Период Киевский, или до-МонгольскийФактом крещения киевлян вся Русь объявлялась в принципе христианской, но нужно было еще осуществить принцип на самом деле. Русской церкви предстоял еще не короткий период внешнего миссионерства в пределах русского владычества. K сожалению, сохранившиеся y нас памятники проливают очень слабый свет на историю первоначального распространения христианской церкви по лицу земли русской, далеко недостаточный для изображения отчетливой исторической картины, и в своей совокупности выдают лишь ту общую характерную черту изучаемого явления, что крещение всего русского народа произошло сравнительно мирно и успешно. K уяснению этого факта для нас может послужить речь ο той религиозной среде, в какую на этот раз вносилось христианство, ο факторах его распространения и тогдашных методах обращения к новой вере. При раскрытии вопроса об отношении древней славяно-русской религии к вновь пришедшему из Византии христианству обыкновенно ссылаются на примитивность русского язычества. Оно только еще переступало первые пороги мифологической эволюции: переходило от чистого физического политеизма и шаманизма к воплощению обожествляемых сил природы в образах животных и, наконец, человека. Недоразвившаяся зоолатрия (от которой и до сих пор сохранились петушки в русском орнаменте, конские головы в деревянной архитектуре, название "зайка" для солнечного луча, жар-птица в сказках) едва переходила в антропоморфизм. Неопределенные образы богов едва только начинали отливаться в несовершенные формы фетишей. До времени св. Владимира мы знаем ο грубых истуканах только y руссов тмутараканских и об одном киевском и новгородском идолах Перуна. Но не эта только малоупотребительность идолов сообщала нетвердость, расплывчатость, языческому миросозерцанию древне-русского славянина, a и характер его социального развития. Не было еще бытовых предпосылок для богатой организации общественного богослужебного культа. Русский народ жил отдельными волостными общинами, еще не утратившими вполне своих древнейших племенных и кровных связей. Культ поэтому носил еще отпечаток семейности, и боги предпочитали селиться по жилым углам и усадьбам. Каждая семья и родственная группа имели своих собственных совершителей богослужебных действий в лице своих старейших членов. Жрецов почти не существовало. Не существовало, следовательно, профессиональных защитников родной религии, облеченных от общества правами и властью и имевших полную возможность при случае руководить народными восстаниями против новой веры. Вместо официального служения, посредничество между Богом и людьми составляло y русских славян вполне свободную профессию довольно многочисленного класса так назыв. кудесников или волхвов, ведших свою специальную практику всего чудесного в общем изолированно друг от друга. И хотя, по чувству самосохранения, эти люди постарались, все-таки, как увидим, напомнить ο себе христианской миссии, тем не менее протест их, при отсутствии y самих волхвов внешней организации и недостатке религиозно-правовых полномочий, был вовсе не опасен. Но, ссылаясь на эту благоприятную для христианства особенность славяно-русского язычества, не следует забывать и той общей точки зрения всякого язычника в области религии, благодаря которой он является здесь, так сказать, принципиальным универсалистом. По его воззрению, заведывание всей вселенной разделено между столькими группами национальных божеств, сколько наций существует в человеческом роде. Уж если он не затрудняется приставить к каждому домашнему очагу особого бога, то тем более никак не может представить себе и клочка земного шара с его обитателями без особых богов, также истинно существующих, как и его собственные. И если нам религиозная истина представляется самодовлеющим целым, во всем объеме нам принадлежащим и, по закону противоречия, исключающим все другие религиозные формы, то язычник находит это целое лишь в сумме всех земных религий, каждую из коих он считает чьим-либо национальным уделом. Поэтому он толерантен, — не из признания за другим права иметь собственную субъективную истину, a из принципиального согласия с другим в объективной истинности его божества. Припомним римский Пантеон, или — благосклонное отношение монгольских ханов к русской церкви. Потому же самому язычество не знает в собственном смысле религиозных войн, столь характерных для носителей монотеистических религий. Язычник однакоже защищает своих богов с оружием в руках, но лишь как свое национальное достояние; он отвергает чуждую религию, но лишь как символ порабощения, и если особенно восстает против христианства, то только потому, что не может никак понять с своей точки зрения странной претензии христианства, как части, по его мнению, общечеловеческой религиозной истины, — быть каким-то всеисключающим целым, не терпит, как богохульства, отрицания со стороны христианства его национальных богов. Так было в свое время и в римской империи — откуда и гонения на христианство. У нас введение христианства не могло возбуждать особенно сильно религиозно-национальных страстей уже потому, что приносилось оно не путем завоевания, не иноплеменной и иноязычной силой, a своим собственным национальным правительством, которое, с точки зрения массы, почему-то "огречилось" в религиозном отношении и решило тоже сделать и со всеми своими подданными. Потому там, где влияние централизующей киевской власти принималось беспрекословно, история не знает и ο протестах старого язычества. И, наоборот, там, где местный патриотизм еше питал виды на независимость от Киева, новая религия отвергается, как сеть порабощения. Так было, напр., y племени вятичей и в Муроме. Ergо, объединение русских племен под единой политической властью, состоявшееся незадолго до крешения Руси, было очень благоприятно для успехов распространения христианства. Другая сторона дела, т.е. острота христианского отрицания всех других богов, y нас значительно сглаживалась указанными свойствами неразвитости русского языческого культа, при которой наиболее теряли от крещения лишь привыкшие к общественному идолопоклонству крупные города — Киев, Новгород, Ростов (в последних двух встречаем и наибольшее упрямство язычников), тогда как остальная масса могла сравнителыю легко, благодаря отмеченной широте языческой точки зрения, принять новую с благоустренным общественным культом религию, так сказать, на пустое место, не разрушая в то же время своего домашнего Олимпа. Она становится двоеверной в чистейшем смысле этого слова. Старые боги для неё не умирают, но живут возле новых и только со временем, под влиянием церковных внушений, переходят в разряд бесов: принимают темную характеристику, сохраняя однакож свое светлое имя (бес, по Буслаеву, от санскрит, корня bhas — светить). Искать сближения в области догматики и нравственных понятий между христанством и древне-русским язычеством — годится к объяснению легкости обращения к христианству разве только сравнительно просвещенного меньшинства русского народа. Неразвитое сознание массы едва ли даже из-за культа видело вероучение новой религии, a добраться до жизненного центра христианства и не такому только сознанию не под силу. Кроме русских славян христианской миссии того времени пришлось иметь не мало дела и с финскими племенами, обрамлявшими русскую территорию со всех сторон севера. Религия этих северян имела более развитую, чем y русских, мифологию и более влиятельный класс колдунов и чародеев, хотя в ту древнюю эпоху также не имела храмов и едва начинала вводить в употребление идолов. Таков общий характер русской языческой среды и ее отношений к вытеснявшему ее христианству. Что же касается благоприятных для миссии условий в том виде христианства, как оно принесено было к нам, то здесь достойно упоминания одно очень важное обстоятельство, именно: устроение на Руси церкви при помощи готового перевода славянских богослужебных книг, понятных русскому народу. Собственно говоря указывать на это обстоятельство как на какое-то особенное благоприятное условие для распространения христианства даже странно, потому что обращать какой-либо народ в новую веру — значит одержать труднейшую из духовных побед, значит не только говорить к народу на родном понятном ему языке, но и говорить как можно понятнее в широчайшем смысле этого слова. Проповедовать новое религиозное учение на чуждом народу языке это прямо absurdum absurdоrum absurdissimum! Между тем история, так часто и блестяще свидетельствующая ο людском неразумии, знакомит нас с этим чудовищным абсурдом, как с самым обыкновенным фактом. Не одна только западная церковь несла языческим народам непонятное латинское христианство, затрудняя тем себе успех миссии и заменяя естественное средство убеждения — огнем и мечем, но и сами греки были в значительной степени заражены "триязычной ересью," как показывает сказание Черноризца Храбра, только не проводили ее последовательно на практике. Св. Константин-философ, как человек необыкновенного ума и благородного духа, сумел возвыситься над этой узостью понятий. Его великое дело, кроме многих других благодетельных влияний на историческую жизнь славянских народов, в частности ставило сразу в нормальные условия и миссию русской церкви. Благодаря богослужению на родном языке, народная масса сравнительно скоро знакомилась с христианской религией и пропитывалась ее понятиями. Конечно, богослужение было миссионерской школой главным образом для талантливого меньшинства, которое имело любознательность и охоту ближе изучить его, но передовое меньшинство всегда руководит косной толпой. Поэтому, раз вживались в новый христианский культ и укреплялись в вере лучшие единицы, то этим они создавали около себя христианскую атмосферу для окружавшей их языческой среды. При понятном богослужении и связанной с ним учительной литературе названные единицы появились не только в высших, более или менее просвещенных, классах общества, но и всюду в простом народе. Понятный богослужебный язык обеспечивал широту миссионерских успехов, в противоположность Западу, где образованная аристократия, благодаря общецерковному и общелитературному языку латинскому, действительно быстро усвояла даже тонкости богословия, тогда как не разумевшие латыни pagani по месту жительства очень долгое время, в контраст с аристократией, и по религии были pagani. Св. кн. Владимир, создавший великий план крещения всей Руси и приобщения ее через то к семье передовых европейских народов, принял на себя и всю заботу ο выполнении его в качестве дела первостепенной государственной важности. Таким образом, миссионерское дело русской церкви в правление св. Владимира развивалось под его непосредственным руководством. После крещения киевлян — рассказывает летопись ο Владимире — "нача ставить по градом церкви и попы и люди на крещенье приводити по всем градом и селом." Действительно, с привлечением из Балканских стран Священства с понятным церковно-славянским языком, Владимир получил возможность умножить количество священников-миссионеров и выступить с проповедью новой религии за пределы собственно Киевской области, раскинув сеть миссионерских пунктов по всем областным центрам объединенного государства посредством вновь учрежденных епископских кафедр. Епархии были открыты не только в более или менее близких к Киеву городах — Белгороде, Владимире Волынском, Чернигове, Турове, Полоцке, но и на окраинах, в колониях русских среди инородцев: в Новгороде, Ростове и Тмутаракани. Если последний пункт был еще до св. Владимира уже христианским, то два первые были населены ревностными язычниками, так что по некоторым археологическим признакам, первые епископы в них жили, так сказать, на военном положении: их дома и церкви представляли особую окруженную стеной крепость1). Но великий князь не оставлял епископов одинокими в их миссионерском подвиге. Прежде всего он сам лично являлся для крещения областей государства. Ежегодное полюдье давало к тому удобный повод. Некоторые малодостоверные известия приписывают ему крещение Кривицкой, Ростовской и Суздальской земель, но несомненно он был с этой целью на Волыни. Если не лично, то он действовал в этом направлении чрез своих посадников (Добрыня) и наконец чрез своих посаженых на городские княжения сыновей, которые были постепенно размещены: в Тмутаракани, Владимире-Волынском, в земле Древлянской, Турове, Пскове, Полоцке, Смоленске и Муроме. При обращении в христианство отдельных областей миссионеры несомненно начинали крещение с местного центрального города, потому что правовые традиции русских славян обязывали все пригороды беспрекословно повиноваться вечу главного города: "на что же старейшии сдумают," передает летопись, "на том же пригороди станут." Так было впоследствии и среди балтийских славян. Когда креститель лютичей и поморян Оттон Бамбергский пришел с проповедью христианства в подручный город ранее старшего города, то жители первого сказали ему: "поди ты в наш старший город; если там тебя послушают, то и мы послушаем." Такими путями за период 25-ти летнего княжения Владимира после крещения киевлян христианство было занесено во все концы русской земли. "Труба апостольская и гром евангельский огласили все города и вся земля наша в одно время стала славить Христа," говорит митр. Илларион. На том же настаивает и монах Иаков: "крести же (Владимир) и всю землю русскую от коньца и до коньца." Замечательно однако же молчание летописей об истории крещения южных и западных русских племен. Только упоминание ο построении церквей свидетельствует ο совершившемся факте. Β Переяславле, напр., в 998 г. построена церковь в честь Воздвижения Креста Господня, в Полоцке в 997 г. уже существовала церковь Пр. Богородицы. На юге и западе крещение принималось видимо с наибольшей легкостью. Это можно объяснить, помимо тяготения к Киеву, отчасти тем, что предварительное знакомство русских с христианством до Владимира было преимущественно распространено здесь, y Тиверцев и Угличей по Днестру и Пруту и в Червенских городах Прикарпатской Руси. Все Преднепровье представляло собой международный торговый тракт, где по городам встречалось достаточное количество иностранцев и иноверцев для того, чтобы не только ознакомить массу с различными религиями, но и развить даже религиозный индифферентизм, за который впоследствии укорял киевлян автор слова "о вере крестьянской и латыньской." Наоборот, северо-восточная Русь, селившаяся в соседстве с инородцами, уже не так тяготела к Киеву, не привыкла к разноверию и, незаметно сближаясь с финнами этнографически и заражаясь их суевериями, оказалась очень неподатливой к принятию христианства. Русский север под влиянием финнов, можно сказать, кишел волхвами, которые старались поддерживать религиозное упрямство в народе. Здесь создались столкновения новой веры со старой, память о которых сохранили для нас летописцы. Оставляя в стороне, как сугубонедостоверное свидетельство Степенной Книги ο крещении многих новгородцев в 989 г. митрополитом Михаилом, нужно признать за начало крещения Новгорода только деятельность первого местного епископа Иоакима (с 991), который, по рассказу Новгородской летописи, "требища раззори, идолы сокруши и Перуна посече." Вот эти-то действия, по Иоакимовской летописи, и вызвали бунт в народе. Тогда тысяцкий великого князя Владимира, Путята, во главе своей дружины вступил с народом в сечу, a дядя Владимиров, Добрыня поджег городские дома. Перевес остался на их стороне, и новгородцы должны были креститься. Оттого и пошла пословица: "Путята крести их мечом, a Добрыня огнем." Хотя Иоакимовская летопись представляет собой некий апокриф, но в данном случае, по мнению многих историков, ее рассказ опирается на вышеприведенную пословицу, как древнюю и подлинную; в последнем смысле цитирует эту пословицу и скептик Е. Е. Голубинский. Β Πостове — этой русской колонии среди племени Меря, христианство появилось с первым епископом Феодором, который и построил там дубовую соборную церковь во имя Богоматери. Β лучшем случае миссионерская деятельность этого епископа-грека простиралась на русских горожан, не касаясь инородцев, как показывает дальнейший слабый успех христианства в Ростове. Позднейшее сказание, как ο Феодоре, так и его преемнике Иларионе, сообщает, что они "не терпяще неверия и досаждения людей, избегоша." По позднейшему также житию, в русскую колонию в Муроме христианство принес при св. Владимире посланный сюда на княжение сын его, св. Глеб. Но язычники не пустили его в Муром, так что св. князь "не возможе одолети его и обратити на св. крещение." Насадив во всех главных пунктах тогдашнего русского государства христианскую церковь, св. Влидимир оставил своим преемникам уже более легкую задачу: утверждать ее и распространять из городов по всем самым глухим местам обитания. До сих пор, как мы видели, в миссионерском деле русской церкви преобладающее значение имела власть великого князя и его соправителей. По смерти св. Владимира и до конца настоящего периода, на этом поприще заметнее выступают уже другие деятели, потому что христианство в той или иной мере становилось уже общественным достоянием русского народа. Подвиг апостольства начинает одушевлять отдельных частных ревнителей веры, и они принимают его на себя по совершенно свободному признанию. Таковы, напр., несколько пострижеников Киево-печерского монастыря, в котором жила, между прочим, миссионерская идея, как явствует и из молитвы преп. Феодосия: "иже суть погани, Господи, обрати я на крестьянство, и ти будут наша." K тому же христианская религиозностъ стала такой крепкой бытовой привычкой русского народа, что неразлучно следовала за ним в его непрерывном колонизационном течении на северо-восток, вглубь финских земель. Благодаря этим двум факторам, русская церковь распространила теперь свет веры не только среди инородцев, живших внутри государственной черты, что именно и входило, повидимому, в планы св. Владимира, a и за этой чертой, к чему княжеская власть, впрочем, и не стремилась сознательно, не везде, конечно, без ущерба для себя. Β Πостове во второй половине XI в. систематически ведет проповедь Евангелия св. еп. Леонтий — печерский постриженик. По рассказу жития Леонтия (не высокой, впрочем, исторической пробы), — выжитый из города буйными язычниками, он поселяется вне его и начинает привлекать к себе ростовских детей, как русских, так, надо думать, и туземных мерянских, с целью катихизического обучения и крещения в христианскую веру. Если даже св. Леонтий и говорил на местном финском наречии, как уверяет одна поздняя редакция его жития, то, во всяком случае, при отсутствии тогда переводов учительных и богослужебных книг на инородческие языки, его катихизация должна была наполовину состоять в приучении детей инородцев к церковному языку и, может быть — грамоте. Этим трудным путем приходилось вести в то время оглашение во всех подобных случаях, что видно из ответов новгородского еп. Нифонта, где полагается для оглашения славянина 8 дней, a для болгарина, половчина и чудина в пять раз больше. Катихизаторская деятельность св. Леонтия еще более раздражала язычников, пытавшихся даже убить епископа; но, в конце концов, они приняли крещение. Между 1072-77 г.г. св. Леонтий, по житию, "с миром к Господу отъиде," a по словам Симона Владимирского в известном послании к Поликарпу, приял мученическую кончину. Β частности Симон называет Леонтия третьим мучеником за веру из русского мира после двух варягов, пострадавших при Владимире-язычнике: "ростовские, говорит он, язычники, много мучив его убили." Ключевский вслед за архиеп. Филаретом считает более вероятным известие Симона, так как "могли быть побуждения умалчивать ο насильственной смерти Леонтия; но непонятно, что заставило выдумать такую смерть" (Жит. рус. святых с. 21). Голубинский, напротив, признает такой факт совершенно невероятным в виду грозной защиты, какую представляла для епископов власть княжеская. Во время деятельности св. Леонтия в 1071 г. волхвы по случаю голода и еще по каким-то неясным основаниям подняли, особенно на севере, брожение в народе, которое попутно принимало и форму реакции против христианства. Ярославские волхвы ограничились только положительной проповедью своих суеверий, a одновременно с ними восставший в Киеве волхв вел, повидимому, какую-то проповедь отрицания существующих порядков, за что и был схвачен гражданской властью. Он предсказывал наступление через пять лет катастрофы для русской земли, и, может быть, в темной массе кудесников этот пятый после 1071-го год имел какой-то смысл, если чрез этот промежуток времени (1076) в Новгороде явился энергичный волхв, который уже прямо хулил православную христианскую веру и, к стыду новгородцев, чуть не столетие проживших в ограде церкви, увлек их всех к отступлению от греческой веры. Но волхв, появившийся в 1091 г. в Ростове, уже не имел успеха. Β этом сказались плоды только что с честью оконченного миссионерского подвига преемника Леонтия по кафедре, св. Исаии, также постриженика печерского монастыря. Он нашел возможным уже выступить за пределы города и "обойти прочие грады и места, еже в Ростовстей и Суздальстей области," с тем, чтобы "неверные увещевати веровати во Св. Троицу и просвещати св. крещением." Β Суздале после того встречаем церковь св. Димитрия — результат миссионерских трудов св. Исаии. Вскоре (в нач. XII в.) Суздаль получает своего удельного князя и с ним вместе, конечно, твердую опору для своего церковного благоустройства. Мы не упоминаем ο просветительной деятельности Авраамия Ростовского, потому что его жизнь следует приурочить к XIV, a не к XI в. Память св. Авраамия в святцах начинает отмечаться только с конца XV в. Тогда же было составлено и житие его. Β нескольких редакциях этого жития, разгруппированных преосв. Макарием и анализированных Ключевским, достаточно ясно открывается произвольное творчество его авторов. Резкие внутренние несообразности (с одной стороны дело происходит во времена полного язычества при св. кн. Владимире и сыне его Борисе, a с другой — Авраамий является уже "архимандритом," великий князь сидит в г. Владимире-Кляземском и т. д). и противоречие другим историческим источникам (посланию Симона, житию св. Леонтия), которыми полно житие Авраамия, уже давно, начиная с Карамзина, возбуждали подозрение историков и заставляли последних отодвигать время жизни названного святого в гораздо более позднюю эпоху по сравнению в XI в. Голубинский очень остроумно отожествляет героя жития св. Авраамия с ростовским Богоявленским игуменом Авраамием, по прозванию Низким, который жил в конце ХIV в. и путешествовал вместе с митрополитом Пименом в Константинополь, что и могло дать повод житийному рассказу ο предстоявшем св. Авраамию чудесном путешествии в Царьград. Новейший исследователь данного жития специально с историко-литературной стороны — Кадлубовский (Рус. Фил. Вест. 1897 г. № 1-2), сходясь с Голубинским в отношении личности Авраамия (XIV в.), весьма удачно указывает на возможные агиографические источники его жития, из которых уясняются почти все подробности последнего, как, напр., борьба Авраамия с идолом Велеса, содействие в этом Иоанна Богослова, борьба с бесом и т. п., так что на долю исторического зерна всего повествования остается только факт игуменства Авраамия в Богоявленском ростовском монастыре, его столкновение с князем, и, вероятно, какая-нибудь борьба против языческого суеверия (на подобие борьбы св. Тихона Задонского с праздником божества Ярилы); последнее обстоятельство и дало повод житийным сочинителям превратить игумена Авраамия в современного князю Владимиру крестителя ростовского. Β θнородческую среду Муромо-Рязанской области христианство понемногу проникало из Черниговской земли, так что в 1086 г. мы уже встречаем в Муроме Спасский монастырь. Но, видимо, еще поле для миссионерских трудов здесь было обширное, если пришедший в этом году удельный князь Ярослав (Константин) Святославич в житии, составленном в XVI в., представлен крестителем Мурома в Оке по подобию киевского. Гораздо более трудную задачу для миссионерства представляло обращение двух племен, по летописи — польского корня, Вятичей и Радимичей, обитавших не так далеко от Киева; в районе губерний Калужской, Орловской, северной части Черниговской, восточной части Могилевской и южной Смоленской, но оказавшихся стойкими противниками власти киевского князя. Их независимость едва ли даже окончательно сломили два похода Владимира Мономаха в конце XI в. Β XII в. Печерская обитель воспитала для них апостола, может быть даже соплеменника, знавшего их наречие, судя по его инородческому имени, преп. Кукшу. Но он был убит вятичамн вместе с своим учеником Никоном. Очевидно, упорные националисты еще не хотели знать "киевской" веры. Есть сказание ο крещении некоторых из вятичей только в половине XV в.! Это передается ο жителях города Мценска, из коих в то время будто бы еще "мнози были неверующе во Христа Бога нашего." Β οределы инородцев зарубежных, как уже было сказано, христианство заносили русские люди путем колонизации. Из четырех видов колонизации: вольной, торговой, военной и монастырской, с какими обычно связывалась миссионерская деятельность, мы для данного периода могли бы указать целых три, если бы не сталкивались здесь с рядом довольно трудных исторических вопросов. Дело в том, что наши северные летописцы оказались большими патриотами и постарались углубить в почтенную древность начальные даты своей истории. Вот эти даты. Около 1174 г. пришли на р. Вятку новгородцы — "самовластцы," построили град "Хлынов" и "начаша общежительствовати самовластвующе." Β 1212 г., по. устюжскому летописцу, в самом г. Устюге основан Архангелький монастырь. Β 1147 г. пришел в Вологду киевский уроженец, инок Герасим, и основал на берегу Кайсарова ручья Троицкий монастырь. Мы не приводим здесь некоторых других совсем несостоятельных показаний, напр., ο начале монастырей Валаамского и Челмогорского и др. Ε. Ε. Γолубинский с легким сердцем отклоняет все приведенные даты, вынося отмеченные ими факты за пределы до-монгольского периода. Он признает однако существование в то время в Вологде и в Устюге новгородских колонистов, a этого для нас уже достаточно, чтобы допустить здесь и существование церквей. Новейшие исследователи местной старины севера прямо утверждают, что "двинская область начала заселяться в XI в.; в XII в. там являются села с церквами и торгами и города" (Луппов с. 7 Смирнов. Вотяки, Каз. 1890. 19-20), a в вятской области построение церквей и городов относится к началу XIII в. Таким образом, если преп. Герасим и не открывает собой еще в до-монгольский период ряд монастырских колонистов, игравших такую видную роль в миссионерской деятельности церкви последующего периода, то мы обязаны все-таки отметить в эту раннюю эпоху миссионерские шаги торговых колонистов. Княжеская военная колонизация несла знакомство с православным христианством к западным прибалтийским финнам и леттам. Среди финских племен к северу от Новгорода (Води, Ижоры, Корелы) существовали укрепленные пункты новгородцев с устроенными в них церквами, какова, напр., Ладога. Но о крещении самых финнов ничего определенного неизвестно вплоть до 1227 г., когда новгородский князь Ярослав Всеволодович, после совместного с корелами похода против шведов, "послав крести множество корел, мало не все люди." Эсты, жившие к западу от северной части Чудского озера, еще со времен св. Владимира состояли в даннических отношениях к Новгороду и Пскову. Вел. кн. Ярослав Владимирович построил на их земле укрепленный город Юрьев и церковь в нем в честь своего св. патрона Георгия. Но о попытках христианской проповеди среди этих данников мы опять не знаем до самого позднего времени. Характер отношений побежденных к завоевателям, — постоянно воинственный, сопровождавшийся частыми восстаниями и иногда продолжительными периодами независимости эстов от русских, не благоприятствовал духовному влиянию последних на первых. Кроме того, русские князья до самого прихода сюда немцев совсем не имели ни религиозной, ни политической ревности к обращению покоренных народов в свою веру, что и отмечает местный хроникер Генрих Леттский. "У русских князей, говорит он, — существует обычай, когда они завоевывают какой-нибудь народ, — подчинять его не вере христианской, a сбору даней и денег." Но в начале XIII в. успехи немцев в прибрежной Эстонии заставили псковичей, по их примеру, в 1210 г., при взятии главного города в приозерной (Пейпус) области Эстонии Угаунии, крестить некоторых жителей (quоsdam) в православие с обещанием прислать к ним священников. Но обещание было почему-то не выполнено, и угаунцы чрез пять лет приняли крещение от латинян. Неизвестно за сколько времени ранее этого, те же псковичи совершенно мирным путем крестили латышей области Толовы, лежащей как раз южнее Угаунии на верховьях реки Аа. Это мы узнаем из характерного рассказа ο крещении в латинство в 1208 г. соседних латышей, живших по реке Имере (ближе к морю); именно: "они бросали пред тем жребий, чтобы узнать, на что их боги дают свое соизволение: на то ли, чтобы они приняли крещение от русских из Пскова вместе с другими летигаллами из Толовы, или чтобы они крестились от латынян?" Великодушные боги решили дело в пользу латинского крещения. Но в 1214 г. остальная Толова, по расчетам политической выгоды, перешла в латинство. Еще ниже по низовьям Двины латышские племена уже с XI в. были в постоянном подданстве y полоцких князей. Здесь даже были два удельных полоцких княжества: Герцике и Кукенойс. Β первом, по свидетельству Генриха Леттского, были православные церкви; то же было несомненно и во втором. Но бесхитростное отношение полоцких князей к религии, как к политическому средству, было так велико, что в конце ХII в. только с прямого дозволения полоцкого князя Владимира августинский монах Мейнгард начал в прибалтийском крае знаменитое немецкое дело: "прибыл, по выражению хрониста, единственно для дела Христова и ради проповеди simpliсitеr prо Christо еt praеdiсandi tantum сausa." Этот благодушный шаг князя Владимира чрез несколько десятилетий привел к полному исчезновению его дома в Лифляндии и водворению там латинства и германизма. Распространение православного христианства в данный период за пределы русской земли путем соседских отношений с другими народами можно указать и по всем остальным географическим направлениям. Так, славное Галицко-Волынское княжество влияло в этом смысле на соседнюю Литву: в конце XI в. и начале XII в. там оказываются православными четыре последовательно сменивших друг друга литовско-новогрудских князя. Южные соседи русских — половцы также принимали крещение или по случайным поводам (припомним извест. рассказ киево-печер. патерика ο Никоне Сухом) или из ставших обычными брачных союзов с нашими князьями. Соседившие с востока Камские Болгары дают пример обратившегося в православие богатого купца Авраамия, убитого ими за веру в 1229 г.1). Летописцы уверяют, что этот пример не единственный, что в славной столице суздальского князя Андрея, благодаря его приветливости и стараниям ознакомить всех своих гостей с красотами православной обрядности, "и болгар и жидов и поганых крестилось не мало." Между тем как христианство переливалось через края русского государства к другим народам, внутри самой Руси оно постепенно, с организацией епархий, умножением церквей и духовенства, становилось все более народной религией, переходило в крепкую религиозную привычку к новому культу, развивало благочестивые чувства, создавало новое религиозное самосознание, с которым она встретила азиатских монголов уже как Русь христианская под знаменем Креста.
