитрия Михайловича Пожарского. Нижегородская инициатива и пример усилили приток военных подкреплений к Москве со всех сторон. Из Казани прибыла к войскам копия иконы тогда еще новоявленной Казанской Божией Матери. Троицкая Лавра одушевляла войска не только своей литературой, но и личными постоянными агитационными ревизиями и посещениями войск Авраамием Палицыным, который кроме своих речей вдохновлял и примирял вождей своим третейским вмешательством в их конфликты. Победа, наконец, далась морально и материально укрепившимся русским войскам. 22-го октября 1612 г. русские войска овладели Китай-городом. Осажденный Кремль после этого сдался 27-го ноября. Москва была освобождена. С тех пор появился русский праздник иконе Казанской Божией Матери 22-го октября. В Казани чудотворная икона, как известно в 1902 г., была преступно украдена и уничтожена. Это было зловещим предзнаменованием русского поражения со стороны нехристианской Азии. А в свое время явление иконы вскоре после падения Казанского царства было благим предзнаменованием победоносного русского и православного наступления до берегов Тихого океана. Проф. А. А. Дмитриевский утверждает, что в 1612 г. под Москву направлена была не копия Казанской иконы, а самый оригинал. Копия же осталась в Казани. Она и была похищена, а хранившаяся в Казанском соборе на Красной площади Казанская икона и есть оригинал. Она-то в Москве и сохранилась.

Упорство стояния русского посольства при ставке Сигизмунда под Смоленском оправдалось. Но с этого момента оно потеряло свою легальность в глазах поляков и превратилось в заложников врага. За это время митр. Филарет, как глава посольства, вырос в героического вождя. Он отклонил требование второй присяги Владиславу. Наоборот, он требовал его перекрещивания. Не соглашался сдать Смоленск. Не признавал актов московских бояр без подписи патриарха. Не согласился остановить особым посланием Нижегородское ополчение, что аннулировало бы положительные благословения патриарха Ермогена, исходившие от него конспиративно. Поляки полгода держали русское посольство в шатрах Смоленского лагеря в холоде и голоде. В октябрьские дни 1612 года, дни окончательного изгнания поляков из Кремля, русское Смоленское посольство было арестовано, ограблено и увезено вглубь Польши, где м. Филарет был задержан на целых 8 лет. Сначала он был поселен в частном имении Сапеги, а затем переведен в крепость Мариенбург.

7 лет междупатриаршества.

Некоторая дезорганизованность русской церкви, как последствие Смуты, не вдохновляла еще ни русских епископов, ни патриотические верхи нового правительства к избранию нового патриарха. Моральная роль, исповеднический плен митр. Филарета и уже явившаяся легитимной партии боярства мысль о "Мише" Романове останавливали и политическое, и церковное мнение на кандидатуре в патриархи высокородного м. Филарета. Посему Освященный Собор решил прибегнуть к временной выжидательной форме высшего управления русской церковью. Ближайшим соадминистратором при патриархе был, по своему положению, митрополит Крутицкий. Таковым был в это время Пафнутий. Ему и вручено было председательство в Освященном Соборе на переходное время. По смерти Пафнутия в порядке старшинства должен был бы возглавлять Освященный Собор м. Новгородский Исидор, но он был отделен от Москвы шведской оккупацией. Следующим за ним по чести митрополитом был Ефрем Казанский. Он и возглавил церковное правительство.

В течение ближайших месяцев по соборному сговору земских людей с боярством соглашено было поставить и венчать царем молодого Михаила Федоровича Романова.

Процедура избрания его произошла 21-го февраля 1613 г. в неделю православия, а 11-го июля в Успенском соборе совершено было и царское венчание его митрополитом Ефремом. Митр. Ефрему принадлежала в это время вся полнота патриаршей роли. Так его подпись стоит первой в ряду русских иерархов в правительственном обращении к городам об исполнении постановлений Земского Собора по сбору денежного и натурального обложения на содержание армии. Под самой Уложенной Грамотой об избрании на царство Михаила Федоровича Романова стоит также во главе подпись м. Ефрема. В конце этого года м. Ефрем скончался, и возглавление Освященного Собора перешло, по обычному положению, в руки недавно поставленного митр. Крутицкого Ионы, человека по всем признакам без широкого кругозора. По воцарении Михаила Федоровича все привыкли к мысли, что никому другому теперь неприлично быть рядом с молодым царем в звании патриарха, кроме плененного отца царя — Филарета. Переговоры с поляками об этом начались. В письме к отцу 1614 г. царь Михаил обращается к Филарету, как уже нареченному первосвятителю: "старейшему и превысочайшему священноначалием отцу отцем." В церковных молитвословиях также установлено было поминовение, наряду с царским именем, и имени "Великого Государя Филарета, митрополита Московского и всея России." Титул многозначительный. С одной стороны, Освященный Собор через это отрешил Филарета от митрополии Ростовской и присвоил ему, конечно, временно, титул "митрополита Московского и всея Руси," т. е. титул верховного главы всей Русской Церкви, как он звучал до установления патриаршества. А с другой стороны, очевидно, повелением царской власти Филарету, как отцу царя, дан светский титул "Великого Государя" в предположении предоставляемых ему исключительных прав соучастия в актах высшей государственной власти. По византийской теократической системе это имело свои основания и смысл, как преходящее исключительное положение, неопороченное никаким даже привкусом неканонического захвата светской власти. Аналогичное положение уже было раз в истории русской церкви и государства при формальном поручении регентских прав митрополиту Алексию в малолетство Димитрия Донского. Через такое оформление междупатриарший перерыв в принципе уже кончился, и ожидали только физической возможности возврата из плена избранного патриарха. Патриаршая область в бумажном делопроизводстве управлялась от имени Филарета. Вятка, например, церковно числилась за патриархом, и вот царь Михаил, жалуя несудимой грамотой Вятскую церковь святителя Николая, пишет: "а кому будет, что искати на самих никольских попех и дьяконех, ино их судит отец наш и богомолец Филарет митрополит всея Русии, по священным правилам и по соборному уложению." На антиминсах этого времени в патриаршей епархии писалось так: "при благоверном царе Михаиле Федоровиче и при митрополите Филарете Московском и всея России."

Государственная роль Церкви.

Исключительное двойство титула и положения будущего патриарха Филарета есть только одна из типичных черт той эпохи, воплощавшей в местных русских формах восточный принцип союза Церкви и государства. Всеми принимаемое и одобряемое, как самоочевидный долг, прямое участие церкви в государственно-патриотической борьбе за восстановление замутившейся и поколебавшейся теократической св. Руси выявлялось в многочисленных эпизодах и формах. Смута не могла быстро улечься. В Астрахани еще продолжал авантюру Заруцкий, играя на личности Марины с ее сыном. Теперь из Москвы вместе с царскими увещательными грамотами — в Астрахань пишет свои послания и московский Освященный Собор, увещевая и грозя анафемой за непослушание законной власти. Северные части Новгородского, Ярославского и западная часть Вологодского края были окупированы шведскими войсками. В 1614 г. туда направляли свои увещательные послания Суздальский архиепископ Герасим и Чудовский архимандрит Авраамий. Новгородский митрополит Исидор пишет в Ярославль, убеждая осевших там казаков и атаманов идти на освобождение от шведской оккупации Тихвина. Под Смоленском и на Западе стояли еще поляки, которыми навязывалась населению литовско-русская уния. Освященный Собор посылал туда ряд посланий, напоминая завлеченным под покровом русского обряда в латинство русским людям об их русском происхождении, об их измене вере родителей, об их измене почитанию русских угодников: мм. Петра, Алексия, Ионы, кн. Михаила Черниговского и боярина Феодора, преподобных Сергия, Никона и мн. др. Завлеченные в унию призывались покаяться; за это им было обещано разрешение греха отступничества и полная амнистия от царя.

О ратном деле иерархия печется, как о своем собственном, и приносит материальные жертвы от своих имуществ. Так, напр., на Земском Соборе 1616 г. присутствует весь Освященный Собор. И постановляют собирать "сошные деньги наравне с городами и уездами со всех патриарших, архиерейских и монастырских земель, а с их торговых оборотов "пятую деньгу," т. е. 20%. На Земском Соборе 1618 г. в виду угрозы Владислава новым нашествием на Москву опять все русские архиереи и весь Освященный Собор с боярами и другими мирскими чинами доложили царю Михаилу, что "они все дали обет Богу за православную христианскую веру и за него — государя — стоять безо всякого сомнения и с недругом его, королевичем Владиславом, биться до смерти, не щадя голов своих." Вообще, за все время Смуты иерархия и монастыри, как землевладельческое сословие, несли все жертвенное тягло наравне с другими слоями населения и часто более всех других. Вологодская епархия, например, была так разорена, что епископ без преувеличений писал, что он "погибал от голода." От непосильных налогов крестьяне Ростовской митрополии дезертировали. Казна монастырей была опустошена. Соловецкий монастырь и другие северные монастыри отдали всю свою казну. Самая богатая казна Троице-Сергиевой Лавры была целиком в распоряжении и своих царей, и Самозванца. По тогдашним бухгалтерским записям государство наличным серебром взяло 65.655 рублей. Переводя на валюту ХIХ в., это было полтора миллиона рублей серебром. Натуральные жертвы были еще дороже. Так во время голода 1608 г. Троицкая Лавра открыла жертвенно свои амбары для продажи хлеба по нормальной цене, сбивая тем азарт спекуляции. 16 месяцев осады Лавры кормилось в ее пределах около десятка тысяч ртов. Патриотические ополчения 1612 г. содержались имуществами и запасами Лавры наряду с тощими остатками государственной казны. Для гарантии недостававших и натуральных и денежных средств казачьим штабам, в залог будущей выплаты жалованья, отдана была лаврская ризница ценностью во много тысяч рублей.