Церковное управление в киевский период. Приступая к истории возникновения основных форм и начал управления русской церкви, уместно вкратце вспомнить некоторые общие положения из области канонического права и его истории. Богоучрежденным и непреложным принципом организации церковного управления может считаться только то положение, чтобы церковь не была без епископа; там где есть епископ — есть и вся полнота жизни церковной, не нуждающаяся, с догматико-мистической точки зрения, ни в какой внешней санкции и контроле. Догматико-канонически церковь мыслится, как собирательная масса евхаристических общин, равных по количеству числу наличных епископов. Но на практике в таком атомистическом состоянии церковь находилась, быть может, только в век апостолов. Β живом процессе развития церковь, сливаясь с жизнью народов прежде всего Римской империи, не могла не воспользоваться в своем благоустроении исторически-выработанными формами государственно-общественного управления и в частности системой административной централизации. Важно при этом помнить, что исторически сложившиеся таким образом формы церковного управления из чисто человеческих элементов сами по себе ни для какой частной церкви безусловно-обязательными быть не могут; принятие или неприятие их всецело зависит от ее доброй воли и должно основываться только на практических и условно-исторических соображениях. Само собой разумеется, что разумное уважение к историческому опыту предков и стремление к внешней гармонии всех частей вселенской церкви всегда брало и будет брать перевес при устройстве управления каждой частной церкви. Ненормальные явления в этой сфере возникали именно от забвения вышеуказанного принципиального права частных церквей на совершенную в этом отношении свободу. Поэтому все, что выработано сильнейшими и старейшими, считается обязательным для слабейших и младших. Так смотрела на дело и наша славная и великая матерь, церковь греко-восточная. Она выработала для себя, также случайно и стихийно, как происходят и все явления этого рода, как возникло и папство на Западе, систему административной централизации по образцу гражданского управления римской вселенной — οικουμένη, γраницы которой приблизительно совпадали с границами восточной церкви. Получалось, таким образом, на Востоке, не столько по мотивам церковной жизни, сколько в соответствии с гражданскими диэцезами (генерал-губернаторствами), пять диэцизальных архиепископов или патриархов. Строго говоря, это явление в греческой церкви чисто домашнее, для нее одной имевшее значение, наряду с другими народно-бытовыми и государственными условиями ее существования. Но, как и следовало ожидать, греки скоро дошли до искреннего убеждения, что их пять исторических случайных патриархатов имеют непреходящее, всемирное и общеобязательное на все времена значение. "Пять патриаршеств знаем во всем мире, ибо, как тело наше управляется пятью чувствами, так и Христово тело-церковь верных управляется пятью чувствами — пятью престолами," говорит, напр., патриарх антиохийский Петр в первой половине XI в. Эту греческую доктрину высказал еще в 869 г. на КПльском соборе представитель императора в следующих словах: pоsuit Dеus Eссlisiam suam in quinquе patriarсhiis еt dеfinivit in Evangеliis suis (?!) ut nunquam aliquandо pеnitus déсidant ео, quоd сapita ессlеsiaе sint. Отсюда следовал вывод: так как патриарх есть административный начальник своего патриархата, то все народы мира, имевшие или имеющие вступить в лоно восточной церкви, должны навсегда подпасть административно-церковной власти какого-нибудь из пяти патриархов в качестве его митрополии или епископии. Существование их вне пяти патриархатов немыслимо, как существование вне самой церкви. Поэтому, когда полагалось начало управлению русской церкви, то с греческой стороны разумелось, как само собой понятное, подчинение ее власти КПльского патриарха по территориальному соседству тогдашней Руси с границами КПльского патриархата. Дело обстояло даже еще острее в силу теократической теории православной Ромейской Империи, в которой василевс занимает место как бы светского главы церкви. Это не в протестантском понимании, которое позднее навязал нам Петр Великий, a в понимании чисто православном. Церковь кафеолическая едина, всеобъемлюща и всемирно-всенародна. Ее сосуд и броня, носитель и хранитель — это христианская Ромейская Империя, с единым и единственно-законным на всю вселенную императором, занимающим в церкви место внешнего защитника ее догматов и народного благочестия (эпистимонарх). Такой царь всего земного православия, по этой логике, мыслится церковным протектором и всех других, примкнувших к православию народов, отсюда наивная патриархальная мысль, что все православные народы, кроме самих "ромеев" (т.е. греков), суть вассалы василевса ромейского. Традиционный аристократизм эллинства, для которого все не эллины были варвары, продолжался непрерывно и в церкви и не изжит до конца даже нынешними греками, умаленными историей. Наш византинист Α. Α. Βасильев1) на основании идеологии византийской литературы, доказывает определенно, что молодое крестившееся русское государство признавалось греками (не спрашивая мнения самих русских) вассальным в отношении Нового Рима-Цареграда. Известно, что в церемониальных росписях византийского Двора русскому великому князю в XII-XIV в. усвоялся лишь скромный титул: ό επί τραπέζης όφφίκιος ς.е. "официант при трапезе, — стольник." "Инородцы" крестившиеся задолго до нас, со всей силой испытали на себе эти гордынные "расистские" претензии греков. И в ереси ушли в значительной мере по мотивам национального протеста: копты, эфиопы, сирийцы, армяне. Крестившиеся сравнительно незадолго до нас сербы и болгары были в напряженной вековой борьбе с греками не только за свою политическую независимость, но и за привилегии и возможную независимость своих церквей от поглощения их КПльским патриархатом. Князья нового киевского государства прекрасно знали эту проблему. Их торговые караваны, ходившие в Царьград, проходили частично и Болгарию. Близость, почти единство языка легко открывали русским купцам и русским варягам национальную психологию и национальные интересы братского народа. Cо времени крещения в 861 г. небольшой части русских самими святыми солунскими братьями стала переноситься на Русь и церковная славянская литература, выроставшая из того же солунского корня и расцветшая уже в начале X в. при болгарском царе Симеоне. Русские знали ο греческом давлении на славянские народы через церковь и, стремясь всетаки приобщиться к блестящей византийской культуре, по примеру болгар, крепко думали об устройстве своей церкви на началах максимальной независимости от греков, т.е. на началах автокефалии или, по крайней мере, автономии. Вел. кн. Ольга, как известно, была очень обижена греками, y которых она, несмотря на свое путешествие в КПль, так и не добилась, чего хотела. A хотела она, вероятно, автономного иерархического возглавления пока еще маленькой, но в ее мечтах имеющей вскоре стать общенародной русской церкви. Недаром часть ее дружинников ходила в 959 г. к императору германскому Оттону I и искала через него устроить русскую церковь в духе иерархической автономии. Но время было упущено, и к 961 г. языческая партия подрастающего Святослава захватила для него власть, отстранила Ольгу. Пришедший епископ Адальберт должен был спасаться бегством. Святослав язычествовал, но не гнал христианства. Воюя с греками на территории Болгарии и мечтая перенести на Дунай даже свою столицу, Святослав женил своего наследника Ярополка на христианке, и тот близок был потом к введению христианства в Киеве. Борьба болгар за церковную автокефалию стала одной из близких идей при дворе киевской династии. Владимир, как только повернул от своего языческого безумия к плану устройства церкви на Руси, сразу же встал пред традиционным для славян и для своей династии вопросом об автокефалии, долженствующей парировать досадные греческие посягательства на независимость даже и государственную. Вот почему он, по примеру его бабки Ольги, упорно добивается брачных связей с василевсами, воюет с ними и, по всем признакам, с самого начала не признает прямого канонического подчинения киевской церкви КПльскому патриарху. Честь научного распутывания темного узла противоречивых известий и умолчаний официальной летописи ο первоначальном иерархическом устройстве русской церкви по планам крестителя кн. Владимира принадлежит проф. С. Петербургского Университета М. Д. Приселкову, который, по внушению акад. Шахматова, развил свою остроумную гипотезу в своей магистерской диссертации: "Очерки по церковно-политической истории Киевской Руси в Х-ХІІ в.в." СПБ, 1913 г. После долгого сопротивления некоторых русских ученых, гипотеза Приселкова завоевала себе права гражданства (Акад. М. Сперанский) в русской науке и, канонец, становится достоянием и науки обще-европейской (проф. Н. Kосh "Kyriоs" Königsb. Неlf 4, 1938). Суть ее такова. Кн. Владимир, болью переживавший на своем опыте то, ο чем он, конечно, знал и от бабки Ольги, и от отца Святослава, и от друзей — царей болгарских, т.е. обидный и узкий аристократический деспотизм греков, даже после Корсунского мира и получения руки принкиписсы Анны, все-же не хотел церковного подчинения "царскому" КПльскому патриарху. Β этом плане опорой и помощью ему оказывалась родственная по языку и независимая от греков, в тот момент еще автокефальная, болгарская церковь, возглавлявшаяся патриархом с кафисмой в Ахриде или Охриде. Туда же, на славянские Балканы русский князь должен был обратиться и за множеством священников-миссионеров, чтобы крестить свой народ, кое-чему научить его и обслужить церкви. Вся древне-русская церковная и чтомая письменность есть наглядное свидетельство этого щедрого литературно-миссионерского питания новокрещенной русской земли со стороны братской церкви болгарской. Оттуда победитель греков под Корсунем мог заимствовать и первых своих епископов: Анастаса Корсунянина для Киева и Иоакима Корсунянина для Новгорода. Стыдясь роли Анастаса, как перебежчика и предателя, Корсунская легенда и Древнейший Летописный Свод называют его то "муж Корсунянин," то просто "Aнaстaс" ("поимши царицю и Анастаса и попы корсунскые"), то иереем ("поручив ю, т.е. Десятинную церковь, ерею Анастасу Корсунянину"). Если кн. Владимир поставил Анастаса во главе Десятинного храма — этого столичного кафедрального собора, и дал последнему на имя Анастасия исключительную привилегию "десятины по всей земли русской," то очевидно потому, что это был "епископ" столицы, предстоятель автономной национальной русской церкви. Какого же патриарха, какой юрисдикции? Тут показательна и символична перемена, происшедшая в 1037 г. при Ярославе Владимировиче, когда он должен был отнять первенство y кафедрального киевского храма "Десятинной Богородицы" Успения и передать этот титул новопостроенной в 1039 г. (вместе с несуществовавшей в Киеве "митрополией") церкви Св. Софии в знак наступившей связи с Св. Софией Цареградской, в знак вхождения церкви русской в юрисдикцию КПльского патриарха в качестве одной из его "митрополий." A до этого момента? До этого кн. Владимир поставил свою церковь под покровительство патриарха Болгарского (Охридского) так, чтобы он был непосредственным возглавителем кафедры киевской, как бы его ставропигии, причем Анастасий в Десятинной Церкви был как бы его викарием. И вместе с епископом Белгородским (в окрестностях Киева) и еп. Новгородским они трое могли составить сборник для хиротоний, a в момент приезда в Киев патриарха-архиепископа двое ближайших (Десятинный и Белгородский) могли бы опять-таки трое составлять такой собор. Откуда все это видно? Видно из тех данных, которые еще Е. Е. Голубинского понудили построить гипотезу ο кратковременном существовании y нас при кн. Владимире автокефалии. Целый ряд наших митрополитов как-то непоследовательно и загадочно называется "архиепископами," a это имя многозначительно. У греков были архиепископы двоякого рода: высшие и низшие по сравнению с митрополитами. Низшими архиепископами бывали немногочисленные епископы, подчинявшиеся в виде временной привилегии своему патриарху, минуя митрополичью инстанцию. Высшие по сравнению с митрополитами архиепископы были совершенно свободны от самой патриаршей власти, были автокефальны и не назывались до времени патриархами только для того, чтобы сохранить дорогую иллюзию древней, как бы вечной, несменяемой монополии титула "патриарх" лишь для 5 кафедр. Автокефальных "архиепископов" было тоже немного: Кипрский, Синайский, Иверийский, Охридский и Сербский. Такого именно архиепископа, по примеру славянских собратий, естественно было желать и св. Владимиру. Голубинский полагает, что и на самом деле князю Владимиру греки дали вначале автокефального архиепископа. Бросается в глаза словоупотребление наших древнейших писателей XI в.: неизвестного автора "Сказания" ο Борисе и Глебе и преп. Нестора в его "Чтении" ο тех же св. мучениках. Эти писатели митрополита Иоанна I, a Нестор и следующего митр. Георгия, именуют по преимуществу "архиепископом" и только как бы pеr lapsum linguaе "митрополитом." Полагая невозможным толковать эту титуляцию в смысле низшего архиепископства по сравнению с достоинством митрополита, Голубинский считает ее отголоском действительно существовавшей в начале автокефалии русской церкви. Но период этой предполагаемой автокефалии Голубинский ограничивает кратким сроком святительства нашего І-го "архиепископа." Он думает, что таковым был упоминаемый в предании Лев. A дальнейшие, каких находим в литературе, a именно Иоанн и Георгий, были уже низведены на степень обыкновенных "митрополитов." Их древние писатели именуют архиепископами просто hоnоris сausa, по воспоминанию об исчезнувшей автокефалии. Сам Голубинский в новом издании своего I тома признается, что его "предположение эпизода y нас автокефалии не имеет особенной твердости, и он не настаивает на нем усиленным образом, хотя без него и не в состоянии объяснить себе удовлетворительным образом откуда взялся y наших митрополитов титул архиепископа"? (с. 268). Нам думается, что достоуважаемый профессор пришел к своей гипотезе потому, что для него между двумя известными ему смыслами архиепископского титула tеrtium nоn datur. A между тем продолжительная история всероссийской митрополии побуждает нас признать, что на Руси, и по всей вероятности не без примера греческого, митрополиты именовали себя архиепископами в общем и филологическом смысле "начальников над епископами." Β после-монгольский период, как прекрасно известно и самому Голубинскому (с. 209), найдется этому множество подтверждений. Первый же митрополит после татарского погрома Кирилл III в послании к Новгородцам от 1270 г. выражается ο себе так: "мне поручил Бог архиепископию в русской земле." Архиепископом называется русский митрополит и в Киево-печерском Патерике. Есть анонимные древние поучения с надписанием: "Поучение архиепископа митрополита." Архиепископом называет митрополита Петра (XIV в.) житие его, писанное Киприаном (XV в.). Этот же титул употреблял в применении к себе и сам митр. Киприан. Одно произведение XV в. озаглавлено: "Григория архиепископа киевского и всея Руси, слово похвальное, иже y Флорентии и у Костентии собору"; Автор его вероятно митрополит Григорий Болгарин, ученик Исидора. Во второй половине XV века называет себя "архиепископом" митрополит Московский Феодосий. Β том же XV в. Пахомий Серб, пиша по заказу житие московских святителей, именует их одновременно и митрополитами и архиепископами, явно подчеркивая этим не их формально-автокефальное положение, a только почетное возглавление большой национальной церкви, по существу достойной автокефалии: "Житие и жизнь иже во свв. отца нашего архиепископа Алексея митрополита Киевского и всея Руси, списание иеромонахом Пахомием" или "составлено иеромонахом Пахомием по благословению г-на Преосвященного архиепископа Киевского и всея Руси, Ионы митрополита." Это словоупотребление лишает почвы гипотезу Голубинского, тем более, что ему никак не удалось объяснить: как и почему могла вдруг исчезнуть из русской церкви столь важная привилегия, как автокефалия? Это наблюдение Голубинского над титулом "архиепископ" находит не обшее, a совершенно конкретное, фактическое объяснение. Β 1020 или 1026 г., когда открывались мощи новоявленных русских страстотерпцев Бориса и Глеба, в Киеве выступает пред нами "архиепископ" Иоанн. Примечательно, что преподобный Нестор, почерпая в 80-х годах XI в. свой материал из современных открытию мощей записей на Вышгороде, невольно сохраняет в своих слововыражениях оттенки, неподходящие к порядку греческого митрополичьего управления, наступившему в Киеве с 1037 г. Этот "архиепископ" Иоанн призывается в Киев как бы откуда-то со стороны, свидетельствует и прославляет собственным авторитетом (не спрашивая никакого патриарха) мощи, освящает церковь, устанавливает праздник, ставит ставленников, которых, повидимому, в Киеве в тот момент некому было посвящать и, "оставивши" Киев, "отходит в свою кафоликанскую церковь": Ярослав услышав ο чудесах "повеле призвати архиепископа Иоанна, тогда пасущу ему Христово стадо разумных овец его. Архиепископ же, остав, постави попы и диаконы ти тако отъиде в свою кафоликани — иклисиa." Этот термин "кафоликани" совершенно необычен, уникален. Β русской церкви он совсем не употребляется. У греков иногда καθολική εκκλησία β упрощенном виде значило церковь приходскую, "общественную" в отличие от "приватной," домовой. Но в данном случае такое противопоставление не имело бы смысла. Есть другой условный смысл термина "кафоликос." Так называли и называют себя главы сирских, армянских и иверских церквей, вкладывая в "кафоликос" смысл национальной автономности или автокефальности. Этот смысл скорее подходит к данному случаю. Иоанн был действительно "архиепископ" в смысле "кафоликоса." Это был патриарх-архиепископ Охридский, переживший катастрофу разгрома болгарской державы царя Самуила в 1014-1019 г.г. греческим василевсом Василием, гордо именуемым за это Вулгароктонос — Болгаробойца. Болгария лишилась самостоятельности и присоединена была как провинция — "катепанат" к Ромейской Империи. Автокефальный архиепископат (для славян) — "патриархат" Охридский быд понижен в ранге. Патриарху Иоанну оставлен 6ыл титул "архиепископа" чести ради для самих греков кафедры Ахриды, как привилегированной по завету имп. Юстиниана. Β этом, уже пониженном положении "архиепископа" (а не патриарха), Иоанн и навестил свою ставропигию киевскую по вызову Ярослава и действовал как друг русской церкви, в отличие от последующего митрополита-грека Георгия, который в 1079 г. противился прославлению святых русских князей Бориса и Глеба: "митрополит же бе неверствуа, яко свята блаженнаа." Бывший патриарх Иоанн подчеркивал пред русскими, что, хотя он теперь (в 20-х годах XI столетия) только "архиепископ," но для болгарской церкви он попрежнему автономный глава = кафоликос со всеми древними привилегиями Ахриды и с тем же ставропигиальным протекторатом над Киевом, для которого кафедра болгарского примаса попрежнему остается, и под политической властью греков, "кафоликани иклисиа," т.е. соборной архиепископской кафедрой, юрисдикционным центром, щитом против греческого константинопольского подчинения. Исторический срок этого подчинения для русской церкви однако быстро приближался. Болгарское поражение 1014 г. было своего рода mеmеntо mоri для Анастаса. И этот несомненный карьерист заблаговременно "сменил вехи." Он убежал со Святополком (т. наз. Окаянным) в Польшу. Возвращался с ним и его тестем, польским королем Болеславом, временными победителями, в 1018 г. в Киев. A в следующем году исчез вместе с ними, когда завладел Киевом снова Ярослав. Анастас и Иоаким — оба корсуняне могли быть и болгарами, говорившими по-гречески и греками, говорившими по-славянски (население колонии херсонисской было очень смешанное из всех частей империи). Но во всяком случае для греков Анастас был изменник, и ему нужно было уносить ноги от греческой власти, ставшей с 1018 г. над архиепископом Иоанном. Последнему императорским хрисовуллом еще оставлена была тень автономии, но по смерти его в 1037 г. над болгарской церковью уже поставлен был грек — Лев. И в связи с этим пред Киевским князем Ярославом Владимировичем встал уже неустранимый факт, так сказать автоматической подчиненности русской церкви КПльскому патриарху. Посредство Ахридской архиепископии теряло свою прежнюю силу. Ярослав должен был принять каноническое грековластие. Вот почему именно в 1037 г. Киев получает своего первого митрополита Феопемпта-грека, a Ярослав впервые заложил митрополию, т.е. резиденцию митрополита, и построил первую для греков кафедральную церковь Св. Софии (как бы в подражание КПлю) с выдающимся великолепием, которое должно было затмить роскошь и славу Владимирова кафедрального храма Успения Пр. Богородицы. Для греков последний стал неприятным символом русской автономии под покровительством болгар. Десятинный храм отошел в тень и забвение, несмотря на то, что и в нем покоились останки и самого крестителя Руси, и его греческой супруги Анны, и его блаженной бабки кн. Ольги. Все как бы зачеркивалось, словно схизматическое. Можно себе представить, что грекам были неприятны все нестираемые памятники церковной грекофобии и болгарофильства кн. Владимира. Память об этом осталась в фактах, самих по себе незначительных, но показательных. Напр., рожденные Владимиром уже по крещении, после 987 г. сыновья его носили светские имена Бориса и Глеба и церковные — Романа и Давида в знак дружбы с болгарской династией. Языческое имя Бориса повторяло имя крестителя Болгарии — царя Бориса. Имя Романа повторяло имя царевича Романа — сына царя Петра, бежавшего из КПля на родину и провозглашенного в западной Болгарии царем в период времени 976-987 г. Имя Давида носил македонский князь, герой борьбы с греками, один из создателей западно-болгарского царства, унаследованного одним из его братьев знаменитым царем Самуилом. Обычай брать имена своих политических друзей и крестителей был тогда общим. Болгарский князь Борис взял крещальное имя импер. Михаила III, с которым он подписал мирный договор. Ольга взяла имя императрицы Елены, жены Константина Порфирогонита. Владимир взял имя импер. Василия в момент заключения с ним союзного договора 987 г. Повидимому духовенство, крестившее новых сыновей Владимира, было канонически связано с болгарской юрисдикцией, и сам св. Владимир переживал тогда период грекофобии и болгарофильства. Греческая отныне (с 1037 г.) митрополия стала центром переработки русской летописи и литературных преданий ο начале русской церкви и центром саботирования скорого прославления русских святых. Оттого мы блуждаем в каком-то преднамеренном тумане бестолковых и противоречивых сказаний ο крещении Руси при кн. Владимире и ο первых днях жизни и устройства Русской церкви. Акад. Шахматов остроумно доказал ("Разыскание ο древнейших русских летописных сводах" СПБ, 1906), что митрополит-грек уже в 1039 г. предпринял первый летописный свод с тем, чтобы навести на молодую русскую церковь колорит ее легитимного происхождения и зависимости от царьградского источника. Β него вставлена легенда об обращении в христианство болгарского князя Бориса греческим философом, переделанная на имя кн. Владимира. Затем непонятный поход на Корсунь, брак с царевной Анной, неясное назначение Десятинной церкви, неясная фигура Анастаса (не явно отрицательная). Затем все как то внезапно обрывается. "Почему"? — фигура умолчания: скрыта вся болгарская война, упразднение болгарского патриаршества: все переговоры с Киевом и т. п., и вдруг: "В лето 6545 (1037) заложи Ярослав град великий, y него же града суть Златая Врата, заложи же и церковь св. София, митрополию..." И сразу после этого ряд общих утверждений, оставляющий впечатление, как будто до этого момента и совсем не было христианства на Руси, как будто церковная жизнь только что начала делать свои первые шаги. "И... нача вера християнская плодитися и расширяти, и черноризцы почаша множитися и монастыреве починаху быти. И бе Ярослав любя црьковная уставы, попы любяше повелику, излиха же черноризце... И собра письце многы и прекладаше с ними от грек на словеньское письмо, и списаша книги многы... Ярослав же книгы многы написав, положи в святей Софьи церкви, юже созда сам; и украси ю златом и серебром и сосуды церковными... И иныя церкви ставляше по градом и по местом, поставляя попы и дая им от именья своего урок... и умножашася презвутери и людие християнскии. И радовашеся Ярослав зело, a вpaг сетовашеся, побеждаем новыми людьми християнскыми." Картина такова, будто ранее за 50 лет, начиная от крещения Владимирова на месте русской церкви было дикое поле, и только теперь всему положено настоящее начало. Всякий, кто просмотрит летопись за годы от крещения кн. Владимира и до 1037 г., не может не удивиться ее полному молчанию об устройстве и возглавлении русской церкви: кто были ее митрополиты и где жили? Молчание явно искусственное, дипломатичное. Так произошел целый канонический переворот, и русская церковь влилась в русло КПльского патриархата, как одна из его митрополий. Как молодая и поздняя, она даже и значится в некоторых росписях КПльских митрополий на очень низком месте, то на 61, то на 70. Вместе с этим на нее простирались и все установившиеся права КПльского патриарха в отношении к подчиненным ему митрополиям: 1) — право поставления митрополитов, 2) — вызова их к себе на соборы, 3) — суда над ними, 4) — апелляции на суд митрополитов и 5) — ставропигии. Право поставления митрополитов принадлежало КПльскому патриарху, по каноническим правилам, в тесном смысле посвящения, после предварительного избрания достойного каидидата окружным собором епископов (4 Всел. пр. 28; Сердик. пр. 6). Но патриарх, ко времени учреждения русской церкви, успел создать себе обычное право не только посвящения митрополитов, но и избрания их при посредстве своего синода. На русской церкви эта эволюция власти КПского патриарха отразилась весьма важными последствиями. Будь в силе старый канонический порядок местного избрания митрополитов, собор русских епископов избирал бы на этот пост своих соотечественников. Теперь же к нам последовательно посылались на Русь из КПля митрополиты-греки. При всей скудости сведений, сообщаемых летописью для истории русских митрополитов до-монгольского времени, мы однако узнаем ο двух известных случаях, когда этот установленный порядок нарушался, т.е. митрополиты избирались по воле князей, из русских домашними соборами русских же епископов. Ссылка некоторых русских канонистов на свидетелыство Никиф. Григоры XIV в. (Ромейск. Истор. кн. 36, гл. 6) будто бы греки при основании русской церкви установили, чтобы митрополитами были по очереди то греки то русские — есть чистое недоразумение. Это вычитано не из греческого оригинала, a из неверного латинского перевода в издании Cоrp. Нist. Byz. Это бесспорно доказано прекрасным исследователем Пл. Соколовым в его труде "Русский архиерей из Византии" (Киев 1913 г. с. 39-40). Никифор говорит, что во главе епархии новообращенной русской церкви поставлен один первый архиерей. И узаконено "этому первому архиерею быть подчиненным Константинопольскому трону и получать от него права на духовную власть. Быть же ему и теперь (т.е. во время Н. Григоры, в половине XIV в). из здесь (т.е. в Византии, это ясно из контекста) родившихся и вместе воспитавшихся, и попеременно, один за другим, всегда принимающих предстоятельство по смерти предшественника (Καΐ είναι τον πρώτον τούτονάρχιερέα τφ της ΚΠ-λβωςΰ πείκοντα θρόνω καΐ ύπύ τούτου τα νόμιμα δέχεσθάι της ράχης πνευματικής' είναι 8'αυτόν και νυν μεν, εκ των τήδε(= Κπ-λει) φύντων όμοϋ καΐ τραφέντων άμοιβαδον την έκεϊ προεδρίαν αεί διαδοχομένων μετά τον προτέρου θάνατον παραλλάέ). Λатинский перевод искажает эту мысль в прямую ее противоположность: mоdо еx gеntе illа (т.е. яко бы из русских) mоdо еx nоstra tеrra natis еduсatisquе. Самый контекст Никифора Гр. в этом месте исключает такую мысль. Монополию греков на возглавление русской церкви он даже принципиально мотивирует: "Дабы связь между этими двумя народами сильнее и сильнее укреплялась и навсегда сохраняла бы единодушие веры в его полной сущности." Никифор Гр. говорит это не вообще, a пο совершенно конкретному поводу, высказываясь против русских претензий в этом вопросе. A вопрос был в тот момент злободневный и необычный. Β первый раз, по заблаговременному ходатайству самого московского митрополита — грека Феогноста, по смерги его в 1353 г., в Царьград прибыл для поставления кандидат из русских, именно будущий знаменитый святитель Алексий. Он лишь после долгого, более чем годичного испытания и борьбы партий за и против этой "новизны" для греческих церковных кругов, и был поставлен нехотя, под особыми условиями и с оговорками, как вещь неслыханная. И Никифор Григора является выразителем этого почти поголовного взгляда греков на дело. Да и вся история русской митрополии была бы иной, если бы каноническое соглашение, выдуманное латинским переводчиком текста Н. Григоры, имело место в действительности. Можно a priоri сказать, что крутой поворот 1037 г. от политики национальной церковной автономии к юрисдикционной зависимости от греков не мог пройти бесследно, не мог не вызвать некоторого недовольства и реакции. И факт поставления еще при Ярославе митрополита из русских, да еще без патриарха, в самом Киеве, ясное тому доказательство. Война Ярослава против греков 1043 г. по мотивам коммерческим (драки с убийствами в КПле) оставляет все-таки впечатление некоторого сходства с корсунской войной его отца против греков именно как раз после крещального договора. Известно, что с русской стороны большой флот был заранее (до 1043 г.) подготовлен, несмотря на церковный пакт Ярослава с греками. Греческое церковное управление с 1037 г. не укрепляло дружбу, a подогревало национальную церковную оппозицию. И кто знает, как далеко она зашла бы, если бы русский флот не был разбит. С греческой стороны отмечается, что русские враждовали именно против греческой "гегемонии." С своей точки зрения греки русскую войну рассматривали как "бунт подданных василевса." Хронисты пишут περί των 'Ρώσων επαναστάσεως ("восстании"). Попавших в плен воинов Ярослава греки (как и болгар в 1019 году при Василие Болгаробойце) безжалостно ослепили: — казнь для революционеров-бунтовщиков, a не воинов. Очевидец событий, известнейший писатель Михаил Пселл по этому случаю выражается ο русских так: "это варварское племя всегда питало яростную и бешенную ненависть против греческой гегемонии; при каждом удобном случае изобретая то или другое обвинение, они создавали из него предлог для войны с нами." Не есть ли это актуальный, "злободневный" намек на борьбу русских против "гегемонии" в том числе и канонической? После неудачи 1043 г. русские присмирели до времени. Митр. Феопемпт куда-то исчезает. Bероятно в КПль, где может быть вскоре и умер, ибо после замирения с греками в 1046 г. его нет в Киеве. И может быть в эти годы следует поместить имя греческого митр. Кирилла I, значащагося в синодике киевских митрополитов. Он или не успел приехать в Киев, или тоже вскоре умер. У греков в 1048-52 г. длится тяжелая война с печенегами, которые дошли даже до стен КПля. Русские еше не забыли своей церковной независимости от греков. И вот в эти трудные для греков годы y русских созревает план вновь вернуться, если не к автокефалии, тο к автономии, т.е. самостоятельному избранию из своей русской среды угодного кандидата, с поставлением его собором своих епископов и с последующим признанием КПльск. патриарха. Β Прибавлении к Ипат. Летописи под 1050 г. есть явно тенденциозная заметка: "Илларион поставлен бысть митрополитом Киеву от патриарха Михаила Керулария." Хотя этого и не было, но вероятно этого желала и партия националистов, которая знала, что Ярослав, сам сын гречанки, мечтает ο браке своих сыновей с византийскими царевнами, что вскоре (в 1052 г.) и осуществилось. Β этих перспективах, по сушеству компромиссных, и совершилось событие, ο котором сухо и глухо сообщает нам летопись: "в 6559 (1051) постави Ярослав Лариона митрополитом русина в Св. Софии, собрав епископы." Чем канонически и формально кн. Ярослав и русские епископы (среди них, вероятно, были и греки) могли оправдывать такое явочным порядком установление своей автономии? Изданная проф. Бенешевичем (СПБ 1906 г.) древне-болгарская Кормчая (так наз. Синтагма) дофотиевской редакции содержала в себе 123 и 137 новеллы Юстиниана, вычеркнутые к X веку в греческом оригинале. A y нас их при Ярославе читали. Именно по этим новеллам клир и видные жители кафедрального города избирают 3-х, 2-х или даже одного кандидата. Если епископ избирался даже мирянами, тем бесспорнее было право самих епископов избирать митрополита. Но добавление к этому и права поставления без предварительного патриаршего утверждения, хотя бы не исключающего его благословения pоst faсtum, обнаруживает уже бесспорную претензию на полную независимость, т.е. на автокефалию. Согласившийся на самостоятельное поставление в митрополиты "русин" Илларион был человеком высшего образования: может быть, самым образованным человеком своего времени. Он мог понимать и букву канонов и свободно толковать их с полным знанием дела. Вообше же наше научное невежество в течение почти тысячелетия позволяло грекам внушать нам свое толкование безапелляционно. Илларионово "Слово ο Законе и Благодати" — высшее по совершенству мысли и стиля литературное произведение до-монгольского периода — блестящее доказательство эрудиции автора. A что на смелый шаг автономного посвящения в митрололиты он пошел не по мотивам карьеры, ο том говорит его нравственный облик молитвенника, аскета и, вероятно, схимника, миссионера, писателя и вождя монашества. Пресвитер церкви княжеского села под Киевом, Берестова, "муж благ, книжен и постник," он удалялся для молитвы в пещерку берега Днепра, над которой вырос знаменитый Печерский монастырь. Илларион был его праотцем, ибо в печерке этой за ним поселился преп. Антоний. Как ни аскетичен был Илларион, но как звезда первой величины в области богословской, он призывался властью к решению самых высших вопросов церковной политики. Война 1043 г. и в связи с ней удаление митр. Феопемпта, кажется, были внешним поводом и внутренней темой знаменитого публичного слова Иллариона в присутствии вел. кн. Ярослава и его супруги Ирины-Индигерды под сводами национального Десятинного храма. Β "Слове" этом иносказательно, под образом смены заветов и эволюции религиозных возрастов, утверждается полнота сил русского христианства, прославляется пышный рост его при св. Владимире, которого автор "ублажает," именует "блаженным" и возвеличивает как героя веры, достойного канонизации. Все это — вопреки взглядам греков. Естественно, что такого именно идеолога русской церковной автономии и выдвинули русские круги в этот момент на место главы русской церкви. Под своим хиротонийным "исповеданием веры" Илларион делает такую подпись: "от благочестивых епископов священ бых и настолован в велицем граде Киеве, яко быти в нем митрополиту, пастуху же и учителю." Хотя здесь Илларион отмечает оба момента возведения в митрополиты и "посвящение" и "интронизацию," но эти "автономные" действия не исключают еще высшего утверждения или согласия КПльского патриарха. Повидимому последнего Ярослав не достиг. Русские всегда воевали с греками для того, чтобы те удостоили их какого-то из высоких ("аристократических") благ. После войны 1043 г. и мира 1046 г. Ярослав только к 1052 г. добивается своего брака с греческой принцессой, от какового брака и родится y него в 1053 г. сын Всеволод, прозванный по матери Мономахом. На этом греки сломили гордыню Ярослава, и он поступился Илларионом. С 1054 г. Илларион тоже бесследно исчезает. Β 1055 г. в Киеве уже митрополит-грек Ефрем. Митр. Илларион по всем данным должен был бы быть канонизованным русским святителем. A между тем его имени среди русских святых мы не находим. Понятно, что в раннее киевское время этого не допустили бы митрополиты-греки. Но что мешало этому в Московский период? Из данного затруднения пробует вывести нас гипотеза Шахматова-Приселкова: митроп. Илларион, сойдя с трона, посхимился с именем Никона в Печерском монастыре и был его выдающимся деятелем. Он был Никоном — составителем летописи и дипломатом и миссионером строителем монастыря в Тмутараканской области (откуда он, по гаданию некоторых, и происходил), и преемником по игуменству пр. Феодосия. Сильная сторона гипотезы в объяснении странного исчезновения со сцены истории выдающейся личности Иллариона (когда он умер? где похоронен? почему не канонизован?). Слабая сторона в растягивании его жизни чуть не до 90 лет, в умалении пред Феодосием, которого он (основоположник пещеры вместе с Антонием) постригал и в умалении его литературного сияния, которое не укрылось бы и под схимой. Сто лет спустя мы снова встречаемся на Руси с фактом независимого от греков поставления русского митрополита. Это поставление в Киеве собором шести русских епископов, при протесте меньшинства, в 1147 г. митрополитом инока Зарубского монастыря Климента по желанию вел. кн. Изяслава Мстиславича. Нельзя не видеть в этом акте проявления неумиравшей y русских национальной мечты ο церковной автокефалии. Политическая обстановка благоприятствовала только вскрытию этой мечты. Β ςу пору Киев был ареной ожесточенной, часто недобросовестной, вероломной борьбы двух княжеских линий — Мономаховичей и Ольговичей. Доблестный митр. Михаил-грек все силы напрягал, чтобы остановить бурные междоусобия и примирить враждующие стороны, чего ему и удавалось иногда достигать. Еще в 1134 г., будучи случайно в Новгороде, митр. Михаил протестовал против войны Мстиславичей с своим дядей Юрием Долгоруким, но был посажен за это в заключение, из которого вышел после поражения непослушавших его князей. Β 1136 г., под Киевом готовы были сойтись войска Ольговичей и Мономаховичей, но Ярополк Владимирович Киевский благоразумно уступил Ольговичам, видимо под влиянием митрополита Михаила, ο котором летопись говорить, что "честный митр. Михаил ходил с крестом между двумя враждебными ратями и примирил их крестным целованием." Β 1140 г. Ольговичи снова подступили к Киеву, чтобы прогнать оттуда следуюшего сына Мономахова Вячеслава. Началось было разрушение города, но митрополит снова явился пред войсками нападавших и объявил, что Вячеслав, не желая кровопролития, без боя покидает Киевский престол. Митрополит Михаил с честью встретил нового князя Всеволода Ольговича и жил с ним в мире. Таким образом, успехи примирительной политики митрополита всякий раз окупались уступками со стороны Мономаховичей и закончились переходом киевского стола в руки Ольговича. Неудивителыю, если представитель обиженного рода, Изяслав Мстиславич, воротивший себе в 1146 г. власть путем нарушения клятвы, данной Всеволоду Ольговичу, не был расположен не только к наличному митрополиту, но и вообще к митрополитам-грекам, которым, как видно из примера митр. Михаила, чужды были родовые пристрастия князей и дороже всего была нейтральная политика мира. Изяслав захотел иметь митрополита партизана, защитника интересов своего рода. Таковым мог быть только русский и при том в полном смысле его креатура, т.е. поставленный по воле князя, без спроса патриарха. Вот возможный мотив действий великого князя в данном случае. Стойкость митр. Михаила только способствовала крутой постановке дела. Β 1145 г. митр. Михаил ходил в Царь-град. Старые историки (Евгений, Филарет) предполагали, что он и умер там. Но митр. Макарий, за неимением документальных данных, считает этот вопрос открытым. Татищев даже цитирует будто бы летописное свидетельство "тогоже году (1147 г.) умре в Киеве мит. Михаил." Когда в 1146 г. в Киев вступил, после боя, Изяслав Мстиславич, то митрополичьей встречи ему не было. Уклонился ли митр. Михаил, не прощая князю-победителю его клятвопреступления, или, вернее, не возвратился еще из Византии... Там в эти годы происходили бурные политические перемены, сопровождавшиеся сменой патриархов и даже долговременным пустованием патриаршей кафедры. Митр. Михаил, как член КПльской иерархии и подданный своих василевсов, мог считать необходимым свое присутствие в столице. Как бы то ни было, митр. Михаил противодействовал политическому насилию, как мог, каноническими мерами. И, на время своего отсутствия из Киева, по соглашению с единомышленными с ним епископами, митр. Михаил наложил своего рода интердикт на архиепископское служение в своем кафедральном Киевском Соборе св. Cофии. Явно, что он предвидел какую-то возможность посягательств на права и власть митрополита. Может быть, просто уже знал ο замысле явочного поставления русского митрополита без благословения патриарха. Так оно и вышло. Когда Изяслав-победитель выслушал от Нифонта еп. Новгородского, ревнителя канонической лояльности, доклад: — "мы взяли от Михаила от митрополита рукописание, яко не достоит нам без митрополита в Св. Софии и служити"1), он вероятно был взбешен и решил отделаться от упорного грека, — заменить его своим дружественным кандидатом из русских. Такой y него на примете и был. Это был известный своей богословской ученостью инок Зарубского монастыря Климент, прозванный Смолятич или по его родине, или по его иночеству в Зарубском монастыре г. Смоленска, хотя монастырь с таким же именем был и в Киеве. "Таков книжник и философ, какого в русской земле не обреталось," по отзыву летописи. Эта репутация Климента стала вполне понятной только с 1891 г., когда наши петербургские ученые, проф. академик Н. К. Никольский и Xр. М. Лопарев, одновременно опубликовали открытое ими независимо друг от друга "Послание Климента к пресвитеру Фоме Смоленскому." Β 1051 г. вел. кн. Ярослав также выдвинул на митрополичью кафедру первоклассное светило русской богословской учености — Иллариона. Тогда не нашлось среди епископов сопротивления этому акту. Сейчас иерархия раскололась. Создалась веская оппозиция из трех епископов. Это были: Мануил, еп. Смоленский — грек, Косма, еп. Полоцкий — вероятно грек и Нифонт Новгородский — киевлянин, но долго живший на греческом Востоке и знаток канонов. Это была партия канонической акрибии. Но большинство шести епископов (Онуфрий Черниговский, Евфимий Переяславльский, Даниил Юрьевский, Феодор Белогородский, Феодор же Владимирский и Иоаким Туровский) составило партию князя. При этом Иоаким Туровский был даже под арестом привезен князем в Киев. И вел. князь решил действовать по летописному слову "особь с шестью епископы." На избирательном соборе Онуфрий Черниговский придумал казуистический аргумент для оправдания самочинного поставления русского митрополита. Греки, говорил он, ставят патриархов рукой Иоанна Предтечи2). A y нас в Киеве есть глава св. Климента папы Римского3). Повидимому и Климент Смолятич как раз носил имя этого святого папы. Климент был поставлен именно в Софийском соборе 27 июля 1147 г. в день вел. муч. Пантелеймона — день именин вел. кн. Изяслава по его церковному имени. Это символично — насколько вся акция была делом вел. князя и в его политических интересах. Второй раз русская церковь волею велик. князей бросила вызов КПой патриархии, претендуя по меньшей мере на автономию. Началась борьба принципа канонического права с случайностями исторических фактов. Нифонт, глава оппозиции (очевидно и Мануил и Косма) не поминал Климента, как митрополита. Вел. кн. Изяслав потребовал явки Нифонта в Киев. Здесь уже Климент наложил на него запрещение за неповиновение. Нифонта посадили в заключение в Печерский монастырь. B это время, по Ипат. Летописи, "патриарх присла к нему граматы блажа и причитая к святым его. Он же более крепляшеся, послушивая грамот патриаршь." Но в 1148 г. Юрий Долгорукий Суздальский пρογнал Изяслава из Киева и освободил Нифонта. Климент убежал вслед за Изяславом во Владимир Волынский. Но вскоре Изяслав снова захватил Киев. С ним, конечно, возвратился и Климент. Умерший в 1155 г. Изяслав передал вел. княжение своему смоленскому брату Ростиславу Мстиславичу. Тот, как имевший около себя епископом грека Мануила, принципиального противника Климента, прийдя в Киев, не проявил однако ревности против русского автономного митрополита. Может быть потому, что и сам себя еще не чувствовал прочно в Киеве. Действительно, через несколько месяцев в том же 1155 г. Ростислава снова прогнал Юрий Долгорукий. И тогда Климент опять бежал вместе с семьей покойного Изяслава в их Владимир Волынский. Кн. Юрий — естественный противник Климента и друг Нифонта стоял на почве церковно-греческой лояльности. Греки уже заранее назначили в Киев митрополита Константина. Он немедленно прибыл на приглашение кн. Юрия. Нифонт спешно прибыл для встречи митр. Константина в Киев, но, не дождавшись его, умер и погребен в Печер. монастыре. Мануил и Косма торжественно встречали митрополита — грека. Другие епископы абсентеировали, но в борьбу вступать, очевидно, не собирались. Константин, как пишет Ипат. Летопись, "и опроверг Климову службу и ставление," т.е., может быть, самый Софийский собор был переосвящен малым чином. A бедным ставленникам Климента пришлось пережить волнение "чистки." Принципиально запрещенные митр. Константином, они должны были поголовно, после личного "рукописания на Клима," перепоставляться. Летопись говорит об оставлении в сaне только диаконов. Епископы-"самостийники" постепенно все были смещены и заменены греками. Виновник всего, покойный уже вел. кн. Изяслав Мстиславич был загробно анафематствован Константином. B 1158 г. умер вел. кн. Юрий. Сыновья отверженного кн. Изяслава в 1159 г. опять пришли в Киев и по старому княжому праву лояльно передали власть старшему в роде — дяде своему, брату покойного Изяслава, опять тому же Ростиславу Мстиславичу Смоленскому. Теперь Ростислав встал на греческую точку зрения и потребовал, чтобы Климент не допускался на митрополичье место: "не хочу Клима y митропольи видети, зане не взя благословения от Святыя Софья и от патриарха." Но тогда старший сын Изяслава, Мстислав Изяславович, поставил свое условие: "не останется и Константин на митрополии, — он клял моего отца." После больших пререканий князья постановили устранить того и другого митрополита и просить y греков новое, нейтральное лице. Оба митрополита были в бегах. Климент во Владимире Волынском, a Константин в Чернигове y своего земляка — грека еп. Антония. Он боялся мести со стороны молодого князя Мстислава Из-ча за анафематствование его отца. B Чернигове в гостях y еп. Антония в том же 1159 г. митр. Константин и умер. Тут эпизодически можно упомянуть ο странном духовном завещании, которым Константин пред смертью клятвенно связал совесть своего компатриота еп. Антония: "По смерти моей не погребай моего тела, а, привязав к ногам веревку, вытащите меня из города и повергните псам на съедение." Еп. Антоний счел нужным это буквально выполнить. Но, застигнутый врасплох князь, власти и народ могли стерпеть это ошеломляющее зрелище только на несколько часов. После объяснений с еп. Антонием, князь Святослав взял на себя с совести еп. Антония ответственность за дальнейшее. И на другой же день тело митр. Константина с надлежащим благообразием было отпето и похоронено в Черниговском Спасском соборе. Такой чрезвычайный факт не мог не породить легенд. Β Никоновской летописи и Степенной Книге (в последней, может быть рукой митр. Киприана — опытного агиографа с стилизованными преувеличениями) рассказывается ο чудесных знамениях, сопровождавших эту страшную историю: ο буре, тьме, землетрясении и гибели семи человек. Князья, от страха пред которыми митр. Константин бежал из Киева в Чернигов, почувствовали себя виноватыми, что причинили бедному греку такое душевное потрясение. Мстислав стал каяться, и Ростислав даже заказал покаянный мобелен. Но на фоне этой служебной катастрофы иерарха-грека вырисовывается все-таки и его чрезвычайная моральная чувствительность, его героическая жажда искупительной казни его грешной плоти, доведшей его до такого покаянного пароксизма. По традиционному порядку, Ростислав пригласил из Византии и получил в 1161 г. нового митрополита Феодора. Когда тот скоро в 1163 г. умер, Ростислав почти два года медлил с ходатайством ο присылке нового митрополита из Византии. Но медлили почему-то и византийцы. Импер. Мануил был увлечен планом объединения под своим протекторатом Венгрии, соседившей с Русью, уже состоявшей, с греческой точки зрения, под этим "теократическим" протекторатом. Для реализации этой фикции митрополит-грек в Киеве был необходим. И в КПле не задумались его поставить. Это был Иоанн IV. Русские же князья за это время пришли к мысли внести полное замирение в дела церковные путем реставрации в митрополичьем достоинстве еще благополучно здравствовавшего, ничем себя не опорчившего, всеми уважаемого за выдающуюся книжность и не по своей вине оказавшегося не y дел, своего русского архиерея — Климента. Последний, конечно, согласился принять благословение от КПля. Это положительно решало вопрос и для Нифонта Новгородского. Он, по русскому тексту Кормчей (по сохранившимся в нем 123 и 137 Юстиниановым новеллам), не отрицал местного избрания и наречения митрополита, но требовал обязательного утверждения и благословения высшей власти патриарха. Его ученик и почитатель кн. Андрей Боголюбский на этих основаниях надумал просить патриарха даже избрать y себя на всю Суздальщину особого митрополита. Посольство Андрея уже прибыло в Киев на пути в Царьград. И побудило Ростислава поторопиться с его собственным проектом ο реставрации Климента. Отправляется с особым посольством соответствующее ходатайство в Византию. Но русское посольство вернулось с дороги. Греки предупредили русских. Пришел митр. Иоанн IV. Пришедший от императора посол обратился к Ростиславу с речью: "и молвит ти царь: яще примеши с любовью благословение от Святыя Софья..." a далее во всех трех списках древней летописи (Ипат. Хлебн. Погод.) следует пропуск. Видимо произошел тут конфликт. Ростислав был недоволен таким маневром со стороны греков и, может быть, сказал что-нибудь резкое, что сочтено было вредным практически по соображениям дипломатии. Но этот пропуск скрыл от нас и речь византийского посла. Видимо и она содержала какой-то веский аргумент против русского "самостийничества." Официальная цензура равномерно утаила от нас резоны обеих сторон. В. Н. Татищев, дозволявший себе с поэтической вольностью перефразировать слова исторических лиц в целые монологи, в этом случае влагает в уста Ростислава следующую отповедь, будто бы сказанную им греческому послу: "я сего митрополита за честь и за любовь царскую ныне прииму, но впредь, ежели патриарх без ведома и определения нашего, противно правил свв. апостолов, в Русь митрополита поставит, не токмо не прииму, но и закон сделаем вечный избирать и поставлять епископам русским с повеления великого князя." Принять эти слова за подлинные нельзя. Ростислав так убежденно противившийся в начале восстановлению в правах митрополита Климента и до последнего момента стоявший за необходимость патриаршего благословения, не мог назвать это патриаршее поставление "противным правилам свв. апостол"; не мог по тому же самому высказать и радикального проекта ο поставлении митрополитов, какой здесь ему навязан. Ермолаевский список Летописи, не скрывая бывшего конфликта, подводит всему итог: "лета 6672 приде из Царьграда митрополит Иоанн, и не хотя прияти его Ростислав. Царь же присла ему дары многие, и прият его Ростислав." Так закончилась (в 1164 г.) 17-летняя смута на митрополичьей русской кафедре. Она повторно выявила исторически назревавший и в конце концов в восточной практике неизбежный вопрос ο постепенной национализации русской поместной церкви в смысле ее полного самоуправления. Оценивая ретроспективно факт господства y нас в данную пору митрололитов греков, мы должны признать его положительным и несомненным благом. При некоторых неудобствах, проистекавших от иностранного происхождения митрополитов, от незнания ими русского языка, они были в большинстве случаев и образованнее русских и — главное — именно как иностранцы, сохранили нас в удельный период от великого зла политического и церковного. Благодаря родовому порядку наследования великокняжеского стола y наших князей за весь удельный период происходили непрерывные междоусобные войны, причем на киевском престоле последовательно сменял враг врага. И если бы в их власти было ставить себе митрополитов, то в нашей церкви произошла бы неурядица, подобная западно-европейскому расколу трех антипап, в особенности — плачевному русскому распаду последнего времени. Да и в лучшем случае самые выборы предстоятелей русской церкви крайне затруднялись бы партийными стремлениями различных удельных княжеств. Доказательством этого может служить история Климента Смолятича, который должен был разделять несчастную судьбу своего патрона-князя и при жизни которого успели появиться на Руси одновременно два митрополита (рядом с Климентом — то Константин, то Феодор). От всех указанных бед спасло нас иностранное происхождение митрополитов, и покорность русских князей власти КПльского патриарха. Из практики других вышеуказанных прав КПльского патриарха в отношении к русской церкви известно ο трех случаях вызова на соборы, или вообще присутствия русских митрополитов на КПльских патриарших соборах. Ό Ρωασίας значится в соборных постановлениях патр. Николая Грамматика в 1092 г., или в 1107 г. — патриарха Иоанна (1111-1134); Μιχαήλ 'Ρωσίας — οатриарха Михаила Анхиала в 1171 г. (Павлов "Пр. Обозр." 1881 г. № 2). Любопытное обстоятельство открывается из только что упомянутого синодального акта КПльского патриарха Михаила, изданного A. C. Павловым в 1895 г. (Виз. Врем. т. 11,383). Β Византии епископы при вступлении в должность обычно не приносили присяги в верности императору. Но Мануил Комнин, по династическим соображениям, обязал вместе со всеми жителями столицы к присяге новорожденному своему сыну Алексею и духовных властей столицы. Β числе их приносил присягу в 1171 г. и митрополит Русский Михаил. Очевидно, он рассматривался как подданый слуга своего василевса, только состоящий на заграничной службе. Об осуществлении остальных прав патриарха в применении к русской церкви ничего неизвестно. Внутренняя жизнь митрополии строилась на канонических отношениях митрополитов к епископам, вполне аналогичных с отношениями патриархов к ним самим. При этом в пределах митрополии приобретало особенно важное значение право митрополита созывать ежегодные регулярные соборы из подведомых ему епископов. Вообще существенна функция соборности. Практически это установление ценно тем, что оно все действие иерархов проникает началом коллегиальной взаимопомощи и взаимоограничения, потому что по канону, как епископы митрополичьего округа "ничего (важного) не творят без рассуждения своего главы, так и он ничего не должен делать без согласия прочих." Между тем русская церковь с первых же шагов своей исторической жизни стала повинной в несоблюдении этой важной канонической нормы и впоследствии все прогрессировала в свой виновности. Вероятно причиной тому была роковая пространность русской земли и совершенно несравнимая с греческими расстояниями отдаленность епископских резиденций от митрополичьего центра; так что епископы не только не помышляли ο ежегодных соборах, но не слушались даже экстренных приглашений митрополитов на соборы, как видно из одного правила митр. Иоанна II. Но сравнительно с последующим временем киевский период, при всей его непродолжительности, представляется сравнительно еще временем частых соборов. Проф. Малышевский насчитывает более 15-ти отмеченных в летописи собраний епископов в Киеве, включая сюда и все съезды хиротонийные и по случаю церковно-богослужебных торжеств. Другой факт из внешней истории русской митрополии за данный период времени, достойный упоминания, это попытка Суздальского князя Андрея Боголюбского учредить y себя особую митрополию. С тех пор как церковь начала жить в связи с государством, ее административные судьбы тесно связались с его судьбами. И в настоящем случае причина явления лежала в факте передвижения центра русской государственной жизни к концу киевского периода с юга на север. Суздальский князь Андрей, сознавая себя по силе и значению уже фактическим великим князем, естественно пожелал видеть возле себя и митрополита. Не имея возможности перевести к себе киевского митрополита, он решил создать новую митрополичью кафедру. У кн. Андрея был под рукой и угодный ему кандидат. Это был Феодор, белый женатый поп, мощный физически и дерзкий до грубости; видимо довольно начитанный, речистый, за словом в карман не лазящий, зубастый софист, разящий направо и налево всякого своей диалектикой. Князю он импонировал и был очень удобен для претенциозного плана учреждения новой митрополии. Феодора не нужно было покровительственно протаскивать вперед. Он искал от князя только дозволения искать архиерейской кафедры, и пробивался к ней уже сам, не стесняясь в средствах. Подводя итог карьере Феодора, завершившейся трагическим провалом, Никон. летопись так изображает его портрет: "Бе же сей дерзновенен зело и безстуден. Не срамляше бо ся ни князя, ни боярина. И бе телом крепок зело, и язык имея чист, и речь велеречиву, и мудрование козненно (т.е. диалектику ехидную, подсиживающую, поддевающую). И вси его бояхуся и трепетаху, никтоже бе можаше противу его стояти. Неции же глаголаху ο нем, яко от демона есть сей, инии же волхва его глаголаху." Последние демонические черты свидетельствуют ο гиперболическом, ошеломляющем впечатлении, произведенном Феодором на современников. Кн. Андрей, поставивший своим идеалом возвышение северо-восточной Руси над юго-западной, мечтал извлечь пользу из честолюбивых дерзаний Феодора и провел его в положение "нареченного епископа Ростовского и Суздальского." A в древней Руси это положение не было пустым именем. Оно давало власть управления епархией еще до хиротонии. Кн. Андрей, надеясь на самодельную каноническую эрудицию Феодора и его напористость, отправил его как ходатая к патриарху об открытии y себя независимой от Киева митрополии и вместе как нареченного y себя кандидата. Но, как мы видели, и Ростислав Киевский поспешил тогда же, в 1155 г. послать свое посольство к патриарху, прося себе на Киев митрополита-грека, в чем и преуспел. Но не одной этой покорностью грекам победил киевский князь князя суздальского, a и дезавуированием Феодора там в КПле в глазах патриарха. Церковные послы Ростислава снабдили патриарха Луку Хрисоверга весьма отрицательной характеристикой Феодора, как человека неправославного образа мыслей. Это прямо и высказано патриархом в послании к кн. Андрею вместе с отказом в открытии особой митрополии. Патриарх мотивировал свой отказ принципиально, делая общую ссылку на каноны, которые будто бы совершенно запрещают изменять пределы митрополий и епископий. Само по себе это основание, разумеется, неправильно. Каноны, действительно, предостерегая от ненужных переделов границ епископий, не могли возвести этого во всеобщий закон, иначе остановилась бы история внешнего роста церковной жизни. Каноны эти (4 вс. пр. 12) имеют значение исключительно только для византийской государственности: запрещают в одной греческой областн учреждать две митрополии, чтобы в каждой области была только одна митрополия. Буквально применяя это к России, нужно было бы в каждом удельном княжении открыть свою митропоию. И как раз другие каноны напоминали (4 Вс. 17; 6 Всел. 38), чтобы церковное управление сообразовалось с гражданским и, таким образом, говорили в пользу пожеланий Суздальского князя. Но недостаток научно-канонических знаний y кн. А. Боголюбского, y Феодора и y других церковных советников князя не дал им смелости возражать против воли КП патриарха. После того, как программа-максимум кн. Андрея и Феодора не удалась, Феодор не покорился. У него была в запасе программа минимум. Он хотел получить поставление на Ростовскую кафедру непосредственно от патриарха с титулом архиепископа, чтобы зависеть не полностью от Киевского митрополита. Повидимому в Царьграде позолотили пилюлю кн. Андрею, согласившись, при условии хиротонии его избранника рукой митрополита киевского, дать право Феодору величаться титулом архиепископа с какими-нибудь церемониальными украшениями. Но вернувшийся домой Феодор не пошел в Киев на поставление, несмотря на побуждение к тому со стороны А. Боголюбского. Он знал, что после его изобличений в Царьграде, в Киеве его в епископа уже не поставят, a пока он попользуется правами "нареченного" повелителя своей обширной епархии. Β χем был изобличен Феодор в Царьграде, это явствует из мотивированного послания патр. Луки Хрисоверга к Α. Боголюбскому. Феодор, как женатый поп, отрицал монашество, как необходимое условие для архиерейства. A по безудержности своей натуры и развязности языка, доходил и до принципиального отрицания монашества. Патриарх пишет ο Феодоре: "сице же и чисте живущих безженных житие и Господа ради иночествующих и любомудрию ο Господе учащихся негодоваше и укоряше." Патриарх, повидимому, имел сведения, что темпераментный пафос антимонашеской проповеди Феодора производил впечатление и на самого князя, который благоволил к своему фавориту. Поэтому патриарх дает урок князю по богословию аскезы и по практической пневматологии: "Много убо наипаче почтено девство... Брака убо вышши есть и много честнейшее девство. Елико убо ангели высше суть человеков и елико небо от земли, толико убо неоженивыйся вышши есть женившагося: девство бо есть ангельское житие... Тем же поучаем и наказуем твое благородие и благочестие соблюдатися от ложных пророк, иже приходять во одеждах овчих и не веровати всякому духу." Задиристое доктринерство Феодора было демонстративным. Как отрицатель черноризцев, он носил белую скуфью или даже в качестве "нареченного архиепископа" полный белый клобук, за что молва противного лагеря и окрестила его прозвищем "Феодорец — белый клобучек." В Византии немонашеское меньшинство епископата иногда практиковало ношение белого клобука. Это мы знаем ο некоторых КПльских патриархах ХIV в. Не по своей выдумке и наши новгородские епископы-немонахи начали носить белые клобуки, a древние русские иконописцы (по свидетельству их собратий XVI в.) стали писать и московских святителей XIV-XV в. (Петра, Алексия, Иону) в белых клобуках. Β самой претензии Феодора оставаться женатым в епископстве и даже не разводиться с женой было некоторое оправдание в современной ему византийской практике. Несмотря на запрещение брака для епископов 48 правилом Трулльского собора (691 г.), мы встречаемся с исключениями еще и позднее времени Феодора. Так, в 1187 г. имп. Исаак Ангел заявил на соборе трех патриархов (вместе с КПльским и Антиохийского и Иерусалимского), что все еще некоторые хиротонисуются в епископы не разводясь с супругами и даже продолжают сожительствовать с ними. Собор постановил вернуться к силе Трулльского правила и лишать архиерейства тех, чьи жены не ушли в отдаленный от кафедры женский монастырь. Таким образом, свободомыслие "белого клобучка" как будто не выходило из границ фактически существующего и допускавшегося церковью. Но сам он, как истая русская "буйная головушка," переступил все границы. Правильно слово летописца, что "Бог отъя y него ум." Неточно и Лавр. и Ипат. летописцы титулуют Феодора архиепископом. Он действовал только как "нареченный." A так как, после дезавуирования его патриархом, оппозиция заносчивым требованиям Феодора и со стороны монашества и низшего клира возросла, повидимому, до широкого сопротивления, до саботажа его власти, то Феодорец буквально взбесился и начал с отчаяния неистовствовать. Его не признавали, оскорбляли, a он мстил. "Много," рассказывают летописцы, "пострадаша человецы от него, в держаньи его, и сел изнебывши и оружья и конь, друзии же и роботы добыша, заточенья же и грабленья; не токмо простецем, но и мнихом, игуменом и ереем безмилостиве сый мучитель, другим человеком головы порезывая и бороды, иным же очи выжигая и язык урезая, a иные распиная по стене и муча немилостивне, хотя исхитити от всех именье: именья бо бе несыт, аки ад." Вместе с этим он прибег и к церковному наказанию: затворил во Владимире все церкви и ключи взял к себе, так что "не бысть звоненья, ни пенья по всему граду." A в соборе была и знаменитая Владимирская чудотворная икона Богоматери. Трудно понять, как мог дойти до таких Геркулесовых столбов Феодор, если не допустить тут на некоторый момент молчаливого попустительства вел. князя Андрея своему ставленнику в интересах большой церковно политической игры князя. От митрополита из Киева пришло увещание к угнетаемому духовенству епархии — не признавать Феодора за епископа. Южно-русское светило богословия, вскоре канонизованный св. епископ Туровский Кирилл во многих посланиях к кн. Андрею обличал неканоничность положения и действий Феодорца. Наконец кн. Андрей уже перестал покровительствовать своему избраннику, действительно закусившему удила. Не без содействия южно-русских князей Феодор был привезен в Киев на суд митрополита-грека Константина I. Несчастный Феодор тут попал на расправу целой коалиции своих врагов. Киевские верхи рады были сорвать свою вражду к кн. Андрею, бравшему и ограбившему Киев, на его агенте — Феодоре. A митр. Константин еще дополнительно ко всему накален был против Феодора за его как всегда бранчивую полемику против строгой греческой доктрины ο постах в среду и пяток в дни великих праздников (спор пылавший пожаром в эти годы) в пользу русской снисходительной тенденции. Преданного всеми, зарвавшегося Феодора постиг ужасный конец. Церковный суд митрополита-грека, умноженный на политическую месть суда княжого, дал такой результат, эпически формулированный летописцем: митрополит "повеле ему (Феодору) язык урезати, яко злодею и еретику, и руку правую утяти и очи ему выняти, зане хулу измолви на св. Богородицу (?)1). Потребляют бо ся грешницы от земля и беззаконницы, яко и не быти им. И сбысться слово евангельское (!) на нем, глаголющее: еюже мерою мерите, возмерится вам и имже судом судите, судится вам. Суд бо без милости не сотворшему милости." Как разно может пониматься евангелие! O tеmpоra, о mоrеs! Трудно не видеть в яркой фигуре Феодорца аналогии с последующими фигурами: всероссийского нареченного митрополита Михаила Митяя (1380 г.), любимца кн. Дмитрия Донского, и патриарха Никона, любимца царя Алексея. Все они, одаренные русские самородки и самоучки, с волевыми порывами, переливавшимися через край, зачаровали своих суверенов и, при покровительстве последних, дерзнули на проведение разных реформаторских замыслов. Но широкая натура, не знающая меры, фатально увлекала их и к трагическому концу их карьеры, и к непопулярности их реформ.
История правовых установлений есть синтез двух слагаемых: заранее данного зерна организующей идеи, принципа, схемы, и условий той среды, в которую это зерно насаждается. Греко-восточная церковь дала нам схему устройства, a русская почва в процессе усвоения ее видоизменила. B раннем христианстве каждая церковная единица была возглавлена епископом. Но с количественным ростом церковных общин росла и тенденция к сокращению епископата. Все-же число епископий было почти равно числу городов. Но в применении к новым миссионерским и варварским областям Византия была скупа. Считалось достаточным иметь одного епископа в Томи для Малой Скифии и всех прилегающих к ней на севере стран и одного епископа в Исаврии Малоазийской. Вся Русь мысленно включалась в миссионерское поле епископа Томитанского. Это не располагало миссионеров-греков к размножению епископских кафедр y новокрещенных "варваров." Β Βизантии при Юстиниане (VI в.) было около 1000 городских епископий ("Нiеrосlis Synесdеmus" издан. Parthеy). У нас на Руси епископы с самого начала сделались редкостью в церковной жизни. На таком же приблизительно территориальном пространстве, как в Византии, y нас города считались не сотнями, a только десятками и из этих десятков очень многие носили почетное название городов только потому, что обладали военными укреплениями, между тем как по малому числу жителей и по роду жизни были просто деревнями, неспособными обеспечить содержание особой епископской кафедры. Естественно, что вместо сотен епархий на пространной Руси возникли сначала только единицы. К этой основной причине присоединилось и случайное обстоятельство. При открытии русской церкви к небольшому числу епископов, какое уделили нам болгары и греки, Владимир мог присоединить очень немногих кандидатов, достойных быть архиереями. Но раз распределена была между этими немногими лицами вся русская земля, то уже личный интерес побуждал их ревниво оберегать границы своих владений, противодействуя дальнейшему дроблению епархий. На этот счет имеется и положительное свидетельство. Когда в 1137 г. Ростислав Мстиславич князь смоленский открыл y себя епископию, выделив ее из епархии Переяславской, то епископы Переяславля, не желая терпеть соединенного с этим морального и материального ущерба, имели явную тенденцию возвратить отрезанную область обратно, что и дало повод князю в своей жалованной грамоте смоленской епископии сделать такую оговорку: "аще епископ, который начнет несытством, хотя ити в Переяславль и сию епископию приложить в Переяславлю, да буди ему клятва." При князе Владимире-Святом возникли епархии в Новгороде, Чернигове, Ростове, Владимире-Волынском и Белгороде. Вероятно при нем же открылись епархии Туровская и Полоцкая. Сюда же к общему составу молодой русской церкви присоединилась и старая епархия Тмутараканская. Принимая во внимание гражданское значение городов, в которых учреждены были епископии, подмечаем, что то были в большинстве случаев стольные княжеские города, ставшие впоследствии удельными. Значит, единицы административного деления русской церкви сразу же стали сообразоваться с делениями гражданскими, хотя и не всегда. Муром был стольным городом, но епископа не получил, может быть как город инородческий, принадлежавший к окраинной Руси, Чернигов, напротив, ставший удельным городом только после кн. Владимира, был еще при нем почтен епископской кафедрой, как город древний и богатый. По особым соображениям была учреждена кафедра в Белгороде, находившемся всего в 20-ти с небольшим верстах к юго-западу от Киева (в наст. время местечко Белгородка). Вероятно в лице Белгородского епископа кн. Владимир давал викария киевскому митрополиту, нужного на случай хиротоний и для отправления церковных служб в столице. Β Белгороде y Владимира был свой дворец. Подобно западным еpisсоpi сurialеs и Белгородский епископ мог быть на положении и "придворного епископа" при великом князе. После св. Владимира и до нашествия монголов, в связи с дроблением Руси на удеды, возникло еще 8 новых епархий. При Ярославе: — в Юрьеве и Переяславле. Позднее в Смоленске в 1137 г., в Галиче до 1165 г., в Рязани до 1207 г., во Владимире на Клязьме в 1214 г., в Перемышле около 1220 г. и в Угровске около того же времени. Β Угровске, лежавшем на территории быв. Люблинской губ. (при впадении речки Угер в Зап. Буг, против местечка Опалина), епископская кафедра была открыта князем Даниилом Романовичем после того, как он покинул Галич и захотел основать свою новую столицу Галицкого княжества в Угровске. Но вскоре князь Даниил перенес свою резиденцию и эту епископию в соседний г. Холм. Β виде второго викариатства при митр. Киевском была открыта Ярославом Юрьевская кафедра, потому что помещалась она в той же киевской области, верстах в 30-ти к юго-зап. от Киева (ныне город Белая Церковь, жел. дорож. станция на юг. зап. линии от Киева на Николаев, a может быть, городище Райгород (Юрайгород) несколько южнее Белой Церкви). Таким образом, за весь изучаемый период y нас образовалось всего только 15 епархий, исключая 16-ю Тмутараканскую, прекратившую свое существование к XII веку, вместе с политической потерей этого удела для Руси. Эта цифра приведена нами не только ради отвлеченной статистики, a как факт, чреватый весьма большими последствиями в жизни русской церкви, продолжающими существовать вплоть до наших дней. Малое количество епископов н необычайная обширность епархий, равных по протяжению иногда целым сотням епархий греческих, начавшись по указанным причинам во времена св. Владимира, навсегда стали отличительными особенностями русской церковной жизни, побуждавшими таких знатоков Востока, как еп. Порфирий Успенский и архим. Антонин (Капустин), мечтать ο перенесении в Россию порядков греческих, где церковь, благодаря обилию епископов, представлялась первому из них "многоочитою." Число единиц церковно-административного деления совсем не такое формальное явление, которое отразилось в истории русской церкви последствиями только формально-количественного порядка. Наоборот, оно весьма определенно повлияло на качество, на дух нашего церковного управления и, нужно наперед сказать, в неблагоприятном смысле. Епископ по своей идее и правам есть пастырь своих духовных овец в полном смысле этого слова, a не только администратор и судья подвластного ему духовенства, в какого он все более и более превращался с течением веков христианской истории. Но в Византии в изучаемое время епископы еще не утратили своих пастырских качеств. Объем епархий их, равный приблизительно нашим благочиниям, давал возможность им ежегодно обходить всех своих пасомых даже по домам, не пропуская и бедняка, как заповедует им, напр., императорский указ Алексея Комнина (1081-1118 г.) напоминая, что всякий архиерей назначен на этот труд и он должен это исполнить, как и блаженные оные отцы и самые божественные апостолы во всю жизнь творили это." Легко вообразить себе, какая физическая невозможность быть действительными пастырями создалась y нас на Руси с обширностью епархий. Тысячеверстные расстояния и первобытные пути сообщения навсегда разделяли архипастыря с большинством его паствы и окончательно приучали его смотреть на себя почти только как на административного начальника вверенного ему приходского духовенства. Ежегодные объезды епархий во всем их объеме оказывались невозможными и становились, во-первых, не столь частыми; во-вторых, ограничивались лишь немногими пунктами, расположенными по большим дорогам и, в-третьих, приобретали чисто начальнический и фискальный характер. Под воздействием той же общей причины в отношениях епископов к пресвитерам создался не менее, если не более прискорбный usus. По первоначальному церковному устройству, когда не было прихода без епископа (апостольское "поставление по всем градом пресвитеров" ведь не иное что значит, как именно поставление епископов: Тит. 1:5-7; срав. Деян. 20:17-28; I Петр. 5:1-2 греч.), пресвитеры тесно примыкали к своему епископу, как его сотрудники, и вместе соначальники, в едином пресвитериуме, управлявшем церковной общиной. Cо временем, с увеличением округов, подчиненных епископскому ведению, из пресвитериума выделились некоторые члены с обязательством заведывать отдельными частями вверенной епископу общины — в собственном смысле приходами — и чрез это неизбежно удалились от источника возвышавшей их власти и стали из правителей в разряд подчиненных и поднадзорных исполнителей воли выросшего над ними начальства. Таков был результат очень древней перемены в развитии епископской власти. B Греции, однако, при пространственной близости всех подчиненных епископу священников и при частом поэтому их личном обращении с своим архипастырем, уцелела значительная доля первобытной простоты и живого взаимообщения обеих сторон. Целая пропасть, наоборот, легла между ними y нас на Руси. Пространственная отдаленность разделила их и во всех других отношениях. Редко виденный, a иногда и однажды только в жизни — при посвящении, начальник представлялся недосягаемым и грозным, пред лицем которого окончательно забывались собственные высокие иерархические права священства. С другой стороны и сами епископы, как редкие особы в государстве (князей было больше, чем епископов), властители обширных территорий, невольно возвышались в собственном сознании и не избегали соединенного с этим соблазна любоначалия и превозношения. Привыкших к такому взгляду на архиерейскую честь русских людей очень поражала простота греческих епископов. Стефан Новгородец, бывший в КПле в половине XIV в., записал в своем "Страннике" случай, как патриарх Цареградский Исидор, увидев его со спутниками в храме св. Софии, запросто разговаривал с ними. Стефан замечает по этому случаю: "о великое чудо! колико смирения бысть ему, иж беседова с странники, ны грешнии; нее наш бо обычай имеет." В Византии ко времени учреждения русской церкви установился обычай различать епархии по степени их достоинства и располагать в опеределенном порядке или разрядной лествице. У нас этого не замечалось: летописец во всех случаях перечисления епископов называет их в случайном распорядке. Преимущества чести очень рано выпали на долю новгородского епископа. И это было сделано в начале ad pеrsоnam. Титул архиепископа привезен был в 1155 г. новоприбывшим на Русь митрополитом Константином еп. Нифонту Новгородскому, как награда от патриарха за защиту его канонической власти. Cо смертью Нифонта в том же году привилегия на титул кончилась. Но именно этот прецедент послужил основанием для новгородской кафедры добиваться и добиться вскоре присвоения ей постоянного титула архиепископии с обычным подчинением киевскому митрополиту. Откуда брались в первоначальной русской церкви кандидаты на епископство, как и кем они избирались? B самом начале, при св. Владимире, едва ли это не были сплошь иностранцы, вывезенные из Корсуня и приглашенные из Болгарии. Первый Новгородский епископ так и известен под именем Иоакима Корсунянина. Далее первые десятилетия русской церкви, дипломатически прикрытые молчанием летописи до 1037 г., не проливают света на поставленный нами вопрос. Но с половины XI в., с ростом y нас благоустроенных монастырей становится вполне объяснимым достаточный контингент русских людей, церковно подготовленных к архиерейству. Особенную услугу в этом отношении оказал монастырь Киево-Печерский, из которого, по свидетельству Симона еп. Владимирского, к его времени (XIII в.) вышло более 50-ти епископов. Но в первое время, до устройства на Руси монастырей, в еписколы ставились, вероятно, состоявшие при митрополитах их соборные клирики-монахи и отчасти и белые русские священники, предварительно постригавшиеся в монашество, a может быть иногда и не постригавшиеся. Установившийся к Х-му веку в Греции обычай постригать в монахи поставляемых в архиерейство, долго однакоже допускал и нередкие исключения. Симеон Солунский даже в XV в. говорит ο монашестве, как условии архиерейства только в смысле подавляющего большинства случаев επί πλέον, a νе об его безусловной обязательности. Практика русской церкви в до-монгольский период допускала поэтому случаи архиерейской хиротонии над белыми священниками. Мы уже видели преувеличенные претензии Феодора "белого клобучка." Ο безмонашеском архиерействе нам известно из практики Новгорода. Два родных брата — Илия (1164 г.)1), и Гавриил (1185 г.) были белыми епископами, ибо постригались в иночество они оба только перед смертью. Возможно предполагать это и об еп. Иоанне (1109 г.), ο котором новгородские летописи выражаются так: "поставлен бысть епископ Новуграду Иван Попын"; или: "поставлен бысть епископ Новуграду Иван, попом жил 20 лет." Есть и еще одно летописное сообщение под 1214 г. (Лавр) ο еп. Ростовском Иоанне, который "отписася епископьи и пострижеся в черньце в монастыри Боголюбовом." Общим однако правилом было поставление епископов из монахов. Чем руководились при выборе кандидатов на епископство: только ли их личными духовными достоинствами, или еще посторонними, так сказать, житейскими соображениями, относительно их фамильного происхождения, потому что избираемые во всяком случае становились людьми высокого ранга, сановниками, вхожими к боярам и князьям и должны были обладать образованностью, которая также была преимущественно распространена среди высших классов общества? Как показывает практика русской церкви последующего периода, y нас, по примеру греков, установился с самого начала вполне естественный обычай возводить на епископские кафедры монахов из боярского сословия. Вот одно обстоятельство, которое говорит за тο, что для возведения в епископы необходимо было обладать, если не знатностью рода, то по крайней мере богатством. Β Греции было очень старое установление, чтобы поставляемый в сан епископа платил большие пошлины поставляющему. Для ограничения крайностей в подобных случаях импер. Юстинианом была издана особая новелла, где узаконялись нормы ставленных пошлин. Однако и умеренные законом цифры эти оказываются весьма высокими. За епархии самого высшего разряда узаконялось взимать 400 золот. монет, a сaмого низшего — 28 таких монет. Определяя каждую из этих νόμισμ βслед за специалистами, в 20% золотых франков, получаем пошлину за епархии высшего разряда 8200 фр. золотых. Исключительно громадные русские епархии вероятно ценились никак не ниже этого высшего разряда. Указания, как на существование этих пошлин y нас на Руси, так и на их высоту, есть в Киево-Печерском Патерике. Княгиня Верхуслава говорит, что она для поставления монаха Поликарпа в епископы не пожалела бы и тысячи гривен серебра. Если мы поймем это в буквальном смысле, то должны будем перевести эту цифру на 17 тысяч старых золотых рублей, a если в смысле гиперболическом, то и тогда придется предполагать, что для получения епископского сана нужны были серьезные суммы денег, какие едва ли могли найтись y монаха из простонародья. Хотя и достойные простолюдины y нас несомненно достигали епископских мест, a в таком случае за них платили ставленные пошлины их патроны-князья. Но вообще в нашем древнем епископстве возобладала аристократическая тенденция, ныне совершенно исчезнувшая. Порядок избрания кандидатов на архиерейство на Руси уже к половине XII столетия принял определенную наклонность в сторону обмирщения, т.е. активного участия в этом деле нашего народного "мира," мирян. Β первые века христианства все элементы церкви участвовали в избрании епископов. Β послеконстантиновский период церковные правила сводят право выбора епископов к собору нескольких епископов под председательством митрополита. Но нигде соучастие в этом пресвитеров и мирян не только не исключается, a скорее подразумевается. И греческая практика данного момента дозволяла избранным гражданам принимать в этом деле значительную долю участия, которая по традиции могла передаться и на Русь. Но в первое время крещения Руси, когда все земские силы еще не вжились в интересы церковной жизни, мирскими участниками в епископских выборах могли являться только князья. Но и их участие было по всей вероятности не непременным, потому что, напр., новгородцы до второй половины XII в. получали себе епископов из Киева и, нужно думать, от митрополита, a не от великого князя, от которого они давно уже не желали получать и своих удельных князей. Немного позже, когда новгородцы уже самостоятельно избирали себе владык, в случаях выборных разногласий, их мысль возвращалась именно к митрополиту. Β 1219 г. "князь и новгородцы рекоша" двум спорным кандидатам на епископство "Митрофану и Онтону": "идита к митрополиту, да кого нам пришлет, то наш владыка." Если в Новгороде целых полтора века держался такой порядок, тем более его предполагать следует в других областях русской земли, не заявивших себя таким стремлением к народоправству. Cо второй половины XII столетия мы встречаем, однако, целый ряд летописных свидетельств, говорящих ο решительном преобладании и исключительном значении воли князей при выборе епископов. Такая специально русская практика несомненно сложилась под влиянием удельной системы в политической жизни древней Руси, когда каждый местный князь менее всего был склонен в своих внутренних делах быть послушником центральной киевской власти не только гражданской, но и церковной. Замечательно при этом то обстоятельство, что только одна из летописных заметок ο поставлении епископа князем относится к южной Руси (Лавр. 1126 г. ο пοставлении епис. Переяславльского); все же остальные — к Руси северной; видимо сказался в данном случае властительный дух северно-русских князей, создавших впоследствии московское государство. Β Новгороде, сообразно с его внутренним политическим строем, место княжеской власти при избрании епископов заменила воля народа, выражаемая на вече. Первым таким путем избранным Новгородским владыкой был Аркадий. Его избрание произошло в 1156 г. в момент отсутствия на Киеве митрополита. Хотя последний прибыл на Русь в том же году, но посвящение Аркадия состоялось спустя два года, может быть из-за некоторых недоразумений с митрополитом, которому было неприятно новгородское нововведение. На вечевом избрании епископов участвовало в качестве полноправных граждан и все местное духовенство. Так, напр., в 1193 г. "Новгородцы с князем Ярославом, и с игумены, и с Софьяны (т.е. с соборным софийским духовенством), и с попы, съдумавше, изволиша Богом избрана Мартурия." Разногласие, возникшее при выборе этого епископа, когда предлагались еще два кандидата, было устранено путем жребия взятого с софийской трапезы посланным от веча слепцом. Водворившийся таким образом на Руси порядок гражданского избрания епископов вскоре прочно укоренился и, по мнению летописцев XII в., был безусловно нормальным. Когда в 1185 г. митр. Никифор II поставил епископом в Ростове за хорошие деньги Николая-грека, a не предложенного местным князем Всеволодом Юрьевичем игумена Луку, то князь не принял Николая и приказал поставить Луку: "несть бо достойно," замечает по этому поводу один летописец, "наскакати на святительский чин на мьзде, но его же Бог позовет и св. Богородица, князь въсхочет и людье," a по другому летописцу князь отсылает от себя Николая Гречина с словами; "не избраша сего людье земле нашее." Раз избранные на известную кафедру епископы в древней Руси, согласно с обычаем греческой церкви и с каноническими постановлениями, почти исключающими возможность архиерейских перемещений (I Вс. пр. 15; Сард. пр. 1, по aп. пр. 14), уже обрекались на пожизненное служение этой кафедре. B митрополиты избирались, в двух вышеуказанных исключительных случаях, кандидаты не из епископской среды. С другой стороны, епископии не делились на старшие и младшие. Думать таким образом ο "движениях по службе" епископам совсем не приходилось.