Лишения и страдания Церкви от смуты.

Выживаемые из Москвы поляки, от 19-го до 21-го марта 1611 г., подожгли столицу и она пылала три дня. В этом пожаре сожжены и разрушены почти все 450 московских церквей. Поляк Мацкевич говорит: "Церквей везде было множество, и каменных, и деревянных. И все это мы в три дня обратили в пепел. Пожар истребил всю красоту Москвы. Уцелели только Кремль и Китай-город, где мы сами укрывались от огня." По русским источникам, и в самом Кремле, и в Китай-городе поляки "многие Божии церкви и монастыри осквернили и разорили. Раки чудотворных мощей рассекли и чудотворные мощи поругали, и во всех Божиих церквах лошадей поставили, в монастырях стали жить и многое убийство и поругание и осквернение иноческому чину учинили." Все доступные и разменные ценности Кремлевских соборов (золото, сосуды, оклады) пущены были на жалованье войскам. Платили даже иконами, которые у русских и материально были в высокой цене. Те же святотатственные операции разливались и по всей средней и по всей южной России. Запорожские и донские казаки не отставали в этих кощунственных грабежах от поляков. Духовенство, монахи, защищавшие святыни и ценности от грабежей, насиловались, избивались и убивались. Разнуздание стихийного русского человека переходило в раж кощунства, садистского издевательства над святыней. Прежняя формула гласила: в человеке таится зверь. В наше время рядом с этим может быть поставлен ее вариант: в человеке таится сам дух тьмы. Мемуарист сообщает, что литовские люди в компании с местными переяславльцами-изменниками, взяв Ростов Великий, "раку чудотворцеву Леонтьеву златую сняша и рассекоша по жребием, казну же церковную всю и митрополии и градскую пограбиша и церкви Божии разориша." Банды Лисовского, захватив монастырь Колязинский, вынули мощи чудотворца Макария из серебряной раки, устроенной Борисом Годуновым, бросили на землю в мусор, а раку рассекли. Игумена, монахов и всех насельников убили, всю казну очистили и монастырь сожгли. При разрушении Толгского монастыря за Волгой пред Ярославлем все братство монастырское — 46 человек — убито. В 1612 г. в Вологде поляками и русскими ворами при разорении церквей убиты 3 протоиерея, 34 священника, 6 дьяконов, 6 монахов, и в числе их преподобный Галактион Вологодский. Взятого в плен еп. Сильвестра издевательски мучили; четыре ночи держали под стражей, много раз таская на казнь и отпуская вновь, пока не вынуждены были освободить. В том же вологодском крае при разорении Спасо-Прилуцкого монастыря трапезная палата была превращена в костер. В нее насильно заключили 59 монахов и сожгли живыми. Сверх этого убиты были там же еще 32 монаха. В сказании Авраамия Палицына повествуется о кощунствах поляков и русских изменников: "Тогда во свв. Божиих церквах скот свой затворяху и псов во алтаре питаху; освященные же ризы не токмо на потребу свою предираху, но и на обуща преторгаху...

Чин иноческий и священнический не вскоре смерти предаяху, но прежде зле мучаще всячески и огнем жгуще, испытующе сокровищ и потом смерти предаяху...

Священных убо чин потреблен бысть, и вси архиереи, право учащие или в правде стоящие, водили яко злодеи во узех... Малии, убо от священного чина тех бед избегоша, память же тех язв многим и до смерти остася..."

"В толико же бесстудство впадше, нечестивии, изменницы и поляки, бесстрашно вземлюще своя иконы местные и царские двери и сия постилающе под скверные постели...

Иные же св. иконы колюще и варево и печиво строяще. Из сосудов же церковных ядяху и пияху и, смеющеся, поставляху мяса на дискосех и в потирех питие." В Новгородском крае шведы "разориша вся святыя места — и монастыри и церкви — и вся сосуды златые и серебряные и кузнь и раки святых поимаша." От начала истории Новгорода его область не претерпевала такого разорения. В писцовых книгах Новгородской пятины часты такие отметы: "на посаде монастырь разорен до основания, игумена и старцев нет ни одного человека, церковь ветха, стоит без пения."...

Назад   Вперед