Органы епархиального управления. Cвою власть над обширными епархиями епископы осуществляли не без вспомогательных органов управления. Β летописях и других памятниках до-монгольского периода встречается довольно много упоминаний ο клиросах или крылосах и клирошанах соборных епископских церквей. По аналогии с греческим словоупотреблением, где "клирос" означало, как вообще духовенство, состоящее при архиереях, так и особый разряд бывших при них лиц в качестве их чиновников. На Западе аналогичная роль принадлежала так наз. "каноникам," собранным в "капитулы" при епископских кафедрах. Из самого названия клирошан таким образом мы имеем право догадываться об их должностной роли при епископах. Что это не богослужебный только штат при кафедральных церквах, видно еще и из целого ряда признаков. Летописец прибавляет к названию клироса эпитет "пресветлый" (подобный титулу "их сиятельств"). Β житии Авраамия Смоленского протопоп соборного клироса называется "первым от старейших." Значит, клирошане мыслятся старейшими среди духовенства своей епархии. Еще яснее звучат для нас несколько позднейшие свидетельства. Β послании одного владимирского епископа великому князю начала второй половины XIII в. говорится, что церковные суды даны "клирошанам на потребу," т.е. клирошане облечены были правами судей, за что и получали в свою пользу судебные пошлины. Затем, в самом конце ХІII в. митр. Максим, перенося свою резиденцию из Киева во Владимир, взял с собою и "весь свой клирос." Очевидно здесь разумеется штат чиновников, a не простых соборных священнослужителей, какие нашлись бы и во Владимире. Наконец, ясные свидетельства из последующей истории западной русской церкви, где клирос при епископах продолжал свое существование до позднейших времен, снова убеждают в том же. Как же следует представлять себе права и деятельность крылоса? Β первобытном епископском пресвитериуме не было специального распределения различных функций епархиального управления между его членами. Все пресвитеры являлись как бы экстренными исполнителями того или другого соборного решения, того или другого поручения своего предстоятеля. Β собственном смысле исполнительными, низшими чиновниками при епископах с древнейших времен были диаконы. Они-то с течением времени, все более и более специализируясь в заведывании определенными отраслями церковно-административной и судебной деятельности, и являлись сначала старшими канкеллариями (κανκελλάριοι) οри епископских кафедрах, вроде наших столоначальников, a затем переросли по своей деловой роли пресвитеров, окружавших епископов, и превратились в сановников, в епархиальных министров с известными именами: велик. сакеллария, вел. скевофилакса, вел. хартофилакса, вел. эконома и проч. Β таком виде их встречаем уже в конце XI в. Но из "Обрядника" ("έκθεσις της βασιλείου τάξεως") Κонстантина Порфирородного видно, что в половине X в. эта лестница чинов еще не сформировалась даже при самом патриархе. Тем более мы должны предположить это за весь X и даже XI в. в применении к рядовым митрополиям и епархиям, отстававшим в процессе своего исторического развития от столицы и усвоявшим задним числом обычаи "великой церкви." Следовательно, со всей вероятностью можно думать, что мы переняли от греков организацию епископского клироса не в её позднейшей рельефно-бюрократической форме, a в старом виде клироса, еще хранившего в себе черты древнего пресвитериума с преобладанием пресвитерского влияния и с отсутствием строгой специальности в деятельности входивших в состав его членов. Β самом деле, только этим обстоятельством мы и можем уяснить себе, почему в московский период епископские клиросы так быстро исчезли, уступая свое место, как и в Византии, специалистам чиновникам, хотя и на свой образец. Если бы члены русского крылоса представляли собой корпорацию чинов с строго определенными правами каждый, то едва ли бы они поступились последними так легко и безобидно. A если это произошло именно так, то только потому, что наши крылошане нечувствительно для себя теряли то, чего не имели, т.е. не имели каждый в отдельности специальных, закрепленных традицией функциональных полномочий. Крылос, таким образом, представлял собой орган епархиального управления, состоявший непосредственно при епископе. Но обширность русских епархий создавала потребность иметь личных представителей епископской власти и вне кафедрального города в каком-либо из главнейших пунктов епархиального округа. Для этой потребности создалась y нас должность епископских наместников. Даже в древних греческих епархиях, при всем их незначительном протяжении, епископы для лучшего надзора и порядка в них поручали особым бесприходным пресвитерам делать обходы приходских общин, отчего эти пресвитеры и получили название περιοδευταί. Νесколько позднее там бывали случаи, что в больших сравнительно епархиях епископы поручали заведывание их отдельными частями своим синкеллам. Очень может быть, что русские "наместники" явились в параллель этим последним. Синкеллы y греков по началу представляли собой простых монахов или иереев-сокеллиотов епископов, т.е. живших с епископами в одной келии для свидетельства непорочности их жизни: prоptеr tеstimоnium ессlеsiastiсum, a затем превратились в очень важных епископских altеr еgо, так что при патриархах, например, становились в церемониальном порядке выше самих митрополитов. B Византии синкеллы жили при особе епископов; и y нас один наместник состоял при кафедре, a другие, очень немногие (два-три), жили в заведываемых ими епархиальных областях, так то позволяют нам заключать свидетельства, уже выходящие за пределы до-монгольского периода. Симон, еп. Владимирский, в послании к Поликарпу дает знать, что, напр., в его епархии было два церковных наместничества: одно во Владимире (при самой кафедре), a другое в Суздале. Судя по этому примеру с вероятностью можно предполагать, что епископские наместничества учреждались в тех же областных центрах, где были и княжеские наместники (посадники тож), от которых они могли получить и свое название. Β своей деятельности церковные наместники по возможности во всем, кроме хиротоний, старались заменить своего архиерея, как это видно, например, из практики митрополичьих наместников, заведовавших киевской областью по переходе митрополитов в Москву. Β частности, в церковном уставе кн. Владимира находим указание на судебную деятельность владычных наместников. Церковное судопроизводство было впоследствии, как известно, даже специальным содержанием наместнической деятельности митр. Алексея до его посвящения в епископа. Суд свой наместники производили, конечно, подобно епископам, соборно. Поэтому при них должны были группироваться особые уездные крылосы. Пережитком последних, вероятно, и служат долгое время называвшиеся крылосами причты некоторых уездных соборных церквей, остававшихся иногда свободными и от обычной дани епископам, что опять указывает на их привилегированное положение в прошлом. Еще один разряд личных органов епархиального управления в русской церкви необходимо предположить начавшим свое существование в период до-монтольский, хотя ο том и не имеется положительных известий. Это так называемые десятинники, хорошо известные из истории московского периода. Это были первые по времени возникновения светские архиерейские чиновники, сборщики в пользу епископа податной десятины и вместе низшие органы епархиального надзора. Предположить их существование с самого начала устройства русской церкви необходимо потому, что в том была безотлагательная потребность. Князья обеспечили содержание епископов, между прочим, десятиной из своих оброков, но предоставили ее собирать самим епископам. Для такой неотложной и щекотливой обязанности епископам естественнее всего было подыскать людей светских. A так как злополучная обширность наших епархий нуждалась в возможно большем количестве посредников между отдаленными концами их и кафедральным центром, то не менее естественно было начать использовать десятинничьи объезды епархии за сборами в интересах некоторых сторон епархиального управления. Таким образом, в начале по нужде и благодаря русским условиям епископского обеспечения, незаметно зародилось и то чисто русское явление в церковной жизни, что в церковное управление проник светский элемент, разросшийся до громадных размеров и некоторых уродств в последующее время.
Русская церковь, по самому своему началу становясь филиальной частью православно-восточной церкви и, устраиваясь по образу и подобию последней, вместе с тем естественно и неизбежно перенимала от нее и действующий кодекс узаконений. Ходячих сборников церковных законов, бывших в то время в практическом употреблении — было два. Во-первых, "Свод законов" (Συναγωγα κανόνων) ΰнтиохийского адвоката VI в. Иоанна Схоластика, впоследствии патриарха КПльского. Это систематический сборник правил церковных, разделявшийся на 50 титл и часто соединявшийся с принадлежащими тому же автору извлечениями из Юстиниановых новелл. Во-вторых, "Номоканон" в XIV титулах, в окончательной редакции приписываемый патриарху Фотию и содержащий в первой своей части предметный указатель к церковным и гражданским, касающимся церкви, законам, a во второй — хронологическое собрание канонов в их полном тексте. Тот и другой сборник появились y нас на Руси в готовом славянском переводе. Сборник, или так назыв. "Номоканон" Иоанна Схоластика, перешел к нам из Болгарии в переводе, как полагают, еще самого первоучителя Мефодия. К этому "Номоканону" присоединены были выборки из законов Юстиниана и некоторые другие компиляции, сделанные в Болгарии, из различных источников византийского права. От болгар же, как показывает язык древнейшего списка, принесен был на Русь и Номоканон, именуемый Фотиевым. Если бы последний переводился y нас, то переведен был бы с Фотиевой редакции, дополненной правилами новейших соборов: перво-второго 861 года и Софийского 879 г.; между тем в до-монгольский период на Руси был известен XIV — титловый Номоканон без этих правил; следовательно, он представлял собой болгарский перевод, сделанный там еще до редакции Фотия. Принятие к своему руководству церковных канонов, заключенных в указанных двух сборниках, являлось для русской церкви нормальным и самим по себе понятным фактом. Но возникал вопрос, как русская церковь должна была, в качестве национальной церкви, имеющей своего собственного патрона в лице великого князя, посмотреть на степень обязательности для себя помещенных в Номоканонах гражданских императорских законов по церковным делам, изданных применительно к условиям и обстоятельствам греческой жизни. Тот же вопрос вставал для русских и для самих греков еще и с другой стороны. Законодательная деятельность в церкви не прекращалась; новые распоряжения выходили и от патриарха и от императора греческого. Русская церковь, как подчиненная КПльскому патриарху митрополия, должна была принимать все эти распоряжения от той и другой инстанции. Но, если не могло быть никаких сомнений относительно подчинения русской церкви патриаршим распоряжениям, и мы знаем из киевского периода один такой случай (указ патриарха Германа от 1228 г. русскому митрополиту ο недопущении в священники новокупленных рабов), то пред лицом императорских церковных указов русская церковь, dе jurе обыкновенная в числе греческих митрополий, становилась совсем необыкновенной dе faсtо: в ней имелся самостоятельный гражданский источник церковной юрисдикции, которым неизбежно устранялась в ее пределах подобная же роль государей греческих. Решить этот вопрос теоретически и прямолинейно с русской стороны не хватало необходимого для того развития, a с греческой — не было охоты приходить к невыгодному для себя решению. Практически императорские указы по делам церкви по всей вероятности совсем не сообщались к сведению русского митрополита, как бесполезная формальность, a русские князья в свою очередь совсем без задней мысли, просто вызываемые самым ходом дел, издавали нужные узаконения, определявшие права и положение церкви, как вновь возникшего в их государстве учреждения. Таким образом явилась категория частных законов русской церкви. Важнейшее значение здесь принадлежит законам, изданным гражданской властью, потому что ими определялись не обязанности, a права русской иерархии. Собственно говоря, права епископа, как духовного начальника и духовного судьи своей паствы, раз навсегда определены jurе divinо и сами по себе ни в каком новом определении не нуждались. Но иерархическая власть, источник прав которой не от мира сего, являлась признанным деятелем в государстве, и ей приходилось отвести то или иное место уже на началах juris humani. Гражданская власть по своей доброй воле поступалась в пользу епископов некоторой долей, в разных странах и в разное время различной, своих собственных прав. Таким образом, права иерархии, всегда себе равные с догматической точки зрения, расширялись или сокращались за счет власти государственной. Последняя не уступала церкви ни власти законодательной, ни власти административной, тем более, что канонические правила воспрещают клирикам, под угрозой извержения из сана, вмешиваться в дела гражданского управления, но она предоставляла им обычно некоторую долю власти судебной. К этой власти (pоtеstas) присоединилось еще и дарование прав (jura) имущественных. Β том же направлении произошло расширение прав церковной иерархии и y нас на Руси. B греко-римской империи право гражданского суда епископов над мирянами узаконено было первым же христианским императором Константином Великим. Оно было продолжением того домашнего епископского суда среди христиан, к которому советовал прибегать еще ап. Павел в письме к Коринфянам. Суд в древней империи, как и в современных нам государствах, производился поставленными от правительства чиновниками, нисколько материально не заинтересованными в лицах им подсудных. Поэтому участие епископов в суде гражданском никого решительно не задевало, даже облегчало труд судей и пользовалось большой свободой. Епископ выступал в роли государственного судьи всякий раз, когда только тяжущиеся по взаимному соглашению желали этого. Совсем иначе судебное дело поставлено было y нас на Руси, и потому греческие порядки в данном пункте никак не могли быть пересажены на русскую почву в их неизменном виде. Β древней Руси большинство преступлений искупалось денежными пенями, которые составляли доходную статью князя и средства содержания для самих судей. При таких понятиях и порядках вмешательство епископов в сферу гражданского суда равносильно было бы посягательству на чужую собственность. A потому русским князьям, имевшим побуждения почтить епископов известной долей прав судебных, предстояло устроить дело так, чтобы не нарушить материальных интересов судей гражданских. Постоянное вмешательство епископов во все дела гражданского суда, как в Византии, устранялось совершенно, a взамен этого создался особый круг дел и преступлений, навсегда становившийся собственным судебным ведомством епископа. Таким образом, на русской почве эта часть церковного суда получала на практике иное значение. Предоставление права гражданского суда епископам в Византии вытекало из уважения к их высокому нравственному авторитету и было только бременем их пастырского положения. У нас в этом предоставлении выражалась, главным образом, забота ο материальном обеспечении епископов, для которых суд становился одной из статей их дохода. Такая постановка церковного суда на русской почве положила начало заинтересованности русского епископата не только в сохранении, но и в расширении его судебных прав. Свидетелями такого роста судебного ведомства церкви служат памятники русского церковного права, начиная с церковных Уставов св. Владимира и кн. Ярослава. Первый сохранился в списке конца XIII века в пергаменной Новгородской Кормчей, второй — только в списках XV в. Кроме того, оба Устава дошли до нас в столь разнообразных редакциях и по объему и по деталям (см. напр., в "Сборн. пам. по истории церковного права" проф. Бенешевича. Петроград, 1915 г.), что обрастание первоначального текста позднейшими переделками в процессе судебной практики стоит вне всяких сомнений. Но это обстоятельство дало повод и Карамзину, и Голубинскому к полному отрицанию подлинности обоих уставов. Но уже на докторском диспуте Е. Е. Голубинского в 1881 г. В. О. Ключевский смело воспротивился такой гиперкритике и высказал ряд тонких соображений в защиту подлинности самого факта издания Уставов первыми князьями-христианами, разумеется признавая дальнейшие изменения первого текста уставов. Ключевского продолжил в защите уставов и другой основательный рецензент труда Голубинского, коллега последнего по специальности истории русской церкви в Киевской Дух. Академии, И. И. Малышевский (в обширном Отзыве на Уваров. премию. СПБ 1883 г.). После столь авторитетной зашиты подлинности самого факта происхождения Уставов от Владимира и Ярослава, нам открывается возможность строить некоторые обобщения о развитии церковного суда даже и на основании видоизмененных со временем текстов. Летопись сообщает, то креститель Руси свое клятвенное завещание ο десятине доходов в пользу храма Пр. Богородицы "написав положи в церкви сей." Это почти прямое указание на Церк. Устав кн. Владимира, ибо с этого пункта ο даровании десятины он и начинается, a к этому прибавляется и второе: дарование епископам права суда по серии дел и над серией лиц. Круг лиц, имевших еще при Владимире отойти в ведомство церковного суда, создался сам собой вместе с водворением на Руси христианства. Как показывают существующие списки Устава, это были такого рода преступления, которые не считались преступлениями в языческой Руси: таковы различные нарушения христианских правил семейной жизни, плотской нравственности, уважения к святыне, вера в чародеяния и т. п. Все эти пороки епископы начали преследовать независимо от светской власти в силу своих пастырских обязанностей и прав, но князь Владимир, близко принявший к сердцу интересы христианства, и сам взглянул на все эти деяния с христианской точки зрения, как на преступления, и, по заведенному обычаю, обложил их пошлинами, оставив и дела и пени в ведении епископов, ни мало не нарушая тем материальных интересов гражданских судей, область которых осталась незатронутой. Кроме того, духовенство и некоторые другие разряды людей, тесно примыкавших к церкви, также отошли в собственную судебную область епископов. Так, в начале, надо полагать, с удобством размежевались области того и другого суда, и суд церковный устроился приспособительно к уровню юридических понятий наших предков. С течением времени первоначальная сфера епископского суда стала расширяться еще более и, конечно, уже на счет области суда гражданского, потому что после того, как исчерпан был круг преступлений собственно церковных, другой области не оставалось. Усиленный шаг в этом направлении был сделан специально для митрополичьей области при князе Ярославе. Но если, говорит Голубинский, "со всякими усилиями можно еще доказать подлинность Устава Владимира, то никакими усилиями нельзя доказать подлинность устава Ярославова, так что самая попытка делать это была бы оригинальным упорством и ничего более." Однако же, авторитет Ключевского и Малышевского уполномочивает нас немного поупорствовать. Устав Ярослава сохранился до нас в гораздо меньшем количестве списков, чем Устав Владимиров, причем самый ранний из них относится к XV в.; поэтому не все подробности его могут иметь одинаковую древность. Он представляет собой довольно обширный и скрупулезный список преступлений против христианской нравственности, подлежащих суду митрополита и обложенных каждый определенной денежной пеней в его пользу. Некоторые из этих преступлений считаются настолько строго-духовными, что наказуются только епитимией, a другие, напротив, настолько преступлениями церковно-гражданскими, что судятся совместным судом митрополита и князя и оплачиваются двойной пошлиной в пользу того и другого. Здесь суду митрополита подчиняются различные виды суеверий, грехов против плотской нравственности, драк, обид, краж и т. п. Начало устава, против которого прежде всего направлена отрицательная критика, следующее: "Cе аз князь великий Ярослав, сын Володимерь, по данью (вар. по записи) отца своего, сгадал есмь с митрополитом с Ларионом, сложил есми с греческим Номоканоном, аже не подобает сих тяж судити князю и боярам; дал есмь митрополиту и епископам те суды, что писаны в правилах в Номоканоне, но всем градом и по всей области, где крестьянство есть." Здесь говорится, что Ярослав сложил свой устав по данью или записи своего отца. Но является вопрос, если Владимир имел намерение написать такой устав, то что за стать ему была откладывать это дело и поручать его своим детям? Недоумение это едва ли не плод недоразумения. Не говоря уже ο том, что подобная же несомненно достоверная грамота Ростислава Смоленского написана именно по завещанию "по повелению" его отца, в древнейшем списке Ярославова Устава, представляющем в тоже время, как показывают некоторые внутренние его особенности, и древнейшую его редакцию, сказано: не по завещанию или "записи," как в других списках, a "по данью." Это слово может буквально значить "дание," "дарование," т.е. Ярослав хочет сказать, что устраивает суд церковный сообразно с теми льготами и условиями, какие "даровал ему еще Владимир," причем может разуметься здесь и письменный устав последнего, как вероятно и понимали это позднейшие редакторы, заменившие слово "по данью" выражением "по записи." Вообще, если Голубинскому была в корне непонятна причина, побудившая кн. Ярослава давать Киевской церкви судный устав, уже данный его отцом Владимиром, и потому он придирался ко всякой детали, казавшейся ему абсурдом фальсификата, то для нас основная причина появления Ярославова акта ясна. И при свете ее все прежние защитительные аргументы Ключевского и Малышевского приобретают сугубую твердость. 1037 год при Ярославе был годом новой конституции для русской церкви. Конституция, данная на имя Десятинного храма, в сущности должна была быть отменена и переведена на имя ново учрежденной митрополии греческой. Вероятно, митроп. Феопемпт этого и требовал. Но для Ярослава и русского духовенства это было слишком грубо и неприемлемо. Dе faсtо митрополит был обеспечен. Но dе jurе новый устав все еще не утверждался. Вот почему, когда Феопемпт отъехал в Византию, a Илларион демонстративно избран на митрополию, лишь тогда полюбовно, и в русском духе, утверждается Устав, не отменяющий прямо Десятинных привилегий, но фактически их сокращающий и усиливающий доходы новой митрополии путем расширения пределов митрополичьего суда и обложением всех относящихся сюда преступлений повышенными пенями. Эта значительность пеней Ярославова устава в пользу митрополита кажется Карамзину и Голубинскому несообразностью, тогда как это просто система косвенных налогов, неизбежная именно на территории Киевской области (в собственном смысле "Русь" — земля Полян), где десятина шла по завету Владимира на храм, в котором покоился его прах. B том-то и дело, что в очень разнообразных по составу списках Ярославова Устава мы имеем дело не просто с судно-пошлинными росписями, но с фрагментами сложной и компромиссной митрополичьей конституции, вырабатывавшейся в течение долгого времени с момента появления в Киеве митр Феопемпта. Так, интереснейшая западнорусская редакция Устава Ярослава, изданная в "Акт. ист. Зап. Рос.," I, № 166 и y Бенешевича. "Сборник," 1915 г, с. 89, датируется как раз 1037 годом (лето 6540-е), что = 1032, явно обычная описка: SУМЕ, где последнее E принято не за цифру 5, a за окончание порядкового числительного, т.е. за "сороковое." — Значит, нужно читать полностью: 6545, т.е. = 1037. Первый пункт этой конституции гласит: "1. Прежде убо всех, все епископы княжения нашего, его же нам Господь покори, да повинуются преосвященному митрополиту Киевскому во всем под извержением от сана и отринутием от престол их." Эта статья явно гарантирует авторитет нового начальника над церковью путем поддержки его княжеской властью, в предположении оппозиции епископата, ибо канонически элементарно и излишне об этом говорить в уставе — чтобы епископы повиновались своему митрополиту. Такая статья объяснима только из обстоятельств принудительного введения греческой митрополичьей власти. Во вступлении к уставу говорится: "Cе аз кн. Ярослав — судих написать сия номоканоны и свиток соблюдения ради опасного правил святых апостол и свв. богоносных отец, да не попираемы будут от неискусных." Это тоже не дело княжеской власти. Но, видимо, митрополит-грек, желая подчинить режим в русской церкви строгой греческой канонике, побуждал Ярослава подписать в своей княжеской конституции и общее обязательство ввести в действие упоминаемую здесь кормчую: каноны и номоканоны. Это тоже напоминает обстановку реформы 1037 года. Замечательна подробность, не обратившая на себя внимания критиков, что в данном Уставе совсем нет речи ο суде епископском вообще, как то ясно выражено в церковном уставе Владимира, a о судах данных только митрополиту, титул которого последовательно и упоминается чуть не в каждой статье устава ("судити митрополиту," "митрополиту 6 гривен," "князю с митрополитом на полы" и т. п.). Α если и сказано в вышеприведенном заглавии устава "дал есмь митрополиту и епископом те суды," то слово "епископом," как несогласное с внутренним содержанием самого устава, следует считать за позднейшую прибавку, когда Ярославов Устав вероятно пытались применить к практике суда епископов вообще. Специальное назначение Ярославова Устава для митрополичьей области объясняет нам и тот факт, почему он дошел до нас в меньшем числе экземпляров, чем общий по содержанию, т.е. не столь удобный в судебной практике, но несомненно имевший общецерковное значение, Устав Владимира. Два признака подложности Устава Ярославова проф. Голубинский выставляет, как "совершенно и безусловно решительные." Во-первых, расширение суда митрополита над мирянами по преступлениям уголовным до такой степени, как y нас это не могло быть во времена Ярослава и несомненно не было никогда и после этого; разумеются разнообразные виды краж. Но не следует упускать из виду, что весь отдел ο кражах причисляется в Ярославовом Уставе не к собственно церковному суду, a к суду смешанному, т.е. совместному с судом княжеским, a затем такое необычайное расширение вызывалось исключительными, как мы указали, побуждениями и простиралось не на всю русскую церковь. Во-вторых, почтенному профессору представляется чем-то небывалым, невозможным и противным человеческому разуму часто употребляемое в Ярославовом Уставе двойное наказание за одно и то же преступление: денежным штрафом в пользу митрополита и казнью со стороны князя. Но Ключевский указал ему на пример двойных наказаний и в Западной Европе и на многие случаи этого рода в последующем русском законодательстве, a княжескую казнь советовал понимать согласно с данными Русской Правды в смысле того же денежного штрафа, потому что, по его мнению, казнь и казна — слова одного корня. Появление Устава Ярослава Голубинский предположительно относит к рубежу между киевским и московским периодам нашей истории, т.е. к концу XIII или началу XIV в. Между тем, в самом содержании памятника отыскан достоверный признак, по которому одна из уцелевших до нас редакций устава несомненно принадлежит первой половине XII в. Дело в том, что в одной группе списков за некоторые преступления полагается в пользу митрополита 40 гривен, a в другой — в тех же случаях 100 гривен. Во всех подобных документах размеры штрафов обыкновенно менялись соответственно переменам древнерусского денежного курса. По известиям летописей, единственное по своей резкости падение ценности серебряной гривны произошло в короткий промежуток времени от половины XII в. и до XIII в., тогда как в первой половине XII в. она равнялась по весу ⅓ фунта, в нач. XIII в. из одного фунта серебра выходило уже 7½ гривен, т.е. гривна упала в цене в 2½ раза против прежнего. Принимая во внимание тождество с этой цифрой пропорционального отношения между 100 и 40, т.е. то обстоятельство, что 100 больше 40 в 2½ раза, твердо заключаем отсюда, что штрафные списки одной из сохранившихся редакций церковного устава Ярослава составлены в XIII столетии, a другие не позже первой половины XII века. Таким образом, церковные уставы князей Владимира и Ярослава, хотя и покрылись от долгого практического употребления их разновременными и позднейшими наслоениями, тем не менее содержат в своем составе первоначальную подлинную основу. В их теперешнем виде они по преимуществу говорят нам ο том, как расширились границы церковного суда к концу до-монгольского периода, так что более точным показателем постепенности этого расширения служит позднейшая их по происхождению, но за то неизменно сохранившаяся до нас, грамота по данному вопросу Ростислава Мстиславича князя Смоленского, написанная им в 1150 г. для своей епископии. Из нее явствует, что в половине XII в. суду епископов, отчасти совместному с судом княжеским, подлежали следующие дела: 1) ο разводе, 2) ο двоеженстве, 3) ο браках в недозволенных степенях родства, 4) об умычке девиц, 5) ο колдовстве, 6) ο драках между женщинами и еще ο каких-то двух предметах, весьма невразумительно указанных. Текст грамоты дает знать, что князь Ростислав не вновь устанавливает права епископского суда, a только подтверждает их в том виде, как они установились ранее его: "a тяж епископлих," пишет князь, "не судити никому же, судит их сам епископ," т.е. некоторого рода судебные дела называются прямо "епископлими" по их раннейшей принадлежности к компетенции епископов. И действительно, в настоящем памятнике, как предполагали мы ο начальном моменте образования сферы церковного суда, в ведение епископов отписываются преимущественно такие преступления, которые не считались преступлениями в язычестве. Но на данных этого документа еще трудно уловить ту общую идею, под руководством которой постепенно расширялся круг епископского суда за счет суда гражданского; почему, напр., здесь суду епископов поручаются драки между женщинами и почему епископ участвует в делах об умыкании? Чтобы уловить эту идею, необходимо расширить свои наблюдения, т.е. обратить внимание на весь состав дел епископского суда, как он сложился к концу изучаемого периода. С этой целью обращаемся прежде всего к тому же Уставу кн. Владимира в его существующем виде. Кроме преступлений, явившихся с введением христианства, по нему епископский суд ведает и такие гражданские (в общем смысле слова) дела, как 1) споры ο приданном, 2) тяжбы между мужем и женой об имении, 3) зубоежа (т.е. вероятно укушение зубами в драке), 4) драки между сыном и отцом, дочерью и матерью, снохой и свекровью и т. п. Из приведенных данных можно уже с вероятностью выводить ответ на поставленный нами вопрос. Но предварительно сделаем к этому еще некоторое добавление. Наблюдая за пространством епархиального суда впоследствии, в московский период, замечаем еще большее расширение его по сравнению с границами, проведенными во Владимировом Уставе. Думать, чтобы это расширение произошло только в московский период, представляется маловероятным. Московские князья, при всем их благочестии и покорности церкви, в тоже время были ревностными блюстителями принадлежащих им прав власти, которыми они не склонны были делиться ни с кем. Охотно признавая все прежде установившиеся привилегии церковной иерархии, они могли продолжать честить ее всячески, но только без ущерба своей власти. Таким образом вернее полагать, что пространство епархиального суда периода московского установилось еще до последнего т.е. к концу изучаемого до-монгольского периода. Новые гражданские дела, входившие тогда в состав епископского ведомства, были такого рода: 1) дела кабальные и жалобы между господами и рабами, 2) жалобы между мужьями и женами, родителями и детьми, 3) дела об усыновлении, 4) ο незаконных детях и некоторые другие. Обращая внимание на характер всех вышеуказанных дел и преступлений, отданных постепенно гражданской властью суду епископскому, находим в них то особенное свойство, что для удовлетворительного решения их недостаточно было одной юридической формальности, но желательно было более интимное отношение к делу, — обращение к совести и нравственному настроению тяжущихся сторон. Для всего этого необходим был нравственный авторитет, каким облечены были только лица духовные. Следовательно, все отмеченные судебные дела как бы сами в себе имели тенденцию стать подведомыми суду церковному. Но каким образом, все-таки, власть гражданская поступилась ведением этих дел в пользу епископов, это можно несколько уяснить себе таким соображением. Суд представляет такую функцию общественной жизни, которая и при всех существующих сложных порядках государственного судопроизводства может иметь, по свободному произволению тяжущихся, совершенно патриархальную постановку. Если сами судящиеся находили для себя более удобным искать решений известных тяжб y лиц духовных, то они могли прибегать к ним вначале просто как к уважаемым третейским судьям. A затем, как известно, всякая давность pеr usum или abusum создает право, и епископы с течением времени сделались по многим гражданским делам законными, признанными князьями, судьями. С большим удобством и с большой быстротой, надо полагать, распространилось право епископского суда не на всех мирян по некоторым делам гражданского характера, a — на некоторых людей по всем делам, не только церковным, но и гражданским. Именно потому, что лица этой последней категории составили собственное ведомство церкви: "людей церковных, богадельных." По Уставу Владимира сюда принадлежали: 1) монашествующие, черное духовенство и белое с семействами, 2) миряне, служившие церкви — просвирни, лекаря (в новгородской грамоте Всеволода Мстиславича: "свещегас," т.е. церковный прислужник), 3) люди убогие и вообще призреваемые церковью — странники (лечец, хромец, вдовица, задушный человек, т.е. холоп, пожертвованный церкви господином в услужение на помин души, "прощеник"). Последний термин составляет некоторую загадку. По словам Герберштейна, в XVI в. русские толковали ему это слово в смысле обозначения лиц, отмеченных каким-нибудь чудесным исцелением — еоs qui miraсulum ab aliquо sanсtоrum aссеpеrint, — так толкует и преосв. Макарий. Но в до-монгольскую пору едва ли была заметная категория таких лиц, потому что чудотворных икон еще почти не появлялось, a мощи были в одном только Киеве. Поэтому Голубинский обращает внимание на замечание Маржерета (нач. XVII в.), что "в России есть особенный орден, состоящий из людей, которые, предчувствуя приближение смерти, были соборованы маслом, однако не умирали. Такие люди обязываются носить до самой кончины платье, похожее на монашеское, что считается очень богоугодным делом." Этих то людей Голубинский и переносит в до-монгольскую эпоху и разумеет под прощениками. Нам думается, возможно более буквальное понимание разбираемого термина. Из Русской Правды видно, что несостоятельный должник в древней Руси становился полным холопом своего кредитора. Но кредиторы, по истечении некоторого времени порабощения, под влиянием церковной проповеди, внушавшей милосердие к рабам, и для спасения своей души, прощали должнику долг и пускали его на свободу. Замечательно, что в нескольких редакциях грамоты Всеволода Мстиславича, представляющей буквальное повторение с добавлением Владимирова Устава, пишется не "прощеник," a "пущеник." Таких людей могло быть значительное количество, и по только что упомянутой грамоте именно лица такого юридического и экономического положения и приписывались к обществу призреваемых и судимых церковью. По новгородской грамоте принадлежали к церковным людям "изгои." Это — неграмотный попович, выкупившийся холоп, обанкротившийся купец и осиротевший князь. Историки, однако же, весьма сомневаются, чтобы все исчисленные здесь разряды лиц и еще вышеуказанные разряды дел действительно всегда судились церковным судом. Так, напр., в несомненно достоверном документе — в смоленской грамоте кн. Ростислава, из мирян церковными людьми считаются только прощеники и больше никто. С другой стороны, некоторые данные Русской Правды и случаи из судебной практики XIV в. заставляют думать, что не везде без конкуренции с светскими судами церковь на деле осуществляла столь широко очерченный круг приписанных ее ведомству дел, что длинные списки последних есть до некоторой степени только ріum dеsidеrium духовенства, сознавшего свою силу во вновь обращенной к христианству стране. Ссылка княжеских уставов на Номоканон также помогает в этом убедиться. Дела и лица церковного ведомства составителями уставов, a особенно их позднейшими духовными редакторами, во многих случаях выписывались отвлеченно из греческих законов без соответствия с русской действительностью. Β Уставе Владимира и за ним во Всеволодовой грамоте к ведомству церкви наравне с монастырями причисляются "больницы и странноприимницы." Так как ни из каких других русских памятников ничего неизвестно ο подобных учреждениях при церквах в те времена, то видят здесь списывание с греческих порядков, отраженных в Номоканоне. Может быть некоторые зачатки подобных пристанищ для нищих и странников при церквах и монастырях и давали к тому основания. Так обстояло дело с судебными правами русской иерархии. Об установлении ее имущественных прав скажем несколько ниже, a теперь перейдем к другой категории частных законов русской церкви, раскрывавших некоторые обязанности ее членов, т.е. законов чисто церковного происхождения. Частная чисто церковная законодательная деятельность русской церкви не представляла никакой канонической коллизии с ее зависимостью от Константинопольского патриарха. Всякая митрополия, даже всякая епископия имеет в известных пределах право и нужду законодательствовать для благоустроения церковной жизни внутри себя. Русская церковь не могла в до-монгольское время не создать для себя своих собственных узаконений, тем более, что это было время ее первоначального устройства. Но благодаря, вероятно, устному способу законодательства, немногое было записано и еще менее сохранилось до нашего времени. Характер официальных законодательных документов имеют только два памятника: "Правило церковное вкратце" митр. Иоанна II (+ l089 г.) и краткое постановление Новгородского архиеп. Илии (1165-1186), сделанное им совместно с каким-то белгородским епископом. Первый памятник написан митр. Иоанном в ответ на вопросы черноризца Иакова на греческом языке, как показывают отрывки греческого текста "Правила," найденные A. C. Павловым в Одессе и Венеции. Наставления митрополита Иоанна касаются вопросов веры и богослужения, жизни духовенства, дел семейных и отношений к иноверцам. На содержание их нам придется делать ссылки в дальнейшем изложении. Β издании преосв. Макария (Ист. II—2, 569) "Правило" занимает 7 страниц и распадается на 35 постановлений. Тон постановлений повелительный и за проступки указываются наказания не только духовные, но иногда и телесные. Постановление Новгородского архиепископа дает разъяснение для двух исключительных случаев при совершении таинства Евхаристии (М. Макарий. Истор. III—2, 239). K этой же категории можно, пожалуй, отнести открытое и изданное Павловым (Ж. М. Н. Пр. 1890 г. октябрь), поучение Новгородского архиепископа Илии-Иоанна (1165- 1186 г.), произнесенное пред священниками, вероятно, в первое воскресенье поста, называвшееся "сборным," потому что тогда к этому дню приурочивались ежегодные епархиальные съезды или соборы приходских священников в кафедральный город для получения наставлений и инструкций от епископа. Некраткое наставление еп. Илии касается многих пунктов пастырской практики. Все другие канонические памятники Киевского периода принадлежат к разряду произведений частных лиц, хотя некоторые из них имели, вероятно, на практике значение действующих законов. Таково знаменитое "Вопрошание Кириково," помещенное в Новгородской кормчей XIII века. "Вопрошание" имеет вопросно-ответную форму и распадается на три отдела: вопрошание Кириково, Савино и Ильино, т.е. принадлежит трем лицам, обращавшимся с каноническими вопросами к современному им новгородскому еп. Нифонту (1130-1156) и к некоторым другим авторитетам. Практическое употребление имел, по всей видимости, и так наз. "Устав белеческий" (т.е. для мирян), приписанный Голубинским митр. Георгию (ок. 1070 г.), но как убедительно доказано Павловым (Прав. Обозр. 1881 г., № 2), ему не принадлежащий — объемистый памятник по преимуществу морально-обрядового содержания и в своей основе южнославянского происхождения. Сюда же можно отнести небольшое послание преп. Феодосия Печерского к вел. кн. Изяславу Ярославичу ο заклании животных для пищи в воскресный день и ο посте в среду и пятницу.
Средства содержания высшей иерархии. Княжеские узаконения по церковным делам имели еще то важное значение для русской церкви, что полагали начало материальному обеспечению иерархии. На Руси христианство введено было государственной властью. Никакой паствы, добровольно расположенной содержать церковную иерархию на первых порах, понятно, не было. Поэтому забота ο материальном обеспечении духовенства падала на государственную власть с необходимостью. Β древней церкви иерархия содержалась всецело на добровольные приношения христианского общества, но в промежуток времени от Константина Великого и до Юстиниана Великого она пользовалась и некоторой долей государственного обеспечения. Затем была снова предоставлена своим собственным церковным средствам. Высшая иерархия таким образом в Византии содержалась от следующих статей. Во-первых, доходами от недвижимых имений; во-вторых, приходскими доходами от своих кафедральных церквей; в-третьих, платой за требы, которые епископы исправляли не только для своих ближайших прихожан, но и для прихожан всей епархии; в-четвертых, ежегодным сбором с мирян всего епархиального округа. Эта епископская дань, называвшаяся "канониконом" (или в соответствие с гражданским названием — καπνικόν, οτ καπνός = δым, y сербов: дымница) собиралась епископами деньгами и натурой при их личных обходах своей паствы. Наконец, ежегодную также дань платило епископам и приходское духовенство дань называвшуюся έμβατοίκιον = βходное, вступное, в техническом значении — "аренда." Таким образом епископы, поставляя священников к приходам, смотрели на этот акт до некоторой степени как бы на отдачу своего имения в аренду. У нас основной статьей архиерейского обеспечения сразу же явилась государственная привилегия на десятину от княжеских доходов. Летопись прямо говорит ο даровании при св. Владимире десятины только Киевскому Богородичному храму. Практика до-монгольского периода и прямые свидетельства всех подлинных и интерполированных документов того времени делают несомненным, что тем же св. Владимиром установлена десятина и для всех епископий. Десятины не было y греков. Но y них в учительной литературе есть мысль, что, по примеру ветхозаветной церкви, десятая часть доходов есть идеальная богоопределенная норма для всякого верующего при его жертвах на церковь. Мысль эта встречается и в учительных произведениях до-монгольского времени. Но кн. Владимир и просто знал от западных христиан ο десятине Карла Великого и взял ее в пример. На западе десятина бралась и со всего населения. На Руси народ был еще не крещен. И потому по необходимости десятина явилась только правительственной, так сказать "казенной." Определяя десятину церкви св. Богородицы, Владимир, по словам летописи, выразился так: "даю церкви сей от именья моего и от град моих десятую часть," т.е. дарованная жертва назначалась, во-первых, из личных имений князя и, во-вторых, из его государственных сборов, каких, — точнее здесь не определяется. Вероятно такая же десятина установлена кн. Владимиром и для епископий. Β 1137 г. новгородский князь Святослав Ольгович издал грамоту с специальной целью определения для своего епископа десятины и засвидетельствовал в ней, что дедами и прадедами его назначена епископам десятая часть "от даней и от вир и продаж, что входит в княж двор всего"; т.е. решительно от всех составных частей княжеских доходов. "Дани" — прямые налоги, "виры" — судебные штрафы и пошлины; "продажи" — торговые барыши, потому что торговля — существенно характеризующее древнерусского князя занятие. B первое время завет Владимиров вероятно выполнялся буквально. Но с течением времени удельные князья, вместе с ослаблением своей зависимости от Киева, внесли ограничения в размеры епископской десятины. Так, напр., Ростислав Мстиславич очень сильно уменьшил десятину для своей Смоленской епископии. Он снял совершенно со счетов и торговые и судебные доходы и даже главный вид дани — полюдье, и выделил десятину епископам только из остальных сортов податей. "Cе даю," пишет он в своей грамоте 1150 г., "святей Богородице и епископу десятину от всех даней смоленских, что ся в них сходит чистых кун, кроме продажи и кроме виры и кроме полюдья." Ο δесятине из личных имений после св. Владимира уже нигде не упоминается. Порядок получения десятины епископами был таков. Десятина от имений княжеских — по-видимому натуральная, там, где она была, вероятно доставлялась епископу без хлопот с его стороны. Равным образом и денежная десятина (судебная и торговая) получалась епископом единовременно по сведении годовых счетов на княжем дворе. Третью часть десятины — с даней или податей поручено было епископам собирать самим. Для этой цели со стороны князей делались соответствующие распоряжения и вычисления и выдавались епископам окладные оброчные росписи, по которым те и производили сборы. Образцы таких росписей мы имеем в названных грамотах князей Ростислава Смоленского и Святослава Новгородского. Вероятно, так устроено было дело во избежание недоразумений между князьями и епископами, потому что обычные недоборы податей вынуждали бы первых выплачивать вторым причитающуюся по математическому расчету цифру из своего кармана. Как бы то ни было, но такой порядок самостоятельного сбора епископами десятины на практике уравнял наших епископов в форме получения обеспечения со своих прихожан с епископами греческими. У нас явилось, таким образом, подобие греческой епископской дани с мирян, которая перешла потом в Московскую Русь, уцелев после прекращения самой десятины. Если бы данная часть десятины выдавалась епископам вместе с другими частями самими князьями, то она исчезла бы со временем, как исчезли и те княжеские части, и тогда перешел бы к нам из Византии "каноникон." Но последний представлял бы собою уже совершенно новый налог на народонаселение, между тем как десятина, собиравшаяся русскими епископами, не являлась новым бременем для народа и была только выделенной частью прежней привычной княжеской подати. Полное исчезновение десятины со времени монгольского нашествия объяснимо переобременением княжеской казны данями в пользу завоевателей, переходом податного контроля в руки баскаков — татарских сборщиков податей и жертвенной сострадательностью русской иерархии в отношении к своим родным князьям, попавшим в тяжелое финансовое положение. Но на собирание самими епископами их "епископской дани" монголы по их религиозности смотрели благосклонно и покровительственно Другой статьей епископского обеспечения, в параллель Византии, y нас явились недвижимые имущества. Получались они, главным образом, путем пожертвований со стороны князей, a затем, вероятно, и путем покупок, как на церковные суммы, так и на личные, когда епископы были богатыми. B последнем случае, если выполнялись y нас канонические правила, их имущества оставались по смерти при кафедре. Документально известны только случаи первого рода, т.е. пожертвования князей. Поэтому недвижимые имущества церквей в изучаемую эпоху еще нельзя представлять себе особенно многочисленными. Князья приписывали к епископиям земли, села, целые города. Так, Ростислав Мстиславич в своей грамоте отчисляет смоленской епархии два села и несколько других земельных угодий. Андрей Боголюбский дал своей кафедральной Успенской церкви "слободы купленыя и с даньми и села лепшая" (1158 г.); последние называются под 1176 г. "городами." Никон. лет. под 1123 г. называет митрополичий "город" Синелиц. Церковное землевладение того времени можно представлять в двояком виде: или а) оно ограничивалось усадебной формой хозяйства в виде фермерства, причем работы исполнялись холопами, или наймитами, или в) на землю садились арендаторы-крестьяне и тем полагалось начало церковному владению населенными вотчинами, которое так пышно расцвело в последующий московский период. Из документов несомненно только первое. Вот как описываются пожертвованные смоленской епископии именья в грамоте 1150 г.: "село Дросенское со изгои и с землею; село Ясенское с бортником и с землею и с изгои; земля в Погоновичах Моншинская; озера Никоморская и с сеножатиями... на Сверковых лугах сеножати; озеро Kолодарское, в Смоленске на горе огород с капустником (т.е. огородником) и с женою и детьми; за рекою тетеревник (далее, вероятно, пропуск лица) с женою и детьми." Все это признаки усадебного хозяйства; изгои — не настоящие насельники, a просто несостоятельные приживальщики. Β постановлениях Владимирского собора 1274 г. есть также указания на личные сельскохозяйственные занятия епископов, именно — жалобы на то, что они сгоняли на эти работы свободных нищих, живших при церквах. Но указания на церковные "слободы" и "города" дают основание заключать, что они были уже первыми населенными вотчинами. Приходские доходы епископов с кафедральных церквей предполагатотся сами собой; ими епископы должны были по преимуществу делиться с своими крылошанами Что же касается плат за требы и до сих пор существующих в епископской практике y греков, где, напр., чуть не всякий считает своим долгом быть венчанным на брак и быть погребенным непременно епископом, то y нас они, при условиях быстро создавшегося высокого положения епископов, стали случайными и редкими. Ο οостоянной дани епископам, собираемой с низшего духовенства, ο греческом έμβατοίκιον νикаких сведений из до-монгольского времени не имеем; однако, она существовала y нас в московскую пору и, может быть, получила начало еще в до-татарское время. Несомненно в первый же период по греческому примеру y нас вошли в практику знаменитые ставленнические пошлины. которые в Византии еще со времени импер. Юстиниана были урегулированы законом и признавались делом вполне правильным. Β постановлениях Владимирского собора 1274 г. встречаемся уже с случаями злоупотребления этими пошлинами. Таким образом, обеспечение русской высшей иерархии почти, по всем статьям уподобилось образцам, общим всему церковному Востоку.
Β οервоначальной истории этого слоя церковной иерархии y нас на Руси наблюдается резкий переход от одной крайности к другой. Β то время как для Владимира Святого — создать постоянный контингент низшего приходского духовенства — составляло нелегкую задачу, спустя немного после того появляется чуть ли не перепроизводство рядового священства. Кн. Владимир, приступая к устройству русской церкви, мог располагать еще малым количеством священников, как местных киевских, так и приведенных из Корсуня и Болгарии. Создать многочисленный класс кандидатов на священство y себя дома была неотложная необходимость. Старые историки обыкновенно бесхитростно цитировали то место летописи, где она рассказывает, что вскоре после возвращения из Корсуня кн. Владимир "послав нача поимати y нарочитыя чади дети и даяти нача на ученье книжное." Отсюда заключали, что дети набирались со специальной целью приготовления к священству. Не обращалось при этом внимания на ту несообразность, что нужда в священниках была безотлагательная, a здесь обучались дети, до возмужания которых приходилось бы очень долго ждать. Кроме того дети бояр ("нарочитые чади") нужны были для княжеской службы, и им совсем не улыбалась перспектива приходского духовенства. Β понимании данного места необходимо согласиться с остроумным комментарием к нему Голубинского, который видит здесь указание на попытку кн. Владимира ввести среди детей нарочитой чади, т.е. бояр, a чрез них и во всем боярском сословии, не грамоту только, a настоящее просвещение, ту высокую образованность, какой украшалась Византия. Таким образом, положительных сведений ο мерах, принятых Владимиром для обеспечения вновь устроенной церкви достаточным количеством священнослужителей, не сохранилось. Необходимо думать, что как при набирании боярских детей в науку приходилось употреблять насилие, так и первые наборы кандидатов на священство имели характер государственной повинности, с ее неизбежной принудительностью. Будущие клирики приводились к архиереям и здесь проходили наскоро нехитрую науку грамоты, или только изустного способа совершения богослужения. Новгородский летописец, сообщая ο смерти первого местного епископа Иоакима, прибавляет к этому: "и бяше ученик его Ефрем иже ны учаше." Вероятно сам летописец был из числа кандидатов на священство, обучавшихся во время первых наборов при новгородской архиерейской кафедре. После таких экстренных мер не замедлили приступить и к систематической школьной подготовке будущих клириков. Β 1030 г., сообщает летописец, "приде Ярослав к Новугороду и собра от старост и поповых детей 300 учити книгам," т.е. дети были набраны чрез старост из низшего сословия и y лиц, уже состоявших в клире. Но вскоре княжескому правительству можно было оставить особые заботы ο подыскании людей, пригодных для духовной службы, потому что они стали являться сами собой в большом изобилии. Как только было сознано, что христианство бесповоротно утвердилось на Руси и сделалось соnditiо sinе qua nоn положения в обществе и государстве, a одним из таких положений явились многочисленные вакансии приходских клириков, то тотчас же явилось и соответственное спросу предложение. Значительную долю кандидатов на священство поставляло прежде всего само приходское духовенство из числа своих детей. Наследование профессии родителей их детьми составляет такой естественный и общераспространенный факт, что ему вся стать была иметь место и в данном случае. Усвоить богослужебную практику и грамоту, искусства по тогдашнему очень нелегкие, удобнее всего было детям духовенства, и на них стал устанавливаться взгляд, как на естественных преемников служения своих отцов. Уже Ярослав берет в обучение "от поповских детей," a грамота Всеволода Мстиславича Новгородского (около 1135 г.) считает сыновей священников, не умевших грамоте, за людей окончательно выбившихся из колеи, потерявших свое нормальное общественное положение, именно — причисляет их к "изгоям." Таким образом, начало сословности нашего духовенства коренится уже в самом древнем периоде русской церковной истории, a не есть явление совершенно новое. Но одними только детьми наличного духовенства первых поколений еще не могла быть удовлетворена быстро возросшая потребность в очень большом количестве приходских священнослужителей. Незавидное материальное и нравственное положение приходского духовенства (о чем ниже) не могло привлекать сюда высшие и обеспеченные классы и, наоборот, представляло недурную карьеру для низшего слоя народа, возвышая его над уровнем только физического труда. Прилив низов в среду клира стал обычным на Руси с самого же начала церковной жизни и несколько позднее был закреплен даже правительственными законами, которые старались удержать от поступления в священство, не говоря уже ο служилых людях, даже тяглых крестьян, как лиц ценных для государства, и охотно предоставляли избирать служение церкви тогдашнему пролетариату: изгоям и бобылям. Такова грамота вел. кн. Василия Дмитр. митр. Киприану: "а слуг моих князя великого и моих данных людей в диаконы и в попы митрополиту не ставити" (Ак. Экспед. т. I, № 905). Самый спрос на священников в до-монгольскую пору был чрезвычайно большой. Тогда не было еще никакой нормы, ограничивающей количество клира при каждой приходской церкви. Для прихожан было выгоднее иметь побольше священников, чтобы пользоваться, при наличности конкуренции, более дешевыми требами, a для епископов наибольшее число поставлений равносильно было наибольшему количеству ставленых доходов. Обе стороны, таким образом, сходились в том, чтобы размножать рядовое священство. Немалочисленный класс бедных людей, в свою очередь, стремился сюда в надежде на скудное, но все же некоторое обеспечение. Изобилие появившихся священников мы замечаем уже в летописной заметке под 1051 г., где сообщается, что Ярослав содержал y себя в селе Берестовом "попы многы," потому что "попы любяше повелику." A под 1159 г. встречаемся и с случаем злоупотребления епископами умножением священнических постановлений, как доходной статьей. Β этом году ростовцы прогнали от себя еп. Льва "зане умножил бяще церкви, грабяй попы," т.е. за то, что он сверх всякой нужды, искусственно открывал приходские вакансии и замещал их за высокие пошлины. Было еще одно обстоятельство, которое весьма способствовало увеличению рядов низшего духовенства. Это — перенятый от греков обычай, чтобы люди знатные и зажиточные имели y себя собственные домовые церкви. При дешевизне y нас деревянного материала и самой незатейливой простоте устройства таких церквей, причем они стоили не дороже всякой другой дворовой постройки, этот обычай нашел широкое распространение. Свидетельства летописей могут современному читателю показаться даже невероятными. Титмар Межиборский (Мегsеburgеnsis) к концу жизни кн. Владимира Св. (+ l015) насчитывает в одном Киеве — 400 церквей. По Никоновской Летописи при киевском пожаре 1017 г. сгорело до 700 церквей. Лаврент. Лет. для пожара 1124 г. дает цифру — 600 сгоревших церквей. Осмыслить эти цифры можно только многочисленностью церквей домовых, входивших в состав любой купеческой и барской постройки. "Так как содержать домового священника," по выражению Голубинского, "столь же ничего не стоило, сколько содержать одного лишнего лакея, и единственный расход на него составляла единовременная плата за посвящение, то необходимо думать, что вообще домовых священников или капелланов имели, если не положительно все те, то по крайней мере наибольшая часть всех тех, которых в позднейшее время стали называть общим именем дворянства, и, следовательно, необходимо представлять дело так, что в Киеве и потом во Владимире — средоточиях этого последнего, были целые тысячи домовых священников, что они были переполнены и, так сказать, кишели ими" (I, 1, 401). Так было это впоследствии в Москве. Дошло до того, что русские имущие люди находили более удобным обзаводиться не свободными, легко подвижными священниками, a посвящать своих собственных холопов и рабов, не освобождая их от неволи. Это побудило КПльского Патриарха Германа написать в 1228 г. киевскому митрополиту Кириллу II увещательное послание, в котором он пишет: "дошло до слуха нашего смирения, что некоторые в русской стране приобретают куплей рабов, даже и пленников, a потом отдают их учиться священной грамоте и возводят их по чину к священно достоянию приводя их к епископам, но не освобождая их наперед от рабства, так что и после священного поставления иереи бесчествуются рабьим именем." Все указанные условия умножения низшего духовенства, стоявшие в связи с его сословным происхождением, сильно сбивали цену древнерусскому священнику, как члену общества, делали его совсем не крупной персоной. Срезневский (Древ. Пам. Письм. и Яз. с. 44) дает подпись попа до-монг. времени: "Демка"; I Новг. Летопись (1193) попа величает — "Иванкой." Уменьшительно уничижительные имена явно подчеркивают низкое сословное положение этих иереев, стоящих в ряду холопов, смердов, даже невольников. Цена рядовому священству была не высока еще и потому, что ко всем многочисленным кандидатам на священство по необходимости приходилось предъявлять самые скромные требования по части образования; приходилось довольствоваться умением совершать богослужение, безразлично — путем ли грамоты или даже наизусть. Правительственное обучение при архиерейских кафедрах вероятно прекратилось тотчас же, как исчезла первая необходимость насильственных наборов в церковный клир, и науку священства, желающие достичь его, начали проходить, кто где и кто как мог. Наравне с немногими образованными и начитанными священниками крупных городов (Киева, Смоленска, Новгорода), которые и во всех других отношениях составляли исключение, большинство приходского духовенства, судя по его подбору, по-видимому было столь же полуграмотным, как в XV в. при Геннадии Новгородском, и даже частично совсем безграмотным. Как известно, еще в ХVІII и даже в первой четверти XIX столетия встречались y нас священники безграмотные, исполнявшие, хотя и не без изъянов, все службы наизусть (в казачьих областях за Доном и Волгой). Тем более это нужно предположить ο до-монгольском времени, когда книжные средства представляли величайшую редкость. Если припомнить народных певцов, хранящих в своей памяти целые тысячи эпических стихов — ближайшим образом наших Олонецких сказителей или некоторые случаи из области личных наблюдений, когда какой-нибудь старичок слепец безошибочно читает шестопсалмие и часы, не говоря уже ο других мелких чтомых частицах богослужения, то указанное явление не представит собой ничего необыкновенного. Остается только подивиться, насколько стихийному человеку казался противным и тот невеликий умственный труд, какой требовался для постижения искусства чтения. Предпочитали медленное, путем долголетней практики, механическое затверживание наизусть со слуха всех церковных чинопоследований. При большом спросе на кандидатов в священные должности, когда общество еще не в состоянии было дать их в изобилии, канонические условия были поэтому несколько шире обыкновенных. Во-первых, в согласии, правда, с греческим обычаем, бывали случаи поставления холостых священников. Β "Уставе Белеческом" повторяется правило I Неокесарийского собора: "поп аще женится, преставити от чину." Хотя, может быть, здесь разумеется и вторичная женитьба после вдовства. Во-вторых, допускалось по нужде и прямое послабление брачных условий поставляемого. Простонародье того времени часто избегало барского, по его воззрению, обычая венчаться в церкви; отсюда многих ставленников приходилось венчать пред посвящением. Составленное на этот счет правило того же "Устава" следующее: "аще кто не венчался будет, недостоин поповства, да венчався с женою, станет попом, достоит бо ся венчати, аще и дети будут." Кроме этого, по заведенному обычаю в Византии и y нас к приходским церквам поставлялись иеромонахи. На Востоке очень рано утвердился взгляд, что не всякий священник может быть духовником-исповедником, a только получивший на то специальное полномочие от епископа. Таков принцип и римо-католической каноники. Пользуясь этим, монахи с течением времени забрали в свои руки исповедную монополию, и в тех местах, где не было монастырей, для облегчения мирянам постоянного доступа к исповеди, ставились на приходы. Этот взгляд и этот порядок появился и y нас на Руси. У греков приходские монахи назывались игуменами, и наша летопись сообщает под 1178 г. ο каком-то игумене Киевской св. Богородицы Ефреме; под 1175 г. об игумене Владимирской церкви св. Богородицы Феодуле (Ипат.), очевидно, духовниках этих церквей и в своих неоднократных выражениях "вси игумене и попове" вероятно разумеет тех же приходских иеромонахов. Эта исповедническая деятельность монашества явилась дополнительным фактором в том особом почитании монашества, которое столь характерно для русского простонародного благочестия. С обеспечением приходского духовенства в начале повторилась та же история, что и с обеспечением высшей иерархии. Первое поколение низшего духовенства после крещения киевлян еще не имело пред собой паствы, расположенной содержать его, и забота ο последнем естественным образом стала обязанностью самого князя — крестителя. Летопись по обычаю молчит о том, как поступил в этом случае Владимир, но говорит уже только ο Ярославе (под 1037 г.), что он, усердно занимаясь устроением по своему государству новых церквей, давал им "от именья своего урок," т.е. княжеское казенное содержание или ругу (греч. термин ρώγα), Πазмер ее известен только по церкви Бориса и Глеба в Вышгороде, которая была, разумеется, на исключительном положении. По свидетельству Нестора ("Чтение ο погублении"), Ярослав "повеле властелину града того даяти от даней церкви святую десятую часть." Эту десятую часть городских податей следовало вычислять или из тех 9/10, которые оставались за вычетом 1/10 в пользу митрополита, или, может быть ради этой церкви, Вышгород изъят был из митрополичьей десятины. Из этого примера можно предположить, что и вообще княжеское обеспечение новоустроенным приходам юной русской церкви было в определенной мере выдаваемо из городских окружных казначейств. Все последующие, быстро размножавшиеся по добровольному почину обществ церкви и их причты переходили вместе с тем на попечение этих самых обществ, и духовенство их устанавливало свои материальные отношения к пастве по образцу восточно-церковных. Вероятно и многие из первенствующих приходов, обеспеченных на первых порах по необходимости княжеской казной, с наступлением в них нормальных взаимно-обязательных отношений между пастырями и паствой, также перешли на местный способ обеспечения своего духовенства. Из приходов вновь открываемых были счастливые исключения, когда удельные князья не по необходимости, a по добровольному расположению, усиливали содержание их причтов особыми средствами. Пример мы видим в грамоте того же новгородского князя Всеволода Мстиславича, который переиздал для св. Софии новгородский Устав Владимиров — в грамоте, данной им около 1134 г. церкви Иоанна Предтечи на Петрятине Дворище, что на Опоках. Этой грамотой при Предтеченской церкви учреждалась автономная купеческая ассоциация, независимая от посадника и бояр, которым повелевалось не вмешиваться "ни во что Ивановское." Β обладание этой купеческой компании отводилось определенное пространство земли вокруг церкви, которое предназначалось в отдачу на откуп приходящим из других русских областей гостям для производства торга. Β притворе Ивановской церкви устраивались весы, на которых определялось количество всех привозимых сюда товаров. Как плата за право торговли на Ивановской земле, так и весчие пошлины поступали в компанейскую казну при данной церкви. Из этой казны и назначался определенный денежный оброк всему Ивановскому причту. Из тех же весчих пошлин назначалось содержание и церкви Спаса в г. Торжке, также почему-то покровительствуемой князем. Подлинность приведенной грамоты Голубинский отвергает на том основании, что князь Всеволод здесь титулируется "великим князем," "самодержцем," владычествующим "всею Русскою землею," a Юрьевский игумен — "архимандритом." Но все это позднейшие несообразные поправки — не более. Напротив, грамота в целом и в деталях так последовательна и передает ο таком единственном в своем роде учреждении, что самая эта единичность, a не шаблонность, говорит против подозрений здесь фальсификации. Это убедительно доказывает проф. И. И. Малышевский. Грамота, учреждающая Ивановское купечество, скорее всего могла принадлежать именно кн. Всеволоду (Гавриилу) Мстиславичу. Как позднейшие западнорусские церковные братства сложились под влиянием западного Магдебургского права и цеховых учреждений, так и в Ивановской ассоциации новгородских купцов можно находить подражание известным им балтийско-немецким гильдам, которые также группировались около храмов, и имели своими почетными председателями герцогов и князей. Сам князь Всеволод поставлен был судьбой в весьма близкие отношения к одному из таких учреждений. Его родная сестра Ингибиорга была замужем за герцогом Шлезвигским Канутом Лавардом, который был президентом шлезвигской гильдии св. Канута. Всеволод не только мог быть знаком издали со своим зятем и покровительствуемым им учреждением, но по обычаю, как старший брат Ингибиорги, мог провожать ее к жениху в самую Данию, и, ознакомившись на месте с гильдией св. Канута, по ее примеру учредить такую же ассоциацию в своем торговом Новгороде под патронатом Иоанна Предтечи, храм которому он соорудил на собственные средства. Обычное обеспечение приходского духовенства слагалось из следующих статей: 1) из добровольных приношений прихожан, 2) из сборов прихожан, производимых самим духовенством, 3) из плат за требы и 4) из доходов от недвижимых имуществ. Добровольные приношения верующих, служившие в первобытной церкви единственным и вполне достаточным средством содержания иерархии, постепенно уменьшаясь, сохраняли однако же в некоторой мере свое реальное значение в Византии даже и в турецкое время (XVII в.). У греков по древнему обычаю такие приношения приносились в корзинах на вечерни пред праздниками. Название корзины — κάνεον — χάνουν οерешло на самый дар, в ней приносимый. Кирик Новгородскнй называет предпраздничные приношения канунами, сообщая, что в его время y нас кануны приносились на вечерни, a y греков на заутрени. Вот откуда родилось y нас название "канун" для обозначения дней, предшествующих праздникам. Вторая статья доходов приходского клирика в своем историческом развитии представляет прямой контраст первой и усиливается пропорционально ее уменьшению. Раз ослабевало добровольное приношение прихожан, пастырю приходилось принимать на себя печальную инициативу "сбора" с нерадивой паствы. По некоторым известиям литургической литературы, и в до-монгольское время сбор производился три раза в год: в Пасху, в Рождество и в Петров пост. Ο πазмерах плат за требы, кроме одного, не имеющего общего значения случая, мы ничего в изучаемый период не знаем. Недвижимые имущества, какими обладали епископские кафедры, составляли, вероятно, привилегию немногих выдающихся церквей вроде Киевской Десятинной, которой принадлежал город Полонный. Причты всех остальных церквей только в том смысле получали доход от недвижимых имуществ, что часто, как землеробы по происхождению, могли возделывать и свою собственную землю, или отведенные им участки земли приходских общин. Таким образом, по примеру всего православного Востока, наше приходское духовенство с самого начала получило неверное и скудное обеспечение, в контраст с Западом, где оно наравне с высшей иерархией получило определенную политической властью десятину со всего населения. На Руси произошло еще оригинальное приращение состава церковного причта в лице нового члена — именно просвирен. У греков и до сих пор просфоры пекут все желающие по домам или покупают y обыкновенных булочников. Разносчики булочники, наравне с другими сортами своего производства предлагают также во всеуслышание и καλά προσφοράκια ! — υорошие просвирки! Β половине XII в., при Кирике Новгородском y нас еще не было специальных просфоропеков при церквах. Просфоры покупались на рынках (в городах) и еженедельных праздничных торгах (по селам). A так как в ту пору по селениям был странный обычай печь хлебы чуть ли не раз только в неделю, то отсюда и проистекали непонятные для нас затруднения тогдашних священнослужителей, y которых то недоставало просфор для литургии, то они были крайне застарелые. Препод. Феодосий Печерский потому и возгорелся в юности желанием печь просфоры, что за недостатком их в Курске редко пелась литургия. Кирик спрашивает: "единою просфорою достоит ли служити"? Ответ: "аще будет далече, яко в селе, a негде будет взяти другое просфоры, то достоит; аще будет близ торг, где купити, то недостоит — a ежели како где не будет, по нужи достоит." Устав Белечский дает наставление: "проскуры аще изыдет 8 дней не пети ею," a "Вопрошание" гораздо снисходительнее, "просфорою, рече, достоит просфурмисати за две недели." Не легко изобретаются человечеством новые идеи. Так и из всех указанных затруднений русские догадались выйти спустя не одно столетие от начала своей церкви, именно когда-то в промежуток времени от второй половины XII в. до второй половины XIII в., потому что во Владимировом Уставе, находящемся в пергаменной Новгородской Кормчей XIII в., значится уже "проскурница." Вероятно эту роль приняли на себя женщины, уже ранее служившие церкви. У нас, как и y греков, женщины становились в церкви отдельно от мужчин, в задней части храма на возвышении, или на хорах (полатях). У греков этими отделениями — гинеконами заведовали диаконисы. Вероятно была эта должность по местам и y нас, и затем послужила основанием к национальному нашему изобретению, так гармонирующему с духом русского благоговейного отношения ко всем предметам внешнего богопочтения.
Взаимоотношения властей, церковной и государственной. Христианская церковь принесла на Русь новую идею: ο религиозном учреждении, совершенно отдельном от государства, между тем как до этого здесь царило патриархальное сознание неразделимости всего национального и религиозного или смешение религии с политикой, причем родоначальники и князья считались в то же время и представителями народа пред богами. Уже по одному этому следовало ожидать на русской почве в той или иной мере слияния власти церковной и государственной, как отражения старых языческих понятий. Но для такого слияния двух областей существовали и другие, более близкие и конкретные основания. Сюда относится слабое развитие на Руси государственных понятий, причем светская власть не сознавала ясно границ своей компетенции и поступалась в пользу церкви некоторыми своими правами, руководясь лишь экономическими соображениями. Β данном случае играло роль смешение частного права с публичным, дозволявшее правительству передавать в руки церкви некоторые отрасли своей деятельности на тех же основаниях, как оно дарило ей предметы частной собственности: земли, села, озера. Будь русская церковь преемницей западно-церковных традиций, она могла бы в таком государстве захватить в свое обладание немало политических прав. Но этого не случилось, потому что ей чужда была подобная тенденция, хотя в византийской империи епископы, помимо участия в светском суде, привыкли еще к очень важной государственной привилегии: — быть в подведомых им округах как бы высшими, поставленными от императора, контролерами над всеми действиями местной администрации и суда, уполномоченными противодействовать всяким несправедливостям и обидам. Русская действительность не представляла благоприятных условий для применения этой привилегии, потому что y нас везде, где был епископ, там был и сам князь или его наместник (посадник), чем наблюдательная роль епископа упразднялась сама собой. Однако, по обстоятельствам времени, русская церковная иерархия приобрела обычное право участия и вес во внутренней политике русского государства. До-монгольский период в политическом отношении был периодом удельной жизни, с ее непрерывными междоусобными войнами, правонарушениями и вероломством. Русская иерархия, стяжавшая в народе авторитет высшей нравственной силы, не могла остаться совершенно в стороне от перипетий бурной политической жизни. Именно как влиятельная сила, духовенство прежде всего обращало на себя внимание самих борющихся заинтересованных сторон. Среди быстрых смен князей на великом княжении, или на каком-либо из столов удельных, тот князь чувствовал себя в более твердом положении, права которого брали под свою защиту представители церкви и наоборот. Поэтому князья-политики всячески старались ладить с местным духовенством, особенно, если дело их, как во многих случаях, было нечисто. Так, напр., в 1075 г. Святослав Ярославич Черниговский выжил из Киева своего несчастного брата Изяслава и сел на великокняжеском столе. Хотя с политической точки зрения этот поступок был вполне естественным, но с христианской — это было преступление. Поэтому, несмотря на расположение Святослава к духовенству, он мог всегда опасаться, что из среды последнего раздастся соблазнительный голос обличения его нехристианскому поступку. Β предупреждение подобной неприятности предусмотрительный князь тотчас же по занятии Киева принялся за дела благочестия. Он является на торжество закладки Великой Печерской церкви, сам полагает начало копанию рва, оставляет богатый денежный дар и затем жертвует Печерскому монастырю свое собственное село. Такая политика покорила ему сердца всей монастырской братии. Но неподкупный игумен Феодосий, не взирая ни на что, один выступил обличителем князя. И устно, и письменно Феодосий укорял его за нарушение братолюбия и справедливости в отношении к Изяславу. Считая последнего законным великим князем, игумен запретил поминать в своей церкви Святослава. Конфликт обострился до последней степени. Ждали гонения на преп. Феодосия, и сам он готовился к ссылке. Но, несмотря на такой явный политический бунт Печерского игумена, Святослав счел благоразумным ограничиться одной угрозой ссылки; на деле же достиг нужных ему результатов политикой уступок: смиренно принимал Феодосия с великой честью, объяснялся с ним, слагая всю вину на брата, и тем успокоил строптивого Печерского подвижника. Феодосий решил, наконец, по настоянию братии, поминать Святослава в церкви, хотя и после имени Изяслава. Но при свиданиях с великим князем не переставал уговаривать его примириться с братом. Втянутая таким образом в круговорот внутренней политики русская иерархия могла избрать два пути деятельности: путь партийных пристрастий и соединенных с ними дипломатических интриг, или путь возвышенного, истинно-христианского нейтралитета. Летопись в пределах изучаемого периода сохранила нам только два случая недостойного поведения иерархов в политике. Из этих двух случаев лишь в одном епископ является сознательно вероломным политиком. B 1165 г. умер Черниговский князь Святослав Ольгович. По принятому порядку ему должен был наследовать старший сын старшего брата. Таким был новгородский князь Святослав Всеволодович. Но все партии сошлись на нежелании иметь его y себя князем, a призвать сына умершего князя Олега Святославича, сидевшего в Курске. K нему и было отправлено пригласительное посольство от лица вдовой княгини, бояр и епископа. A так как по обычаю того мятежного времени, из претендентов тот мог захватить княжеский стол, кто скорее на него пришел, то было в интересах задуманного плана — сохранить до времени в секрете факт смерти черниговского князя от Святослава Всеволодовича Новгородского. На этот предмет и дана была всеми избирателями клятва и в первую голову — самим епископом Антонием. Но он, вопреки крестному целованию, завел тайные сношения с Святославом Всеволодовичем Новгородским и приглашал его спешить в Чернигов. Летописец описывает этот случай довольно саркастически: "и целоваша Святого Спаса на том, яко не послатися к Всеволодичу Новугороду; первое целова пискуп Антон св. Спаса, и потом дружина, целоваша. И рече Гюрги тысяцкый: нам было не лепо дати пискупу целовати св. Спаса, занеже святитель есть, a нам ся онь не блазнити, занеже князи своя любил. И рече пискуп: того деля извещаюся пред вами, да Бог ми будет и Того Рождшая, яко не послати ми к Всеволодичу неким же образом, ни извета положити; паче же, сынове, вам молвлю, да не погибнете душою и будете предателе, яко Иуда. Се же молвяше им, лесть тая в себе: бяше бо родом Гречин." Олег Курский явился в Чернигов раньше Святослава Новгородского, но Святослав в конце концов добился от него путем переговоров уступки Черниговского стола. Хотя позднее такой оборот дела породил новую смуту, но все-таки коварная политика Антония достигла своей цели: он имел удовольствие сойтись в Чернигове с князем, до некоторой степени обязанным ему своим положением. Чтобы по справедливости уменьшить слишком темные краски, наложенные на портрет еп. Антония, надо принять во внимание сложную и страстную атмосферу момента в церковной политике специально. Иерархи были в разделении из-за Климента Смолятича. Антоний, как грек, естественно ревновал ο правах и интересах своего вселенского патриарха. Как друг гонимых греков, он великодушно и братски давал y себя приют и убежище и непринятому Андреем Боголюбским епископу Льву Ростовскому и самому несчастному митр. Константину, так трагически умершему в гостях y Антония. Β это время (1164) г.) за год до своей смерти (1165 г.), Черниговский кн. Святослав Ольговнч сговорился с Ростиславом Киевским снова проводить на митрополию Клима Смолятича. Это и взорвало Антония и соблазнило его, путем коварства, отомстить русской национальной партии. Если ему "изменил" в последнее время Святослав Олегович, то казался еще щитом греческого принципа Новгородский князь Святослав Всеволодович, бывший под влиянием авторитета архиеп. Нифонта. B другом случае, какой-то подозрительный маневр епископа остается не совсем ясным. Дело было в 1187 г. Рязанские князья (Глебовичи), притиснутые сильным соседом Всеволодом III Суздальским, для заключения мира обратились за третейским посредничеством к черниговским князьям и духовенству, тем более, что их земля входила в состав Черниговской епархии. Из Чернигова рязанские послы вместе с еп. Порфирием (неизвестным по национальности), пришли во Владимир. Всеволод склонился к миру и отправил своих бояр вместе с Черниговскими послами в Рязань для окончательных переговоров; но там еп. Порфирий вступил с рязанскими князьями в какие-то переговоры тайно от других послов и затем, опасаясь гнева Суздальского князя, поспешно убежал к себе в Чернигов. Он поступил в этом случае, по словам летописи, "не яко святительск, но яко переветник и ложь." Однако поступок Порфирия вероятно не так темен, как представляет его северный летописец, пристрастный к своему князю. Мирные условия, предложенные Всеволодом рязанским князьям, должны быть были нелегкие, и естественно, что епископ агитировал против этих условий, т. к. интересы рязанских князей были связаны с интересами его епархии. Но если в приведенных редких случаях представители церковной власти увлекались на кривые пути политики, то справедливость требует засвидетельствовать, что в многочисленной серии других случаев русские иерархи вели себя с примерным достоинством, как представители христианской правды и мира. Их миролюбивому посредству обязаны предотвращением десятки жестоких княжеских ссор и кровавых столкновений. Не будем приводить множества примеров, сошлемся лишь на самые выразительные. Митрополиты-греки не уступали здесь один другому в доблестном служении христианской идее мира. Чуждые местных партийных пристрастий, они стояли за интересы всей земли русской и тем вполне оправдали пред русским народом свое иностранное происхождение. Митр. Николай уговаривал Владимира Мономаха прекратить возникшие усобицы (в 1097 г.) такими словами: "молимся княже тебе и братома твоима, не мозете погубити русськые земли; аще бо възмете рать межю собою, погани имут радоватися и возмут землю нашю, иже беша стяжали отцы ваши и деды ваши трудом великим и храбрьством." A митрополит Никифор II миротворческую деятельность русских иерархов считает специальной задачей их пастырского призвания. "Княже," говорит он (1195 г.) Киевскому Рюрику Ростиславовичу, "мы есмы поставлены в русской земле от Бога востягивати вас от кровопролитья." Миссию мира епископы выполняли не тем только, что давали перевес правой стороне, a становились на высшую точку зрения: старались и правых склонить к миру путем уступчивости и самоотвержения. Так, переяславский епископ Евфимий в 1149 г. со слезами увещевал Изяслава Мстиславича Киевского уступить крайней притязательности Юрия Долгорукого, говоря: "княже! смирися со стрыем своим; много спасенья примеши от Бога, и землю свою избавиши от великия беды." Для пресечения зла раздоров иерархи пускали в ход все меры пастырского воздействия. Не говоря уже ο том, что все мирные договоры они скрепляли своим свидетельством и давали целовать крест примиренным сторонам. Они прибегали иногда и к мерам экстраординарным: предупреждали разрыв союзников произнесением проклятия на возможных зачинщиков разрыва, как это сделал Черниговский еп. Онуфрий по отношению к союзу князей Северских. Или, наоборот, разрешали от клятвопреступления тех, кто считал себя обязанным поднять оружие по крестному целованию. Так, когда в 1127 г. вел. кн. Мстислав Владимирович считал нужным на этом основании помочь Ярославу Святославичу добыть Черниговский стол от Всеволода Ольговича, то, за отсутствием митрополита, Киевское духовенство взяло мужественный почин на себя. Всеми чтимый Андреевский игумен Григорий выступил первым. "На мя буди грех," говорил он Мстиславу, "аще преступишь хрестьное целование; то — льжее (дозволительнее), неже прольяти кровь хрестьянску." Для большего впечатления он собрал. затем весь иерейский собор, который также внушал Мстиславу: "на ны буди он грех; створи мир," и, — при всем нежелании, князь покорился их воле. Новгородские епископы аналогичную роль примирителей играли в своей республике во время раздоров между посадником и народом, или вечевыми партиями; кроме того брали под свою защиту преследуемых, так что "епискупль двор" был там священным местом убежища. Миротворческая деятельность русской иерархии и соединенные с ней посреднические и представительские обязанности, принимавшиеся ею сначала по собственной инициативе, очень скоро создали для иерархии специальное положение в сфере государственной жизни, именно — положение посланников. Духовные лица стали y князей самыми обычными послами, как во внутренних между княжеских сношениях, так и во всяких других случаях. Страницы летописей переполнены множеством указаний на эту роль епископов и священников. Вот для примера указатель политической деятельности в форме посольств одного только Новгород. еп. Нифонта: в 1134 г. он призывал в Новгород для успокоения тамошних волнений митрополита Михаила; в 1135 г. ходил в Киев мирить киевлян с черниговцами; в 1141 г. ходил в Киев с лепшими людьми за новгородским князем; в 1147 г. ходил к Юрию Долгорукому "мира деля"; в 1154 г. ходил к тому же Юрию просить в новгородские князья его сына. Кроме многочисленных примеров посольств епископов и священников по гражданским и политическим делам, можно указать и на некоторые выражения документов, откуда видно, что такое явление, особенно что касается священников, считалось даже за общее правило. B договоре смоленского князя с немцами 1229 г. читаем: "аще послови пригодится пакость или попови, во всякой обиде за два человека платити дань," или — в договоре новгородцев с немцами (ок. 1195 г.) "оже убьют таль (т.е. заложника) или поп новгородские или немецкие Новегороде, то 20 гривен серебра за голову." Если на Западе и в Византии в состав посольств обычно входили и лица духовного звания, то y нас они составляли центр и голову самых посольств. Светская посольская деятельность священников, надо думать, основывалась, кроме общей указанной причины, на том же, на чем держалось значение дьяков и дьячков. Последние, помимо своего служения в церкви, благодаря искусству чтения и письма, сразу же сделались нужными людьми в гражданском общежитии, будучи предшественниками тех канцелярских секретарей, которые впоследствии унаследовали их имя — "дьяки." Так было и на Западе; в Англии канцелярские чиновники и до сих пор называются клерками, т.е. клириками, "дьяками." Священники выступали в роли дельцов при князьях благодаря своей грамотности и сравнительной образованности. Само собой разумеется, что честь эта выпала на долю священников столичных, которые и заняли аристократическое положение в контраст с смиренными сельскими пастырями. Вначале священников приблизил к княжескому двору сам св. Владимир. По словам монаха Иакова, он нередко устраивал y себя пиры, первую трапезу на которых ставил митрополиту с епископами, священниками и монахами. Ο подобных сотрапезованиях священников с князьями встречаем и впоследствии случайное упоминание. Ипатская летопись при рассказе ο внезапном нападении врагов на Белгород в 1150 г. замечает, что в то время князь белгородский пировал y себя во дворце с боярами и белгородскими попами. Галичский князь Владимир Ярославович, по сообщению той же летописи, отнял y попа жену и она стала его женой-княгиней. Голубинский по этому поводу делает догадку, что попадья могла понравиться князю на одном из его пиров. Вращаясь в придворных сферах, священники помимо посланнических полномочий вероятно приобретали в качестве дельцов — секретарей и вообще некоторое значение в гражданских делах; по крайней мере несколько позднее в Галицком княжестве священники заняли даже официальный пост печатников или канцлеров при князе. Благодаря участию в гражданских делах путем мирного посредничества, посланничества и частных пастырских советов, епископы к концу киевского периода постепенно заняли определенное и постоянное положение сотрудников князей в их государственной деятельности. На упомянутом договоре смоленского князя с немцами 1229 г. находится печать епископа. Епископский наместник Лаврентий присутствует на княжеском совете наравне с таможником и другими боярами по поводу возобновления смоленской Торговой Правды в 1284 г.; вместе с владычным наместником на том же совещании заседает и священник Андрей. Из письма рижского епископа, писанного тогда смоленскому князю, видно, что рижанам было известно важное значение епископа в Смоленске, и они считали его наравне с князем и боярами представителем земли. "Благословение от митрополита Рижского," читаем в тексте письма, "своему любезному сыну, князю великому Феодору и его детям и владыке и наместнику и всем боярам." B Галицко-волынском княжестве в это время епископы стали уже постоянными членами верховного княжеского совета. Таким образом, юное русское государство во многих случаях охотно допускало к участию в своих делах представителей церковной власти, не злоупотреблявших его доверием, и до некоторой степени даже прямо вовлекало церковную власть в эти дела, не будучи в силах самолично справиться с ними. Это особенно касается сферы законодательства. Еще кн. Владимир Святой, по свидетельству летописи, совещался с епископами по вопросу ο мероприятии против разбойников, потому что хотел быть согласным с духом новой религии и ее законами. Что это был не единичный случай, ο том говорит митрополит Илларион в похвале кн. Владимиру: "ты, часто собираясь с новыми отцами нашими епископами, с великим смирением советовался с ними, как уставить закон христианский среди людей недавно познавших Господа." Точно также и после св. Владимира русские князья, найдя в принесенном на Русь Номоканоне богатый источник юридических идей, пригодных не только для церковных установлений, но и для гражданского правопорядка, или молчаливо, или открыто поручали церкви задачу переработки и применения к условиям русской жизни византийских узаконений. Князья считали в этом деле церковную власть более компетентной. Так, например, Новгородский князь Всеволод Мстиславич считал даже неудобным для своей христианской совести решать такие дела, указания для которых имеются в Номоканоне; для князя Всеволода уже ео ipsо кажется более приличным предоставить выработку норм для решения таких дел власти церковной, ближе знакомой с духом и тонкостями византийского кодекса. Β конце грамоты, данной Всеволодом Новгородской Софии, князь упоминает ο случаях тяжбы из-за наследства между первой женой с ее детьми — с одной стороны и третьей и четвертой жен с их детьми — с другой, и приходит к заключению, что решать эти дела по Номоканону всего приличнее епископу: "а тое все приказах епископу управливати, смотря в Номоканон. A мы с своей души сводим." Обратное отношение власти государственной к власти церковной также характеризуется весьма значительной долей влияния первой на вторую. Ο влиянии князей и народа на избрание епископов нам уже приходилось говорить раньше. Точно также, не справляясь с канонами, князья часто расправлялись с епископами уже поставленными. Имеется несколько примеров, когда нежелательных им архиереев князья прогоняли с кафедры, не дожидаясь церковного суда, или даже вопреки последнему. Так, в 1156 г. Андрей Боголюбский удалил с ростовской кафедры еп. Нестора и представил его на суд к киевскому митрополиту Константину. Хотя киевский собор, против ожиданий Андрея, оправдал Нестора, но князь все-таки не возвратил епископу его места, a поставил в Ростов Леона или Льва. Но не посчастливилось и этому избраннику князя. Кн. Андрей по разным поводам дважды прогонял его с кафедры без всякого церковного суда. B 1168 г. таким же образом поступил с своим епископом Антонием Черниговский князь Святослав. Епископ не угодил ему тем, что держался строгих взглядов на пост в среду и пяток, когда они случаются в Господские праздники. Замечательно отношение летописца к этому факту; он не только не видит в нем ничего ненормального, но даже обращается с нотацией к потерпевшему епископу: "да внимаем мы себе кождо нас и не противимся Божью закону" (!). Β Радзив. спис. Лаврен. летоп. под 1214 г. сообщается, что в борьбе двух князей-братьев Юрия Всеволодовича Владимирского и Константина Всеволодовича Ростовского, еп. Ростовский Иоанн естественно был на стороне своего Ростовского князя, a победителем оказался князь Владимирский. И вот "володимерци с князем Гюрьем изгнаша Иоанна из епископства, зане неправо творяше." Не на их стороне — стало быть "неправо..." Замечателен также случай суда над епископом ростовским Кириллом, произведенного в 1229 г. собранием князей без всякого участия в том церковной власти. Еп. Кирилл оставил кафедру по болезни; он был "богат зело кунами и селы и всем товаром, и книгами и просто рещи так бе богат всем, яко ни един епископ быв в Суждальстей области." Князья повели против Кирилла "некую тяжу," т.е. вероятно обвинили его в приобретении имуществ незаконным путем, и произнесли судебный приговор, которым епископ лишался всего своего богатства. Насколько бесцеремонно обращались с "владыками" в республиканском Новгороде, видно из нескольких примеров. Β 1210 г. из Торжка пришел на свою "отчину" кн. Мстислав Мстиславович по прозванию Удалой. Здесь на владычном месте он застал еп. Митрофана, ставленника князей Суздальских. При смене всего правительственного аппарата, как теперь бывает в парламентских демократиях, Митрофану, без всяких вин и церковного суда, приказано было удалиться за пределы города. Летописец, видимо не одобрявший этого канонического произвола, замечает: "злодей (т.е. диавол), исперва не хотя добра, зависть вложи людям." Удельно-партийная борьба уже заранее подготовила Митрофану замену в лице бывшего боярина Добрыни Ядрейковича, который вовремя вернулся из Царьграда, добыв там священный сан и превратившись в епископа с именем Антония. Новгородский летописец заявляет, что "волею Божией" этого Антония (б. Добрыню) "возлюби кн. Мстислав и вси новгородцы." Но когда вообще удачливый в войнах Мстислав в 1218 г. ушел княжить на юге в Галич, то и "любовь" ветряной демократии не защитила Антония от выступившей на сцену другой партии, которая попросила Антония просто уйти "по добру — по здорову": "пойди где ти любо." Антоний уехал в Галичину и занял кафедру в Перемышле под охраной Яруна, тысяцкого кн. Мстислава. A когда захватили Перемышль в 1225 г. венгры, Антонию пришлось "отступить" в свой родной Новгород. По летописи, новгородцы "ради быша своему владыце." B Новгороде, после смерти в 1223 г. Митрофана, епископом избран был монах Хутынского монастыря Арсений. Последнего новгородцы в 1225 г. опять загнали в его Хутынский монастырь, водворив на его место своего "излюбленного" Антония (Добрыню). Антоний пробыл на кафедре около трех лет (1225-1228 г.). Его вновь сжил с места Арсений, который за это уплатил значительную "мзду" князю Ярославу Всеволодовичу. Антоний якобы по своей воле водворен был в Хутыни. Действительно, y него начались приступы паралича: онемение языка. Однако в том же 1228 г. волнующаяся низовая демократия, "простая чадь," восстав против Ярослава Всеволодовича, обрушилась и на его ставленника Арсения. B Новгороде стояло затяжное ненастье все лето и осень. Погромная, направленная демагогами, толпа кричала "это из за Арсения y нас такая непогодь." Арсения выгнали из его палат "в шию," он едва спасся в алтаре св. Софии. Вытащили из Хутынского монастыря снова Антония, параличного и немого, и в третий раз поставили его правящим владыкой. A для действительного ведения дел посадили рядом с владыкой двух светских дельцов: Якуна Моисеича и Никифора Щитника. Влияние гражданской власти на церковную доходило таким образом до весьма широких размеров и выражалось преимущественно в самовластном отношении к епископам: a давление на епископов могло вести к чему угодно. Β νекоторых других случаях князья также подчас становились к явлениям церковной жизни в положение властных хозяев своей русской церкви. Так, например, вторичное перенесение мощей Свв. Бориса и Глеба из одной церкви в другую не иначе могло состояться, как только с дозволения вел. князя. Святополк не допускал этого перенесения, и оно произошло уже при его преемнике Владимире Мономахе. Даже в таком деликатном деле, как причтение новоявленных угодников к лику святых, сказывается со всей силой воля князей. Имя преп. Феодосия Печерского было вписано в литийный синодик наряду с другими святыми после того, как вел. кн. Святополк в 1108 г., по просьбе печерского игумена Феоктиста, повелел митрополиту и епископам вписать это имя.
Монашество в до-монгольское время. Начало русского монашества представляет как бы некоторую загадку. Β то время как летописец только под 1037 г. в первый раз упоминает ο появлении y нас монастырей, именно ο построении самим кн. Ярославом монастыря св. Георгия, и сопровождает это сообщение общим замечанием, что только при названом князе получили свое начало русские монастыри: — "черноризцы почаша множитися и монастыреве починаху быти" — другие совершенно достоверные памятники говорят иное. Митр. Илларион, рисуя картину водворения на Руси христианства при св. Владимире, между прочим отмечает: "Монастыреве на горах сташя, черноризцы явишася." Монах Иаков говорит ο поставлении кн. Владимиром на пирах трапезы "митрополиту с епископы и с черноризцы и с попы," — значит монастыри и монахи были y нас уже при св. Владимире. Что монастыри, неизвестные по имени и неизвестно когда основанные, существовали в Киеве в значительном количестве к концу княжения того же Ярослава, который представляется по летописи строителем двух первых монастырей (Георгиевского и Ирининского), это видно из случайной обмолвки летописца 1051 г. По нему преп. Антоний, возвратясь с Афона и желая начать в Киеве иноческую жизнь, "ходи по монастырем." Точно также вскоре после того в начале княжения Изяслава препод. Феодосий по житию, писанному Нестором, "обходи (в Киеве) вся монастыря, хотя быти мних." Естественно возникает предположение, что эти многие неизвестные по имени монастыри были продолжателями тех, которые явились уже при Владимире. A что касается "починания" монастырей при Ярославе, то явно, что эта заметка летописи под 1037 г., годом водворения y нас греческой церковной власти, чисто тенденциозная фикция, затушевывающая все достижения русского христианства до этого момента. Для объяснения сравнительного множества "безымянных монастырей" в Киеве, Голубинский предлагает удачную гипотезу. Β писцовых книгах XVI в. мы встречаемся с особого сорта монастырями, не представлявшими вполне самостоятельных учреждений, a ютившимися возле приходских церквей, в оградах церковных, отчего последние и до сих пор в некоторых местах называются монастырями. На церковном погосте ставились маленькие избушки или келейки и в них большею частью в одиночку проживали любители монашеской жизни, принимая настоящее монашеское пострижение; около одной церкви строилось 10 — 20 келий, в которых помещалось столько же или более чернецов или черниц. Голубинский думает, что необходимо предполагать такой порядок монашеской жизни изначальным в нашей истории и заимствованным из Греции. Самое построение кн. Ярославом первого (Георгиевского) монастыря свидетельствует ο том, что насельники его уже были налицо, потому что неестественно думать, будто до того времени (1037 г.) на Руси совершенно не было желающих принимать монашество, и они вдруг явились в точно определенном количестве, для заполнения пустых стен созданного князем (как бы на риск) монастыря. A так как из всех 68 известных монастырей до-монгольского периода целых две трети построены, подобно первому Георгиевскому монастырю, князьями и частными людьми, то, следовательно, для заполнения их также находились готовые монахи. Последние, очевидно, брались из монастырей, привитавших около приходских церквей. Мало того, нужно думать, что монахи были в среде киевских христиан и до св. Владимира, и что с приходом из Болгарии, Афона и Византии на Русь новых монахов-миссионеров, они вышли на свет Божий, соединились в общества, стали селиться возле вновь возникавших церквей. Если такова была начальная история русского монашества, т.е. если монахи явились y нас естественно, сами собой, a не в ответ только на клич кн. Ярослава, построившего первый монастырь, то, казалось бы, они сами и должны были положить начало строению монастырей, потому что это их собственное дело, ни для кого более не обязательное. Между тем за время киевского периода, в противоположность московскому времени, когда монахи отличались необыкновенной ревностью к монастырскому строительству, наблюдается как раз обратное явление. Две трети, как мы сказали, всех монастырей были построены князьями и боярами. Из остальных известно только ο 10-ти, как построенных самими монахами и при том почти во всех случаях монахами богатыми, на деньги, принесенные из мира. Таким образом один только Киево-Печерский монастырь был в подлинном смысле монастырем монашеского строения. воздвигнутым без всяких предварительных денежных средств одним трудом и подвигами братии. "Мнози бо монастыри," замечает по этому поводу летописец, "от князь и от бояр и от богатства поставлени, но не суть таци, каци суть поставлены слезами, пощеньем, молитвою, бденьем" (1051 г.). Князья строили монастыри собственно не для монахов, т.е. главным образом не для них, a для себя, чтобы иметь собственных молитвенников за свою душу при жизни и смерти. Это была дань подражания грекам, y которых по давнему обычаю все коронованные, знатные и богатые люди строили свои фамильные монастыри и владели ими на основании ктиторского права, что с течением времени повело в Византии к эксплуатации монастырских доходов со стороны обедневших ктиторов. У нас, кроме Новгорода, ктиторами монастырей везде явились только князья, и потому y них не было корыстных отношений к своим монастырям. По тем же ктиторским побуждениям строили монастыри и богатые из монахов. Так, например, один из ранних киевских монастырей Спасо-Берестовский (упом. под 1072 г.), называвшийся Германечь по имени своего строителя Германа, который был в нем игуменом, поставлен был всего в сотне метров от монастыря Печерского и, следовательно, не для удовлетворения нужды в том монашествующих, a из желания строителя — иметь свой собственный монастырь. Стефан, преемник преп. Феодосия по игуменству в Печерском монастыре, после того как был выжит оттуда недовольной братией, также устроил при помощи сочувствовавших ему бояр свой монастырь в Киеве, так наз. Кловский Влахернский или Стефанечь. Антоний Римлянин, богатый новгородец, в завещательной грамоте созданному им монастырю великодушно отказывается от передачи кому-либо другому своих ктиторских прав, которые подразумевались сами собой: "се поручаю, пишет он, (свой монастырь) святей Богородице и крестьянам и даю в свободу." Обыкновенные монахи не усердствовали в строении монастыря вероятно потому, что не имели пред собой соответствующего примера Византии, где множество монастырей, настроенных в древнее время, не вызывало нужды в новом строительстве, а, во-вторых, вероятно, потому, что удовлетворялись возможностью монашествовать при церквах, тем более, что в таком способе монашества даны были все удобства к послаблениям аскетической дисциплины. Обычай монашествования при церквах создал на Руси благоприятную почву для широкого распространения не общежительного, a келлиотского монастырского устава, так назыв. "идиоритма." Но устав этот ставит под сомнение самое существо монашествования, в котором вопрос об уставе имеет не какое-нибудь формальное, a именно существенное значение, потому что само монашество есть формальное установление. Β его содержании (материально) нет и не может быть ничего сверх христианского: оно служит лишь особым методом личного спасения. Искажение в методе, или что тоже в уставе, есть поэтому искажение и самого установления. Монашеская методика спасения, берущая начало в чувстве собственного бессилия человека устоять против соблазнов окружающей жизни, есть методика буквального бегства из мира в пустыню по слову премудрого "отврати очи мои во еже не видети ми суеты." Β пустыне, при крайней скудости средств к существованию, каждому отдельно живущему отшельнику не представлялось возможным впасть в какое-либо излишество. Но тонкие методисты аскетики нашли и то уже несовершенным в одиночном отшельничестве, что подвижник, при своих минимальных заботах ο телесных нуждах, все же заботится и думает ο себе. Чтобы затушевать и этот личный момент и наверное предохранить от возможных послаблений себе в одиноком подвиге, преп. Пахомий создал идеально-строгий общежительный устав, по которому каждый член братства вполне освобождался от необходимых забот только ο себе и делался бессрочным рабом труда на общую пользу, по необходимости проводя все время в посте, бдении и молитве, без возможности каких-либо послаблений себе и будучи лишен малейшей личной собственности, до иголки включительно. Организованное на таких началах братство можно смело вдвинуть в какой угодно Вавилон, не рискуя потерять в его нравственной высоте слишком многого. Но келлиотство, имеющее смысл в пустыне (и в этом виде защищаемое Нилом Сорским), в соседстве с миром превращалось, по слабости человеческой, легко в привольное житье своим хозяйством и удобное пользование земными благами. Поэтому когда монашество, возложив руку свою на рало, оглянулось вспять и потянулось к шумным городам навстречу всем отвергнутым соблазнам, ему оставалось одно спасенье: прятаться за твердыню Пахомиева устава, не уступать миру эту верную крепость аскетической праведности. И действительно, при первом же соприкосновении с миром, в спасительном уставе пробиты были роковые бреши в виде неравенства в содержании старших и младших членов монастыря, в виде допущения частных заработков, в виде открытых ворот для греха. Но от падений всегда защищало монашество хотя частичное послушание общежительному уставу. Что же касается келлиотов, выделивших из себя еще класс совершенно неоседлых, вольных бродячих по миру монахов, то они дошли до всех крайностей ханжества и лицемерия, достойно оплаканных в греческой литературе некоторыми ревнителями христианского благочестия (Симеон Cолyнский XIV в.). Когда русские монастыри начинали свою историю, в Византии произведена была реставрация строгого общежительного устава знаменитым Феодором Студитом, разумеется только в применении к его собственному КПльскому монастырю. Нам предстояло усвоить этот высокий образец во всей целостности и, не спуская тона, явить миру возрожденный идеал древнего монашества, его "вторую молодость," или, следуя общему заурядному примеру, унаследовать и продолжить монашество уже ослабленное грешной человеческой волей. К сожалению, как мы видели, самое начало русского монашества было неблагоприятно для его готовности следовать высокому образцу общежития. Оно сразу же ознакомилось с льготными условиями келлиотства. Энергическая попытка ввести на Руси строгий общежительный устав не увенчалась желанным успехом. О введении Студитова Устава в Печерском монастыре достойно поревновал преп. Феодосий. Об истории получения этого устава преп. Феодосием Летопись и Несторово житие преподобного резко разногласят. Первая сообщает, что "Феодосий нача искати правила чернечьскаго, и обретеся тогда (в Киеве) Михаил Чернец монастыря Студийскаго, иже бе пришел из Грек с митроп. Георгием, и нача y него искати устава чернец Студийских, и обрехох y него, исписа" (1051 г.). Второе говорит, что Феодосий "посла единаго от братии в Константин град к Ефрему скопьцу, да весь устав Студийскаго монастыря исписав, прислет ему. Он же преподобного отца нашего повеленная ту абие и сотвори, и весь устав монастырский испьсав и послав блаженному отцю нашему Феодосию." Соглашают это разноречие предположительно. Так как устав Студитов сохранился в двух редакциях — краткой, представляющей запись самого Студийского монастыря, и пространной, редактированной в первой половине XI в. КПльским патриархом Алексием, то думают, что в Киеве y Михаила Феодосий нашел краткую запись, но узнал в тоже время и ο подробной и постарался достать ее уже из КПля. Что преп. Феодосий стремился применить y себя на практике полученный устав во всей его строгой последовательности, это видно из нескольких частных упоминаний ο порядках Печерского монастыря при Феодосии, всегда буквально соответствующих предписаниям Студитова устава. Таково, напр., общее наставление преподобного братии: "нелепо есть нам братие, иноком сущим и отвергшимся мирских, собрание паки творити имений в келлии своей; тем же братие, довольни будем ο уставных пещись одеждах наших, ο пищи, предложенной на трапезе от келаря, a в кельи от сицевых имети ничтоже." Это слово, a вот и дело. По свидетельству Нестора, Феодосий "многажды хожаше по келиям ученик своих и аще что обряшаше y кого, или брашно снедно, ли одежно лише уставныя одежи, или от имения что, сия взем, в печь вметаше, якоже вражию часть сущу и преслушания грех." Или вот еще поучительный поступок св. игумена, свидетельствующий также об общности и равенстве труда y печерских иноков. Однажды пришел к нему келарь с заявлением, что нет в монастыре дров и с просьбой нарядить рубить дрова какого-нибудь праздного брата. Феодосий отвечал: я празден, и пошел рубить; братия узнав, что игумен рубит дрова, взяли каждый свой топор и пошли помогать ему. Но, как только сошел в могилу железный игумен, бразды правления ослабели и строгие порядки пошатнулись. Вид общежития сохранялся, но в него неудержимо проникали разлагающие течения "отъинуду." Еще при Симоне Владимирском (в половине XIII в). в Печерском монастыре соблюдалась общая трапеза, но из того же Печерского Патерика ясно, что и она была неполной. Скупой инок Арефа ухитрялся морить себя голодом, т.е. очевидно, имел возможность продавать часть дневной пищи, выдававшейся на руки. Право частной собственности и сребролюбие проникли в среду иноков и отравили их взаимные отношения. Инок Алипий, иконописец, получал плату, равно как и Марк могильщик. Чернец Еразм тратил на церковные нужды принесенное из мира богатство, a когда обнищал, то впал y братии в пренебрежение. Особенно резкий случай передает Патерик ο брате Афанасие. Он умер, не оставив ровно ничего из имущества, и за это сравнительно долго оставался без погребения: не нашлось сразу братий, готовых безмездно исполнить последний долг. Такова далеко несовершенная судьба общежития в самом славном рассаднике древнерусского монашества. На вопрос, какой устав был принят в других русских монастырях кроме Печерского, летописец дает общий ответ: "от того же монастыря (т.е. от Печерского) переяша вси монастыреве устав." Ответ этот необходимо ограничить. Во-первых, из числа "всех" нужно исключить монастыри малые, зачаточные, привитающие около церквей. Во-вторых, утверждение летописи относится только к периоду времени до 1110 года, на котором обрывается начальный летописец. Но если даже мы предположим, за недостатком положительных данных, самое большее, что во всех монастырях всего периода до-монгольского вводился Студийский общежительный устав, тο ο ρтрогости его практического применения, после поучительного примера Киево-Печерского монастыря, не имеем права думать что-нибудь лучшее. Β следующем, московском периоде от общежительного монастырского устава не осталось и помину. Только начиная с препод. Сергия в XIV в. и затем в XVI в. начались попытки воскресить его. Β ρвязи с постепенными ослаблениями истинно-монашеского устава стоит и разнообразие в средствах содержания монастырей. Собственно ни ο чем другом, кроме "дела рук своих," здесь не должно было быть и речи. Но монахи пошли навстречу миру, и мир вовлек их в сеть своих экономических, несомненно принижающих душу, интересов. Преподобный организатор русского монашества еще был носителем истинно монашеского отношения к обольстительным мирским предложениям и сначала противоборствовал сторонним подаяниям в его монастырь: "не хотяше," говорил Нестор, "прилога творити (к монастырю), но бе верою и надежею к Богу вскланяяся, яко же паче не имети упования имением." Но сам Феодосий не сдержал своего pium dеsidеrium. Бояре, исповедуясь y преп. Феодосия, приносили ему от имений своих на утешение братии и строение монастырю "друзии же и села вдадуче на попечение им." Как видно из других частностей биографии преп. Феодосия, Печерский монастырь владел селами уже при его жизни. Последующие летописные известия говорят ο богатых пожертвованиях монастырю, главным образом со стороны князей, золотом, серебром и недвижимыми имуществами. Кн. Ярополк Изяславич (+ 1086 г.) пожертвовал Печерскому монастырю "всю жизнь свою (т.е. все частные животы и имения), Небельскую волость, и Деревскую и Лучьскую и около Киева" (Ип. 1158 г.); его дочь подарила тому же монастырю "пять сел и с челядью" и т.д. Подобно Печерскому и другие русские монастыри получили обеспечение от князей и своих строителей. Вел. кн. Мстислав Владимирович (1125-1132 г.) дал Новгородскому Юрьеву монастырю, построенному его сыном, волость Буйцы и две статьи из княжеских доходов: "вено вотское" (вероятно брачные пошлины с вотской пятины) и "осеннее полюдье даровное" (может быть добровольные дары, подносимые князю сверх положенного полюдья). Антоний Римлянин купил и приложил к своему монастырю соседнее село Волховское и рыбную тоню на Волхове. Варлаам Хутынский, также богатый новгородец, завещал построенному им монастырю два села с холопами, несколько пожень и ловель рыбных и гоголиных. Так было положено начало земельным владениям наших монастырей. Вместе с крупными пожертвованиями от мира в монастыри притекали из того же источника и другие статьи дохода. Вероятно и y нас скоро привился греческий обычай, по которому всякий, стремившийся быть погребенным с честью, покупал себе могилу обязательно в монастыре и делал туда, a не в приходскую церковь, взнос на помин души. Уже в до-монгольское время распространилось поверье, окончательно окрепшее в последующее время, что "всякий, положенный в Печерском монастыре, будет помилован, хотя бы и грешен был." Нужно думать, что бояре, наметившие себе еще при жизни известный монастырь, как место погребения, благотворили ему деньгами и натурой. Из возможных родов благотворения монастырям мы имеем упоминание только об угощении монахов трапезами. Вел. кн. Ростислав Мстиславич (1168 г.) во время великого поста приглашал к себе каждую субботу и воскресенье 12 чернецов Печерских и игумена на обед. По окончании поста он учреждал трапезу для всей братии и кроме того часто приглашал их к себе в среду и пятницу (именно в эти, a не в другие дни!). Эти трапезы не русское изобретение, a старый греческий обычай. Как видно из "Правила" митроп. Иоанна II, и y нас миряне не довольствовались угощением чернецов y себя на домах, а, при отсутствии нормальных монастырских порядков, часто задавали пиры в самых монастырях, стараясь превзойти друг друга роскошью яств и, как бы для большей порчи иноческих нравов, приводя вместе с собой туда и своих жен: "иже в монастырех," пишет русский митрополит, "часто пиры творят, созывают мужи вкупие и жены, и в тех пирех друг друга преспевают, кто лучший сотворит пир. Сиа ревность не ο Бозе, но от лукавого бывает ревность си." Что выходило из таких пиров, видно из другого артикула того же "Правила," котор. митр. Иоанн начинает словами: "о еже во пирах пити, целующеся с женами без смотрения мнихом и бельцем." По идеалу, всякий вступающий в монастырь должен покинуть "вся яже в мире," в том числе и свое имущество. Но в серой будничной действительности, коль скоро монастыри сделались хозяйственными корпорациями, то самыми желанными членами в них явились богатые постриженники, приносившие все свои сокровища в монастырскую казну. B необщежительных монастырях дело ставилось еще проще: деньги оставались y владельца на руках. Так бытовым образом монастыри превратились как бы в ассоциации на паях, т.е. не рассчитывали только на случайных богатых вкладчиков, a сделали вклады для всех вступающих обязательными. Насколько зло это распространено было y нас со времени самого появления монастырей, видно из случайных заметок Несторова жития преп. Феодосия. Последний "обходя вся монастыря, хотя быти мних и моляся им, да прият ими будет; они же видевше отрока простость и ризами же худыми оболчена, не рачища того прияти." Поэтому, когда он стал сам игуменом, то принимал всех, желавших пострижения: "не отреваше ни убога, но вся приимаше с всяким усердием, бе бо и сам в искушении том был." Вкладничество неизбежно повело к грубому нарушению равенства монастырских братий, разделило их на привилегированных, как бы капиталистов, и на неполноправных — черных работников. Такое явление можно подметить даже в самом Киево-Печерском монастыре. Патерик сообщает об одном мало-схимном монахе, что он много раз хотел постричься (в великую схиму), но по нищете его братия пренебрегала им: если он не мог добиться великой схимы по своей нищете, то очевидно великосхимниками в монастыре были только монахи денежные или вкладчики. Следует заметить, что в то время великая схима представляла собой необходимое условие полноты монашеского звания и была в этом смысле для всех обязательна. Она была введена на Востоке сравнительно в позднее время (когда-то до IX в.) и сама по себе представляет нечто неожиданное в монашестве, потому что человеку, отрекшемуся от мира в малой схиме или в обыкновенном чине пострижения, не остается более ничего, от чего бы он должен еще отрекаться. И составители чина великой схимы заставили постригаемого снова повторять те же самые обеты, которые он произнес, разумеется не вотще, при своем монашеском пострижении и которые при вторичном произнесении звучат анахронизмом. ("Отрицаешися ли от мира и яже в мире? Пребудеши ли в монастыре и в подвизании до последняго издыхания"? спрашивают снова схимника). Феодор Студит (IX в.) еще отрицал разделение монашества на два образа и признавал только один "подобно крещению" (Mignе P. Gr. t. 99 p. 1820). Но уже по редакции монашеского устава патр. Алексия (XI в). вводится два образа. Отсюда и преп. Феодосий Печерский усвоил следующий порядок монастырских степеней: "вся приходящая приимаше с радостию, но не ту абие постригаше его, но повелеваше ему в своей одежи ходити, дондеже извыкаше весь устрой монастырский, паче по сих облечашет и в мнишскую одежю, и тако паки во всех службах искушашеть и, ти тогда остригий оболчашет и в мантию, дондеже паки будяше чернець искусен, житием чист си, ти тогда сподобляшет и прияти святую схиму" (Нест. жит.). Но раз великая схима была признана за совершенную степень монашества, то последовательность требовала, по примеру преп. Феодосия, облекать ею всех добропорядочных чернецов, между тем греки распространили y нас иной взгляд, превращая схиму в какую-то экстрему. B этом смысле задавал вопрос еп. Нифонту иерод. Кирик и получил ответ положительный. "И еще без схимы есмь," вопрошал Кирик, "помышлял есмь в себе: ноли к старости тоже ся постригу, коли буду лучий тогда; но худ есмь и болен." Ответ: "добро еси помыслил, еже еси рекл в старости пострищися в схиму." При указанных несовершенствах монастырских порядков, русское монашество изучаемого периода несомненно имело свои темные бытовые стороны. Особенно толкали на соблазны слабых людей монашествование в вольных безуставных монастырях и свобода брожения по миру, как это было и на Востоке. Ο них имеется сатирическое замечание Даниила Заточника: "Мнози, отошедше мира сего, паки возвращаются, аки пси на своя блевотина, на мирское гонение: обходят села и домы славных мира сего аки пси ласкосердии, идеже браци и пирове ту чернецы и черницы беззаконнии, отеческий имея на себе сан, a блудив норов, святительский имея на себе сан, a обычай похаб." В pеndant к ненормальным явлениям на фоне русского монашества следует еще сказать ο некоторых искажениях этого института, какие y нас практиковались по примеру греков уже в период до-монгольский, a именно — 1) ο пострижениях при последнем издыхании, и 2) ο νасильных пострижениях в целях политических и гражданских. Первый обычай возник, вероятно, не без связи с взглядом на иноческое пострижение, как на таинство, как на второе крещение, очищающее от грехов. Вслед за псевдо-Дионисием Ареопагитом взгляд этот настойчиво развивал Феодор Студит (P. Gr. t, 99, pp. 1521, 1524, 1596); на той же точке зрения стоял и Симеон Новый Богослов (K. Ноll. "Enthusiasm u. Bussg. b. griесh. Mönсhtum." Lpz. 1898. "Виз. Врем.." VI, 475 и след.). О случаях предсмертных пострижений мы узнаем только ο князьях и княгинях, и то начиная с конца XII века. Этот обычай ввелся на Руси не без борьбы со стороны белого духовенства. Первое по времени летописное упоминание данного обычая под 1168 год (Ип.). сопровождается следующим характерным сообщением: вел. кн. Ростислав Мстиславович "егда отходя житья сего маловременнаго и мимотекущаго, молвяше Семьюнови попови, отцу своему духовному: тебе въздати слово ο том Богу, зане же взборони ми от постриженья." Точно также и Поликарп, инок Киево-Печерский, пишет в Патерике: "кто говорит — постригите меня, когда увидите, что я буду умирать, того суетна вера и пострижение." Случай насильного пострижения в интересах политических, определенно и ясно засвидетельствованный (кроме двух менее ясных), известен всего один. Β 1205 г. Галицкий князь Роман Мстиславич победил своего тестя вел. кн. Рюрика Ростиславича и постриг его вместе с женой. Однако менее, чем через год сам был убит, a постриженный Рюрик сбросил черные ризы и снова княжил в Киеве и Чернигове целых 10 лет. Человеческие порядки вообще очень несовершенны. Если бы они обладали для всех непреоборимой силой, совершенствование было бы немыслимо. К счастью люди, одаренные незаурядными силами духа, находят возможным возвышаться над несовершенством порядков, над "заедающей средой," и становятся теми праведниками, существованием которых искупается грешный мир. Наше русское монашество в этом отношении сразу же начало свой золотой век: просияло выдающимися образцами сурового, жестокого иноческого подвига. Всем известны подвиги этих колоссов аскетики — первоустроителей нашего монашества, Антония и Феодосия Печерских. Их великие души пламенели такой ревностью "яже по Бозе," что способны были заразить ею и увлечь все чуткие соприкасавшиеся с ними натуры и создать целую дружину духовных богатырей, которая была лучшей жертвой Богу от новопросвещенной Руси. Об этом сонме подвижников свидетельствует в общих словах и летописец (1074 г.): "Стефану же, говорит он, после смерти Феодосия предержащю монастырь и блаженное стадо, еже бе совокупил Феодосий, таци бяху черньци, яко светила в Руси сияют; ови бо бяху постници крепци, ови же на бденье, ови же на кланянье коленное, ови же на пощенье через день и через два, ини же ядуще хлеб с водою, ини зелье варено, друзии — сыро." Только об одних Киево-Печерских подвижниках сохранила нам память история, но и то, что известно ο них, достойно всякого удивления, и что касается количества подвизавшихся и видов их подвигов. Сами преподобные наши первоподвижники положили начало подвигу пещерничества. Произошло это следующим образом. Преп. Антоний, по возвращении с Афона, предполагал сначала поселиться в каком-либо из киевских монастырей, но ему не понравились условия их жизни ("не возлюби"). Он вышел за черту города и случайно нашел двухсаженную пещеру, выкопанную в холмистом берегу Днепра берестовским пресвитером Илларионом, впоследствии митрополитом русским. Здесь Антоний и поселился и тем положил начало пещерному монастырю. Несмотря на такую случайность полагают, что пещерничество все-таки не является совершенно оригинальным русским изобретением. И Антонию и Иллариону известен был пример Востока, где иночество часто селилось в пещерах. Пещеры там высекались в каменных боках горных утесов, были сухи, прекрасно защищали от ветров и, при мягкой средней годовой температуре, служили, как и до сих пор служат, удобными жилищами для отшельников и даже для целых сельских и городских обществ. Знакомство с этими пещерными монастырями, по крайней мере для препод. Антония, не подлежит сомнению, потому что он путешествовал на Восток. Допуская для начала русского пещерничества внешний образец на стороне, мы должны однако признать тот факт, что особым родом подвижничества оно сделалось только y нас, благодаря суровым климатическим условиям и благодаря той постановке, какую дал ему препод. Антоний. Вероятно находя невозможным существование в открытой наружной пещере, которая зимой могла заноситься снегом и не держать в себе ни малейшего тепла, преп. Антоний углубился в землю. Этим достигалась некоторая защита от внешних стихий, но зато организм обрекался на крайне изнурительное существование среди вечной сырости, при отсутствии света и свежего воздуха. Таким путем самое проживание в подземных, нехарактерных для аскетической практики Востока, пещерах становилось подвигом. Пещерничество, как специальный подвиг, продолжалось и после Антония и Феодосия, когда монастырь был уже выстроен над землей, как это видно из примера преп. Василия и Феодора, поселившихся в так наз. Варяжской пещере. B рассказе Патерика пещерничество неоднократно является в соединении с другим родом подвижничества, позаимствованным с Востока, именно с затворничеством. Затворы были, судя по некоторым намекам летописи, и в других местах кроме Киева (Л. 1175 г.) и, по всей вероятности, помещались в надземных монастырских кельях, но в Печерском монастыре они находились в пещерах. Печерские затворники (Исаакий, Никита, Лаврентий, Иоанн), в неимоверном посте и самоумерщвлении проводили в земле не только годы, но даже десятки лет. B форме затвора было y нас и столпничество, как видно из биографии Кирилла епископа Туровского. Примером крайнего постнического подвига служит Прохор Лободник, который провел без хлеба всю свою жизнь; "не вкусил от хлеба, кроме просфоры, и никакого овоща и литья, но только лебеду и воду." Исаакий-Затворник, при вступлении в монастырь, придумал для истязания своей плоти следующую оригинальную одежду: облекся в колючую власяницу, a поверх ее в сырую шкуру, снятую с козла; обсохшая вокруг его тела шкура тесно прижала к нему власяницу, не давая ни секунды покоя. Тот же Исаакий принял на себя впоследствии и подвиг юродства. Таковы были внутренние аскетические подвиги... Монастыри по первоначальной своей задаче вовсе не имели в виду какого-нибудь служения человеческим обществам; они напротив старались как можно дальше убежать от них. Но так как мы следим обычно за историей монастырей, уже связанных с мирам, то считаем справедливым спрашивать с них каких-либо заслуг пред обществом. Вне всякого сомнения стоит, конечно, благотворное влияние монастырей на нравственное состояние грубого языческого общества. Это следует сказать и ο наших монастырях. Ознакомление стихийного русского общества в наглядных, в рельефных, бьющих в глаза формах с идеалом христианского самоотречения было первой и главнейшей христианизаторской заслугой русских монастырей и из них более всех монастыря Киево-Печерского. "Пред очами русского мира не на именье князей и бояр, a слезами, молитвой и постом вырос Печерский монастырь — мир совершенно особых отношений и непостижимых для полуязыческого общества задач. Мир подвижников презирал то, чему поклонялся мир человеческий и особенно языческий, и ревновал ο том, чего совершенно не понимал языческий мир, и ο чем только в поучении слышал тогда мир христианский. Кроме разнообразного проявления подвижничества Печерский монастырь выставил и примеры страдания за веру и правду, которые также едва ли постигал русский мир своею религиозною мыслью (Свв. Леонтий, Кукша, Евстратий). Жизнь для Бога до готовности умереть за Него открыла над Печерским монастырем небо и наполнила его жизнь сверхъестественным. Там чудеса, там изгоняют бесов, умножают мед и хлеб, исцеляют больных, пророчествуют, туда сходят ангелы, Сама Богоматерь участвует в построении Печерской церкви. Словом, Печерский монастырь в сознании современников стал "подобен небеси." Жизнь Печерского монастыря с его подвигами, мученичеством и чудесами и была одним из крепких корней, которым приросло христианство к русской почве — была его ненамеренной, но блестящей апологией" (проф. С. Смирнов. Знач. Печер. монастыря 14-15). Поэтому автор похвалы преп. Феодосию, помещенной в Киево-Печерском Патерике, вполне основательно ставит Феодосия за его иноческий подвиг наравне с крестителем Руси, так как он вместе с учителем своим Антонием первый показал русским людям путь полного отречения от всех прелестей мира, путь новой, святой, христианской жизни. Неудивительно, что после первого и такого внушительного урока русский народ усвоил себе аскетическое, чисто монастырское понимание христианства. Β ςом же направлении монастыри оказывали влияние на народ еще чрез так называемых "учительных монахов," к которым, при поголовной почти неспособности приходского духовенства к народному учительству, охотно стекались новопросвещенные русские люди. Выдающейся тип учительного монаха представляет собой инок Авраамий Смоленский. Ο Никите-Затворнике Печерском известно, что, обладая способностями и даром учительства, он не был во имя этого даже ритористом своего подвига и принимал y себя в затворе искавших y него наставлений. Правда, нет оснований думать ο большом количестве таких исключительно одаренных и популярных учительных монахов; однако и рядовое монашество практиковало пастырскую обязанность учительства в самых широких народных кругах, благодаря древнерусскому институту духовничества, состав коего, как мы уже упоминали, пополнялся преимущественно монахами. Право исповеди, право быть в тесном смысле "духовным отцам" своих пасомых y нас, по примеру греческой церкви, не принадлежало всем без исключения иереям в силу самого их сана, a составляло привилегию наиболее опытных из них в духовной жизни (по идее, облекавшихся званием духовников по особому епископскому благословению). Наиболее опытными на практике были признаны иереи из монахов, которые принимали к себе на исповедь мирян всех состояний и возрастов, состоя в этом служении или при приходских церквах, или даже внутри монастырей. Всем мирянам предоставлялась полная свобода в выборе духовных отцов и только рекомендовалось держаться избранного руководителя в христианской жизни до конца дней своих. Влияние духовного отца на своих "покаяльных детей" обеспечивалось тем высоким и непререкаемым авторитетом, какой приписывается ему в многочисленной серии как переводных, так и оригинальных древнерусских церковно-практических памятников. B одном древнем иноческом поучении послушание духовному отцу доводится до такой крайней заповеди, обращенной к иноку: "аще бо ти и повелено будет отцом твоим воврещися в море, да речеши ему: "боюся послушания отче," и аще речет: "не бойся, вниди, яко велико имение притяжавый," т.е. рекомендуется безусловное послушание даже в случае предложения — утопиться. Находясь в столь благоприятных условиях для воспитательных влияний на народ, древнерусские духовники-монахи несомненно сильно повлияли на склад религиозно-нравственных воззрений наших предков. A насколько типично-монашескими, остро-аскетическими были взгляды самих духовников-монахов на христианскую религию, можно видеть из их собственных записок относительно своей практики, образец которых можно находить в пресловутом "Вопрошении Кирика." "В основе этического миросозерцания Кирика лежит идея чистоты, понимаемой почти исключительно в физическом смысле. Сущность нравственных обязанностей христианина Кирик видит главным образом в его отношениях к христианской святыне. Его взгляд развивается следующим образом. На нашу грешную землю явилась святая церковь и принесла с собой святыню таинств, храма и всех предметов церковного употребления. A между тем человек нечист и может осквернить святыню. Источник нечистоты его — в плоти: "нечисто тело человека, нечиста пища, нечиста женщина, нечист брак, нечисто рождение...." "Отсюда y Кирика возникают две главные мысли: как сохранить от человеческой скверны христианскую истину, т.е. как избежать человеку греха и как получить прощение за грех, раз он произошел," в последнем случае он "признает достаточным средства чисто формального характера: добросовестно выполненную повинность епитимии, или определенное количество отслуженных литургий" (Проф. С. Смирнов. Древнерусский духовник, с. 76 и 97). Кроме религиозно-нравственного служения русскому народу наши древние монастыри не запятнали себя невниманием и к горьким житейским нуждам мирского человека, к тем невзгодам космической суеты, в которых даже тварь ему совоздыхает и соболезнует. Из истории Печерского монастыря мы знаем трогательные примеры милосердного участия его лучших братий к страданиям бедного некультурного человека, состоящего в тяжелом рабстве y неумолимой природы и y себе подобных. Преп. Феодосий без слез не мог видеть нищего и убогого. Для всех таких обездоленных судьбой он устроил при монастыре богадельню, на которую и тратил десятую часть (своих) монастырских доходов, не взирая на ропот части братии, которой он напоминал в своих поучениях, что сами они пользуются благотворительностью от мирян и что платить миру должны не одной только молитвой, a и милостыней. Заветы св. игумена не остались бесследными. Вскоре после его смерти, в конце XI в. вследствие политических осложнений, приостановлен был ввоз Галицкой соли. Киевские барышники неимоверно подняли цены на этот необходимый и последнему бедняку товар. На выручку бедным людям явился Печерский монастырь, который открыл для дешевой продажи свои запасы соли и этим сбивал рыночную цену. Во время голодовок Прохор Лободник, прозванный так за питание травой лебедой, прокормил многих алчущих незатейливыми продуктами своей аскетической кухни. Преп. Феодосий показал также пример заступничества и благотворения жертвам тогдашнего кривосудия. Каждую субботу отправлял он воз печеного хлеба заключенным в узах. Осуждаемые находили в лице св. игумена верного ходатая пред князем и тиунами и достигали чрез него избавления, потому что, по словам Нестора, судьи не могли преслушаться его за святость. Однажды явилась в Печерский монастырь неправедно осужденная вдова; встретив Феодосия и не узнав его, попросила его проводить ее к игумену. На вопрос Феодосия: "зачем тебе он нужен, ведь он человек грешный"? вдова отвечала: "я не знаю этого, но я знаю, что он многих избавил от печали и напасти и пришла просить его защиты пред судом." Что касается просветительного значения древнерусских монастырей, то обычно y историков принято говорить ο нем в тонах положительных и оптимистических. Следует, однако, выражаться точнее. Β западных монастырях от начала Бенедиктинского Устава (V в). книжность и школьное просвещение являлись одним из прямых аскетических подвигов. На Востоке этот активизм не включался в монашеские уставы. И потому их просветительная работа, обращенная к миру, не была столь организованной, столь эффективной. Монастыри могли бы служить богатыми книжными центрами, если бы все были устроены по точным указаниям общинножительного Студийного Устава, в котором значилось, чтобы в свободное от работ и молитв время "всякомуждо отходить и ту седети... и к божественным прилежати писанием." Но так как устав этот, как мы видели, выполнялся лишь некоторыми монастырями и притом в возможно урезанном виде, то допускать только на основании буквы устава всюду по монастырям существование библиотек четиих, a не богослужебных лишь книг — будет рисковано. Но насколько усердно старался выполнить все пункты Студийского Устава в своем монастыре преп. Феодосий, настолько усердны были заботы его о создании y себя монастырской библиотеки. Чернец Илларион, "хитрый писать книги по вся дни и нощи писал их в келье блаженного," сообщает Нестор. "Никон переплетал книги, a сам Феодосий прял для этого нити." Таким образом, если преп. игумен увещевал в одном из своих поучений братию быть бодрыми "на преданья отеческая и почитанья книжная," то, очевидно, говорил имея в виду уже наличное существование созданной им библиотеки. Само собой разумеется, что грамотность в монастыре предполагалась как бы общеобязательной. Ο неграмотном иноке Поликарп сообщает, как ο явлении редком. Ο сравнительной высоте книжного просвещения монастыря свидетельствует ряд писателей-монахов, вышедших из него (Феодосий, Симон, Поликарп) и драгоценная русская летопись, очень многим ему обязанная. Но если выдающаяся роль в деле книжного просвещения и принадлежит бесспорно выдающемуся Киево-Печерскому монастырю, то и все заурядные монастыри может быть в большей степени, чем приходские церкви, можно сказать автоматически уже самым своим существованием, употреблением круга богослужебных книг, церковным чтением и пением, за отсутствием школ, были, конечно, центром обучения грамотности и минимального просвещения.
Христианизация русского народа.
Церковь догматически, как царство Божие, как истинная жизнь в Боге, есть самоцель. Но церковь земная, воинствующая, историческая, кенотическая ставит себя в ряд других человеческих учреждений с их конкретными задачами и является организованной силой, борющейся за достижение поставляемых ею во времени, в истории определенных задач. И с этой стороны она подпадает наблюдению и суду истории для учета ее видимых "позитивных" достижений. Очертив, насколько хватило нам времени, общий строй главнейших сторон русской церкви за первый период ее исторической жизни, спешим ответить и на указанный вопрос: ο плодах ее христианизующей деятельности за тот же самый период. Первая вступительная задача ново устроенной на Руси церкви состояла в том, чтобы водворить в языческой душе русского человека новую христианскую веру. Выполнение этой задачи в своей первой стадии облегчалось существом языческих религиозных воззрений вообще. Новая религия принималась язычником с сравнительным удобством потому, что для него все религии были одинаково истинны, все боги одинаково реальны. Но потому же самому для него немыслима была и перемена веры, т.е. отрицание старой и принятие на место ее новой. Душе язычника свойственно было странное, на наш взгляд, совмещение или точнее подлепоставление нескольких вер. Сохранилось очень милое по своей откровенной наивности рассуждение балтийских славян-язычников, высказанное в первой четверти XII в., когда y них вводилось христианство. Вот оно: Nоbis соnsilium vidеtur ut Dеum сhristianоrum habеamus еt tamеn antiquоs dеоs nоstrоs nоn dimittamus еt juxta illius aram nоstris quоquе dus aram соnstituamus, ut еоs оmnеs paritеr соlеndо illum еt istоs paritеr habеamus prоpitiоs" (Aс. SS. Bоll, jul t. I p. 414). Точно также и на Руси в первое время после принятия христианства, хотя городские требища идольские были разорены, и служение старым богам было запрещено, но простые народные массы никак не могли стать такими дерзкими рационалистами, чтобы отрицать существование национальных богов, и, привыкая к христианскому Богу, вместе с тем благоговейно чтили и свои прежние святыни. Молитва в христианском храме не успокаивала пугливой мысли русского новокрещенца, и он спешил помолиться в овин, в хлебное поле, в рощу и к воде, чтобы не обидеть исконных покровителей его обыденной жизни, и приносил обычные жертвы на болотах и y колодцев. Период такого чистого и сознательного двоеверия, как обычное явление в народной жизни, судя по времени написания памятников, говорящих ο нем, обнимал XI, XII, отчасти даже XIII в. С течением времени под влиянием настойчивых преследований духовенства, суду которого подлежали преступления против христианской веры, и бесхитростной проповеди ο том, что боги языческие это злые демоны, — отчетливая вера в старые божества померкла в сознании народном. Истолковывая новую веру сквозь образы старой, народ сам дал в руки духовенству способ депаганизации народно-религиозного сознания. A именно: через подмен нескольких языческих богов образами христианских святых (Перуна — образом Илии пророка, Волоса — св. Власия, Ярилы — св. Георгия). Эти боги как бы замаскировались и исчезли с горизонта народного мировоззрения. С утратой сознательной веры в прадедовских богов окончился первый период чистого двоеверия. Но христианству рано еще было торжествовать полную победу. Β народном веросознании после утраты особых языческих богов оставалась еще нетронутой целая обширная область язычества. Это — весь тесно сросшийся с народным бытом культ языческий с системой годовых праздников, со множеством поэтически-символических обрядов. Сюда же принадлежали неискоренимые даже y цивилизованных народов и между тем характерно-языческие пристрастия: к разнообразным гаданиям ο будущем и к привлечению сверхчеловеческой силы путем волшебства и чародейства. Таким образом, двоеверие сознательное сменялось бессознательным. При этом народное язычество как бы только возглавлялось христианскими верованиями и осложнялось христианскими таинствами и обрядами. Русские люди, вполне набожные христиане, открыто исповедывали веру в волхования и волхвов (напр., летописец ο Всеславе Полоцком. Лавр. 1044 г.). Β урочные времена справлялись языческие праздники с их непристойными игрищами и песнями, отвлекавшими народ от посещения христианских храмов. Β семьях суеверные обряды старого языческого богослужения сохранялись во всей целости. Там по-прежнему ставились традиционные трапезы домашним божествам Роду и Роженицам, причем обряд относился ко времени Рождества Христова, и былые боги смешивались с образом Пр. Богородицы, родившей Христа. Вообще же период бессознательного двоеверия, продолжающийся в ослабленной форме в народе и до сих пор, хорошо всем известен и из истории литературы и из личных наблюдений над народной жизнью. Таковы были результаты отрицательной деятельности церкви, направленной против старой языческой веры русского народа. Медленность успехов в этом миссионерском деле русской церкви зависела от скудости просветительных средств, находившихся в ее распоряжении: за исключением исключений в общем не было народных школ, не было книг, не было учителей. Темное полуграмотное духовенство нередко само не возвышалось над двоеверием народной веры. Автор одного обличительного поучения "о двоеверно живущих" вооружается против обычая освящать пиршественные яства по языческим обрядам и говорит, что "попове и книжницы — одни, видя деяния злая и слыша ο них, не хотят учить, другие же и сами приобщаются им, допускают совершение языческого действа и едят моленное то брашно." Что касается положительной стороны дела, т.е. насколько народ ознакомлен был с самым религиозным учением христианства, то неутешительный пример даже настоящего времени дает нам основание предполагать в народе крайнюю скудость ясных понятий ο христианской религии. До сих пор мы имели в виду общую массу русского народа, далеко стоявшего от источников просвещения. Что же касается людей богатых, князей, передовых представителей русского духовенства и некоторых жителей крупных городских центров, имевших доступ к сокровищам книжной мудрости, то в их среде новая религия в большинстве случаев и принята была с полной сознательностью, как единая истинная вера, исключавшая все другие, и усвоена с достаточной полнотой и глубиной. Отметим только одну, если не характерную, то во всяком случае важную черту в христианском веропонимании русских книжных людей того времени. Именно, наряду с существенными признаками христианского веро- и нраво-учения, точнее — преимущественно пред последними, их внимание приковывали к себе и самые мелочные явления церковной обрядности, к области которой они стремились отнести еще массу бытовых казусов, почти не имевших никакого отношения к религии. Так, напр., в Ярославов Устав попадает стрижение бороды и головы, как церковное преступление. Вопрошание Кириково изобилует множеством недоуменных вопросов, в которых сквозит крайне обостренный взгляд на значение внешних мелочей в деле христианской религии, жизни и спасения; вопросы ο пище здесь занимают одно из самых видных мест: можно ли есть рыбью кровь, мясо белки, тетеревину? За последнее сам епископ велел не давать причастия. Далее — во что можно одеваться? Вел. кн. Изяслав Ярославич задается вопросом ο позволительности заклания в воскресные дни животных для пищи и ο порядке соблюдения поста в среду и пятницу, когда на них упадают праздники. Последний вопрос спустя менее, чем чрез столетие явился темой горячих споров, занявших умы русских людей и иерархии, причем крайне строгое учение ростовского еп. Льва окрещено было громким именем "ереси." Во всех этих вопросах и спорах так и слышится дух того религиозного мировоззрения, на почве которого могли возникнуть неслыханные в истории христианства прения ο сугубой аллилуйе и т. п. "христианских догматах." Чрезвычайное внимание к обрядным частностям людей книжных и лиц иерархических, единственных учителей и руководителей народных масс, поставление ими как бы знака равенства между существенными положениями христианского учения и всеми обрядовыми мелочами имело несомненное влияние на веропонимание простого народа и послужило тем малым квасом, который все смешение квасит. Грубый, материалистический взгляд недавних язычников на отношения между Божеством и человечеством охотно ухватился за цепь обрядовых предписаний, предложенных ему в качестве средств душеспасительных. Знак равенства между нравственной и обрядовой праведностью, поставленный пред лицом народа его руководителями, ввел в соблазн малых сих, и они, по естественной лености ума и сознания, надолго успокоились на упрощенном внешнем понимании христианской праведности. Вообще, это печальная ошибка, будто христианство должно быть преподносимо народу только с осязательной, обрядовой стороны. Наоборот, упрощая терминологию и формулировку, христианский катехет ни на градус не должен принижать самого смысла высоких основ спасительной религии до уровня низменных тенденций стихийного человека Источники очень мало сообщают нам сведений ο характере религиозности простого народа, но достаточно говорят ο русских князьях и вообще об аристократическом меньшинстве, наиболее просвещенном и наиболее прочно "христианизованном." Набожность, измеряемая усердием к молитве домашней и общественной, к строению и благоустроению церквей и к некоторым другим делам внешнего благочестия, по-видимому сразу же сделалась довольно характерной чертой всех русских людей, хорошо усвоивших новую религию. Летопись сохранила нам примеры необыкновенного прилежания к молитве. Из рассказа об убиении св. кн. Бориса видно, что он имел обычай ежедневно петь заутреню, и, вероятно, и другие службы дневного круга. Владимир Мономах в своем поучении к детям дает им с полной уверенностью в удобоисполнимости такое правило: творить молитву каждый день пред восходом солнца и вечером. Это было не отвлеченное наставление: так делал, по словам Мономаха, отец его и "вси добрии мужи свершении." Усердие к церковной молитве y князей и бояр облегчалось множеством домовых церквей и священников; по некоторым данным можно заключить, что и действительно они имели привычку к постоянному посещению богослужения. Отправляясь в поход, князья берут с собой священников. Командированный для усмирения бунта на севере ростовской земли боярин Ян Вышатич также имеет при себе священника. Игорь Святославич, кн. Новгород-Северский, очутившись в плену y половцев, просит, чтобы ему прислан был из отечества "поп со святою службою." Усердие к построению храмов весьма рекомендует набожность древнерусских князей. Некоторые историки, поражаясь числом 600 церквей, сгоревших в 1124 г. в Киеве, заключают отсюда ο беспримерной ревности князей к храмозданию. Между тем дешевые домовые церкви, каковые, главным образом, и разумеются в этом громадном числе, совсем не требовали для своего появления каких-нибудь особенных жертв и усилий со стороны людей состоятельных и даже строились не по мотивам чистой религиозности, a в значительной степени из житейского тщеславия. Странная грубость понятий наблюдается однако в отношениях князей к святыне храмов, столь усердно ими созидавшихся и украшавшихся. Среди своих междоусобных войн князья слепо верили, что небесные покровители их удела вместе с ними ревнуют ο победах и обогащениях за чужой счет. Поэтому Богородица Владимирская украшается награбленной святыней из Богородицы Киевской, София Полоцкая — из Софии Новгородской и т.п. Β 1066 г. Всеслав Полоцкий при взятии Новгорода унес из св. Софии колокола, поликандила и церковные сосуды. Β 1171 г. войска Андрея Боголюбского захватили Киев и "грабиша," говорит летописец, "монастыри и Софию и Десятинную Богородицы: церкви обнажиша иконами и книгами и ризами, и колокола изнесоша вси, и вся святыни взята быша." Β 1205 г. Черниговские князья, с помощью которых Рюрик Ростиславич отнял Киев y своего соперника, "митрополью св. Софью разграбиша, и Десятинную св. Богородицы разграбиша и монастыри вся, и иконы содраша, a иные поимаша, и кресты честные и сосуды священные и книги, то положиша все себе в полон." Во всем этом сказалась еще закваска узкого языческого политеизма, дробившего Божество и святыню на столько же враждующих лагерей, сколько создавала их человеческая история. Очень полюбилось русским еще одно средство внешнего богоугождения — именно путешествия к свв. местам. Случаи таких путешествий нам известны начиная со времен преемника св. Владимира кн. Ярослава. Β это время ходил на восток преп. Антоний. Тогда же хотел уйти в Иерусалим юноша Феодосий вместе с группой других странников. Вместе с игуменом Даниилом в нач. XII в. в святую землю путешествовала целая дружина русских людей. Во второй половине XII в., как узнаем из жития и хождения преп. Евфросинии Полоцкой, в Иерусалиме был особый русский монастырь Пр. Богородицы, основанный русскими монахами, вероятно, для приюта отечественных паломников, которые к тому времени чрезвычайно умножились. Дорога к Иерусалиму стала казаться русским людям настолько проторенной, что они по разным поводам давали зачастую обет сходить в святой Город, a для большего обязательства связывали себя клятвой (Вопрош. Кирика). Еп. Нифонт Новгородский находил, что стремление к паломничеству возросло до излишества и ко вреду государства отнимало от обычных занятий массу рабочих рук. Были и положительные злоупотребления благочестивым делом. По словам того же Нифонта, многие ходили по свв. местам только затем, чтобы праздно есть и пить: "того деля идет абы порозну ходяче ясти и пити." Таким образом, русская церковь за время киевского периода успела создать общий тип русского человека, искренно привязанного к христианской религии, с усердием исполняющего дела внешнего богопочитания, но еще мало богословски сознающего основы исповедуемой им религии и, конечно, еще довольно густо опутанного старыми языческими суевериями. Но этот религиозный примитивизм, при сердечной восприимчивости, не помешал церкви выполнить ту же христианизаторскую миссию и в прикладной, нравственной сфере. Перевоспитывая "догматическое" сознание масс, церковь перевоспитывала и их личную и общественную мораль. И в этой, может быть, труднейшей области ее достижения довольно эффективны
B) Нравственность (личная и общественная). Русская церковь начала свою нравственно воспитательную миссию среди народа с первобытной языческой религией, нисколько не проникнутой началами нравственными. Β отличие от религий, сложившихся под воздействием более или менее развитой философской мысли, каковы древнеперсидская, буддизм, конфуцианство, и проникнутых в известной степени моралью любви, самоотречения или по крайней мере юридической честности, религии первобытные, к которым принадлежат даже древнейшие религии греков и римлян, стоят ниже наших понятий ο нравственном вообще и могут быть названы прямо безнравственными. Β них боги являются покровителями сильных и коварных и служителями их страстей. Поэтому, как отношения людей к богам, так и людей между собой рисовались в них чисто корыстными, эгоистическими. Не даром Платон считал Гезиода и Гомера развратителями народа и говорил, что Гезиод прикован в аду к медному столбу, a Гомер повешен на дереве и обвит змеями за басни ο богах. Свидетельства ο низком уровне нравственных понятий в норманно-славянской религии русских вообще и ο грубости нравов можно находить y арабских писателей. Ибн-Фодлан так изображает отношения торгового древне-русса к своим богам. Во время прибытия русских судов к якорному месту, каждый из них выходит, имея с собой хлеб, мясо, молоко, лук и горячий напиток, и приближается к высокому поставленному столбу, имеющему лицо, похожее на человеческое, a кругом его малые изображения. Он подходит к большому изображению, простирается пред ним и говорит: о, господине! Я пришел издалека и привел много девушек, столько-то соболей, столько-то шкур..., пока не перечислит все, что он привез с собой из своего товара. Затем говорит: этот подарок принес я тебе — и оставляет принесенное им пред столбом, говоря: желаю, чтобы ты мне доставил купца с динарами и диргемами, который купил бы y меня все, что я ему покажу; — после этого он удаляется. Если продажа будет затруднительной и время ее продолжается долго, то он возвращается с другим подарком во второй, в третий раз." Корысть и грубый расчет — вот мотив служения богам древнерусского язычника. B основе взаимных отношений полагались та же корысть и право сильного. Ибн Даста говорит, что "все руссы постоянно носят при себе пики, потому что они мало доверяют друг другу, и что коварство между ними дело самое обыкновенное; если кому удастся приобресть хоть малое имущество, как уже родной брат или товарищ начинает завидовать и домогаться, как бы убить его и ограбить." Что касается области плотской нравственности, то здесь царила такая необузданная животная чувственность, такое феноменальное "нестыдение" (по выражению летописца), "о которых не лепо есть и глаголати." Ничего не может быть резче той противоположности, какую внесла в круг нравственных идей русского язычника церковь. Церковь раскрыла для него понятие греха и указала его даже в малейших, ни для кого невидимых движениях человеческого сердца, a над всем внутренним миром человека и над всеми частностями его внешнего поведения поставила Бога, как бдительного Судию. Мысль ο неизбежном божественном суде производила необыкновенно сильное впечатление на пугливое воображение язычника и отрезвляющим образом влияла на его нравственное поведение. Такое именно психологическое значение идеи суда Божия выразилось и в сказании об обращении кн. Владимира, более всего пораженного картиной загробных страданий, и в древнем русском обычае помещать большое изображение страшного суда в задней части храмов. На примере того же кн. Владимира можно видеть, как принцип безжалостного эгоизма в отношениях к ближним под влиянием церкви уступал место принципу любви в ее доступной форме милосердия. Коварным образом убивший своего брата Ярополка и взявший себе его супругу, Владимир становится в христианстве в высокой степени чувствительным к людским страданиям: он, боясь греха, не хочет убивать даже злодеев и проявляет исключительно широкую благотворительность всем бедным и немощным. Проникнутый духом новой религии сын его Борис, вместо того, чтобы по языческому обычаю воспользоваться сочувствием к нему киевлян и войска и прогнать Святополка из Киева, охотно признает его старшинство, a затем мученически погибает от руки неблагодарного брата. Наконец разрыв с чувственностью, как необходимое требование христианской нравственности, точно также выразительно сказался на личности крестителя русской земли. Летопись передает нечто чудовищное ο женолюбии Владимира-язычника, именно говорит ο 800 его наложниц и кроме того еще прибавляет, что Владимир "бе несыт блуда, приводя к себе мужеския жены и девицы растляя." Является невольно сомнение в вероятности цифры, говорящей ο таком непомерном сластолюбии. Под наложницами здесь скорее всего разумеются те военнопленные невольницы, какие составляли обычный предмет торговли русских князей и в то же время находились в полном распоряжении их владельца. При себе их Владимир мог держать в таком большом количестве и не для себя только лично, a и для своей дружины, которой поблажал всячески. Во всяком случае, в поведении Владимира в этом отношении было что-то выдающееся: монах Иаков влагает в уста ново просвещенному князю такую фразу — "акы зверь бях, много зла творях в поганстве и живях яко скоти наго," a Титмар Межиборский прямо выражается ο Владимире, что он был fоrniсatоr immеnsus еt сrudеlis. Однако, несмотря на свой 30-летний возраст, Владимир нашел в себе столько нравственного героизма, чтобы совершенно отстать от своей крайней распущенности. Но он еще ни в каком случае не представлял собой аскета. Нашлись все-таки вскоре по крещении русской земли пылкие идеалисты, хотевшие во всей возможной полноте осуществить идею отвержения плоти, той тяготившей христиан плоти, которой всецело жило прежнее язычество. Это — Киево-Печерские подвижники... Правда, все указанные и им подобные примеры столь успешных нравственных влияний церкви говорят только ο редких единицах, a не ο всей массе русского народа, но практически было дорого то, что эти примеры стали для массы конкретными воплощениями новых христианских идеалов, и если вообще еxеmpla trahunt, тο для простых русских людей, непривыкших к отвлеченному мышлению, близкие национальные образцы добродетелей и в особенности служили могущественными нравственно-воспитательными уроками. Князья старались подражать в милосердии своему славному прадеду. Образ неповинных страдальцев Бориса и Глеба, положивших душу свою ради мира общественного, и нежелание походить на бесчестного убийцу их, Святополка, не раз удерживали князей от междоусобной вражды и кровопролитий. Что же касается идеальных образцов монастырских добродетелей, то на них было обращено исключительное внимание русского народа, в них была усмотрена вся полнота христианской святости и едва ли не единственный прямой путь спасения. Помимо того, что христианство принесено к нам было в ярком аскетическом освещении, это произошло и потому, что недавним язычникам, всецело жившим интересами земли и своего тела, резче всего бросился в глаза как раз противоположный дух новой религии; в отрицании плоти они в осязательной и доступной для себя форме почуяли новый, противный прежнему, характер христианской нравственности и, не постигая других сторон евангельского подвига любви, в телесном аскетизме усмотрели всю сущность христианского спасения, чрез него поняли все христианство. Невыгодной стороной такого монастырского понимания христианской нравственности явилось то, что мирская христианская жизнь y русских осталась без своего полного нравственного идеала. Не было такого готового идеала и в русском светском обществе, который бы служил дополнением идеалу монастырскому, на подобие западноевропейского рыцарства, с его культом личной чести, уважения достоинства в другом человеке и поклонения женщине. Таким образом, мирской русский христианин очутился в довольно отчаянном положении. Он чувствовал как бы роковую невозможность быть настоящим христианином. Он был женат, заботился ο приобретении средств к содержанию своей семьи, чувствовал потребность развивать в соответствующей деятельности свои природные дарования и, наконец, отдыхать среди каких-нибудь жизненных радостей и развлечений. Между тем аскетический идеал требовал от него только умерщвления плоти, отвращения от житейских радостей, презрения к женской красоте, a чрез это и презрение к женщине вообще. Этот восточный мотив особенно резко развивался в статьях "о злых женах" (напр., в сборнике "Пчела"). Против такой крайности, как увидим ниже, сама же церковь боролась, внушая высший христианский взгляд на достоинство женщины. Во всяком случае яркая проповедь аскетизма и отсутствие учения ο мирской христианской морали создавали y чутких людей разлад в их совести и порывы к тому, чтобы хотя перед смертью формально принять монашеское пострижение. Характерно это томление совести древне-русского мирянина выражено в Ипатьевской летописи в рассказе ο вел. князе Ростиславе Мстиславовиче (1168), том самом князе, которому духовник поп Симеон воспрепятствовал в конце концов надеть черные одежды. Ростислав часто говаривал Печерскому игумену Поликарпу: "поставь мне, игумене, келью добрую; боюсь я внезапной смерти... хотел бы я освободиться от маловременного суетного сего света и мимо текущего и много мятежного жития сего." Поликарп благоразумно, но не вполне последовательно с точки зрения господствующего взгляда на спасение, отговаривал князя от его намерения. "Вам, говорил он князю, Бог так велел быть: делать на этом свете правду, в правду суд судить и держаться раз принятой присяги." Но последовательный ученик тех же монахов — князь не мог сделать игумену этой беспринципной с его точки зрения уступки и настаивал на своем: "Отче, возражал он, княжение и мир не могут быть без греха, a я уже не мало был на этом свете и хотел бы поревновать, как все правоверные цари пострадали и получили награду от Господа Бога Своего, как святые мученики пролили кровь свою и восприняли венец нетленный, как отцы святые, удручивши тело свое постом и узким и тесным путем ходя, достигли царства небесного, как, слышал я, говорил и сам правоверный царь Константин, что если бы знал он насколько честен лик иноческий, восходящий к престолу Божию без доклада ("бес пристава"), то снял бы венец и багряницу..." Прежде полагали, что против исключительного господства монастырского идеала спасения в до-монгольское время высказывался Владимир Мономах. С легкой руки проф. Порфирьева, в поучении Владимира Мономаха читали такое место: "Милость Божия заслуживается не одиночеством, не чернечеством, не голодом, как иные терпят, но делами милости и любви." Новейшая критическая проверка дала другой результат; мысль Мономаха оказывается такова: можно и в миру спастись, если уж для нас трудно н отшельничество и монашество и пост, путем которых спасаются другие добрые люди. (Шляков. Ο поучении Влад, Мономаха, СПБ, 1900 г., с. 93 и 110). Понятно, что мирская жизнь, оставшись без идеала, туго прогрессировала в нравственном отношении, ослабляемая отчаянным сознанием невозможности не уступать влекущим прелестям мира. А грубые языческие пороки были велики и требовали вековых исправительных условий. Если не более, то во всяком случае не менее других народов русские были преданы пороку пьянства. Ο русских язычниках Ибн-Фодлан свидетельствует, "что они предаются питью вина неразумным образом и пьют его целые дни и ночи; часто случается, что они умирают со стаканом в руке." При перемене веры русские по сказанию выставляют соnditiо sinе qua nоn — дозволение "пити." И впоследствии, как изображает преп. Феодосий, русское пьянство доходило до крайностей: "одни, по его описанию, ползают на коленях, будучи не в состоянии стоять на ногах, другие валяются в грязи и навозе, ежеминутно готовые испустить дух." Грубое нарушение седьмой заповеди было другим печальным наследством русских нравов от времен язычества. Так, наложничество былых русских работорговцев с своим живым товаром перешло в такие же отношения древне-русских бояр и вообще господ к своим рабыням-холопкам. Ярославова Правда считается, как с явлением вполне обыкновенным, с рождением господами детей от рабынь. Β простом народе не одно столетие царил обычай многоженства и самая беспорядочная легкость разводов. Сношения молодых людей казались настолько неустранимыми, что еп. Нифонт, на вопрос Кирика об условиях их причащения, выставляет не требование совершенного воздержания, a лишь воздержания в продолжении 40 дней пред причастием (!). Кроме этого вечный человек-зверь и в данное время дает о себе знать. Зверские поступки этого рода (ослепление князя Василька, убийство Игоря Ольговича и т. п.), еще не так сравнительно прискорбны, как прискорбны случаи жестокости, имеющей вид узаконенного наказания, потому что жестокие законы несомненно ожесточают нравы. Еще более прискорбно, когда в жестокостях повинны лица, которым это приличествовало всего менее, именно епископы. Мы уже упоминали ο страшной казни, которой подверг митр. Константин Ростовского архиепископа Феодора. Еще ранее этого Новгородский еп. Лука Жидята также поступил с своим холопом Дудиком. Дудик оклеветал в чем-то Луку и подверг его чрез это суду митрополита и трехлетнему заключению в Киеве. Но за то, когда епископ снова возвратился в Новгород на кафедру, то приказал Дудику урезать нос и обе руки, после чего тот убежал к немцам. Приведенными иллюстрациями мы стараемся определить степень воздействия церкви на личную нравственность, указать на ее достижения и на ее неудачи. Есть основания подозревать, что в только что указанных случаях дурным примером послужило византийское законодательство, в котором, при всем его формальном совершенстве, хранились, однако, остатки варварской жестокости. Древнерусская национальная система уголовных наказаний обыкновенно била виноватого только по карману и потому отличалась значительной мягкостью. Между тем в перенесенной к нам славянской компиляции из византийских законов, известной под именем "Закона судного людям," встречаемся с урезанием носа, как наказанием за прелюбодеяние с черноризицей, за связь с замужней женщиной и даже за женитьбу на куме. Впрочем, это единственная темная струйка, переданная нам византийским законодательством; во всех других отношениях последнее сделалось в руках представителей русской церкви крупным средством для проведения начал христианской нравственности в русскую жизнь. Церковь в истории, кроме прямых нравственно-воспитательных влияний на совесть каждого отдельного ее члена, известна и своим мощным преобразующим влиянием на нравственность общественную, в связи с универсальным воздействием ее на всю жизнь человечества, на всю цивилизацию и культуру. Применим эту мерку к русской церкви. Великодушно призванная княжеской властью к содействию в гражданском законодательстве и вообще в строении земли русской, церковная иерархия тем самым поставлена была в наилучшие условия для христианизации русского общества. И она действительно успела провести в законодательство и жизнь несколько благодетельных влияний, в которых историк найдет осязательное доказательство выполнения церковью своего идеального служения обществу. Так прежде всего обстояло дело с переустройством древнерусской языческой семьи на новых началах. Церковь уничтожила многоженство и приступила к устроению положения женщины, как жены и матери, согласно с духом христианской семьи. Первым препятствием на пути к этому делу лежал языческий пренебрежительный взгляд на женщину, опасный тем более, что он находил себе некоторую поддержку в крайних аскетических воззрениях переводной византийской литературы. Савва, совопросник еп. Нифонта, допрашивает его: можно ли служить священнику в одежде, в которую вшит женский плат? Епископ озадачивает совопросника принципиальным вопросом: a разве женщина погана? "В этом коротком диалоге," — говорит Ключевский, — "вся история борьбы церковной иерархии с русским обществом за женщину." Последнее, помня принижение женщины в языческой семье, с сомнением спрашивало: не погана ли женщина? Первая, проводя христианский взгляд на семью, правилами и поучениями отвечала: нет, не погана. B борьбе с принципиальным предубеждением русских людей против человеческих прав женщины церковь привнесла в законодательство ο браке и семье целый ряд целесообразных предписаний. Для возвышения нравственного достоинства выходящей замуж девицы прежде всего необходимо было признать за ней свободную личную волю, свободное произволение на брак. И церковь положительно восстает против языческого умыкания невест, заменяя его свободным сговором, закрепляемым обручением. Добрая воля невесты в деле заключения брака особенно ярко оттеняется в Церковном Уставе Ярослава. Здесь читаем такого рода статьи: а) "если девица захочет идти замуж, a отец и мать не отдадут ее, и после этого она что-нибудь сделает над собой, то митрополиту обязаны заплатить пеню отец и мать, a также и отрок." в) "если девица не захочет идти замуж, a отец и мать выдадут силой, и она что-нибудь сделает с собой, то отец и мать должны заплатить пеню митрополиту, a также они должны заплатить исторь," т.е. убытки семье мужа, давшей за нее вен. Личная свобода женщины, гарантированная церковными законами в момент заключения брака, под воздействием той же церкви расширялась и в сфере взаимных отношений мужа и жены. Β языческую пору русской жизни жена составляла полную принадлежность мужа, его рабыню. Между тем, идеал христианской семьи требовал для жены положения свободной советницы мужа. Чтобы превратить жену из имущества мужа в его советницу, нужно было ее самое сделать субъектом имущественного права. Этим утверждалась ее личная свобода и известная степень гражданского равноправия с мужем. Есть документальные намеки, дающие основание предполагать, что еще до всеобщего крещения Руси русские женщины, по крайней мере знатного происхождения, начали приобретать себе право на раздельное от мужей имущество. Но несомненно, что только с принесением к нам византийского Номоканона, ясно проводящего этот принцип раздельности, русская женщина окончательно приобрела указанную частичную имущественно юридическую эмансипацию. Церковь и наблюдала за раздельностью имущества супругов: по уставам первых князей она разбирала тяжбы между мужем и женой "о животе," т.е. об имуществе. Начало особого имущества полагалось приданым, и Слово Даниила Заточника говорит ο приданом, как уже установившемся факте русской жизни. Наконец, в случае смерти мужа, церковь, опираясь на независимое имущественное положение (жены) вдовы, старалась укрепить ее авторитет, как наследницы семейного главенства мужа и воспитательницы своих детей: второй брак такой вдовой детной матери не одобрялся, как измена высокой обязанности вдовы — быть исключительно преданной строению и воспитанию осиротевшей семьи. Русская Правда выделяет детной вдове известную часть из имущества мужа только под условием невступления ее во второй брак, мотивируя свое постановление таким выражением: "обругала убо первого мужа вторым браком," что представляет довольно близкий перевод одной фразы из византийских законов, т.е. свидетельствует ο проведении этого закона представителями церкви. Таким образом церковь систематически содействовала возвышению женщины, как полноправной личности, и тем возвышала нравственную атмосферу всей русской семьи. К чести русской церкви следует сказать, что она даже за краткий сравнительно период (киевский) своего существования успела не только провести в гражданское законодательство несколько новых положительных норм, но и сумела ослабить и переработать сообразно с своим духом такого рода отрицательные установления русского права, которые прочно срослись с основами государственной и общественной жизни и однако противны были христианским началам, a именно: ростовщичество и холопство. Церковь, не призванная в данной сфере к прямой законодательной деятельности, проявила здесь свое влияние косвенным путем. Она боролась против зла своим духовным оружием — словом обличения и наставления, направленным к совести отдельных граждан, как членов церкви. Древне-русские поучения и духовнические наставления полны резких порицаний ростовщиков и рабовладельцев. Каковы же результаты? Русская Правда устанавливает законный размер годового роста в 50%. При Владимире Мономахе действие этой статьи было сильно ограничено: было дозволено брать такой процент только в течение двух лет. Когда, таким образом, взятый процент сравнивался с суммой долга, то кредитор не имел уже права брать каких-либо дальнейших процентов и ждал только возвращения занятой суммы. Если же он осмеливался взять 50%-ный рост в третий раз, то, по закону, лишался права требовать уплаты самого долга. Помимо внутреннего характера такого узаконения, явно обличающего в себе христианские побуждения, для него действительно находится прямой источник в византийском "Прохироне." Крупную победу одержала церковь и в борьбе с холопством. Особенную крепость институту рабства придавала его неделимость, т.е. отсутствие в нем переходных ступеней от безусловной зависимости раба от владельца — к условной и ослабленной. Β греко-римском мире рабство крепко было своей неделимостью, между тем на Руси появилось именно такое разнообразие степеней в сословии холопов, облегчившее разложение и уничтожение холопства. Историки главной виновницей дробления и разложения холопства признают церковь: "Холопская неволя таяла под действием церковной исповеди и духовного завещания. Рабовладелец добровольно, ради спасения души, смягчал свои права или даже поступался ими в пользу холопа. Личные проявления человеколюбия входили в привычки и нравы, которые потом облекались в юридические нормы." Таким путем церковь, соображаясь с положениями византийского законодательства и свободно применяя их к условиям русской жизни, повлияла на установление в русском гражданском праве изучаемого периода нескольких случаев обязательного дарового отпуска холопов на волю: 1) раба, прижившая детей с своим господином, обязательно освобождалась после его смерти вместе с прижитыми детьми, причем в Церковном Уставе кн. Всеволода заповедуется даже выдавать таким детям часть из имущества прижившего их господина; 2) свободный человек, совершивший насилие над чужой рабой, этим самым подпадал под обязательство сделать ее свободной, т.е. обязывался выкупить ее на волю; 3) холоп или раба, которым причинено увечье по вине их господина, выходили на волю. Кроме этих случаев церковь всячески старалась облегчить холопам возможность выкупа на волю. Наставления духовникам для исповеди мирян сильно вооружаются против различных видов барышничества челядью (когда корыстные господа с выкупающихся рабов брали плату, высшую по сравнению с условленной при продаже свободы) и настаивают на дозволительности только определенных и облегченных выкупных цен (Рус. Ист. Биб., т. VI, с. 836-46). Итак, русская церковь, выполняя свое высокое назначение, перевоспитывая своих членов духовно-нравственно, не ограничилась при этом только влияниями на их индивидуальный душевный строй, но, как и следовало того желать и ожидать, содействовала и переустройству общего гражданского порядка на христианских началах. Русская церковь, перевоспитывая русский народ в духе нового, ею дарованного ему православного миросозерцания, тем выполняла свое прямое назначение, сваю апостольскую миссию. Но универсальный, по существу теократический характер христианского миросозерцания глубоко влиял решительно на все стороны русского бытия. И историку культуры можно развернуть многогранную картину христианизации русской культуры. Позволим себе ограничиться здесь указанием косвенных преобразующих влияний церкви в нескольких областях. А) Прежде всего церковь воспитала и укрепила своей санкцией авторитет государственной власти и возвысила назначение самого государства. В) Насадила просвещение, ибо книжность, искусства и науки — естественные спутники церкви. С) Церковь углубила и усилила исторически создавшееся разобщение русского народа с чужеземцами, в частности с народами западно-европейскими, "латинскими."
Воспитание власти государственной. Прежде всего церковь принесла, неведомую русским язычникам, идею богоустановленной власти. Прочнее этого фундамента для опоры авторитета власти трудно представить что-нибудь другое. Уже первые епископы русские внушают кн. Владимиру по поводу предстоявшей казни злодеев следующее: "ты поставлен еси от Бога на казнь злым, a добрым на милование." Митр. Илларион в речи, произнесенной пред сыном Владимира, Ярославом, говорит: "добр же зело и верен послух сын твой Георгий, его же сотвори Господь наместника по тебе твоему владычеству." Владимиру и Ярославу, как единовластным правителям русской земли, было еще легко усвоить эту идею, но потом, при удельных междоусобиях фактический порядок вещей не только не благоприятствовал, но и прямо препятствовал ее усвоению: слишком была явной среди всеобщей путаницы роль случайных обстоятельств и грешной человеческой воли. Однако духовенство продолжало проповедь в прежнем направлении. Митр. Никифор в своих посланиях к Владимиру Мономаху писал, что князья "избрани бысте от Бога и возлюблени бысте Им." И русские князья действительно прониклись этой идеей, хотя и понимали ее несколько грубовато. Так, напр., князья половецкие говорят Глебу Юрьевичу: "Бог посадил тя и князь Андрей на отчине своей и на дедине," т.е. избрание Божие представляют в виде конкретной силы, действующей в ряду других конкретных факторов, создающих власть, и в том же самом смысле. Наряду с проповедью идеи богоустановленной власти, духовенство усиленно учило и принципу почитания всяких властей. Β поучении, известном с именем Луки Жидяты, читаем: "Бога бойтесь, a князя чтите." Β одном сборнике XII в. дается наставление "буди боязнив пред царем, готов в повелении его." Поучение XIII в. (Слово св. отец како жити крестьянам) гласит: "наипаче же своему князю приязнь имей, a не мысли зла нань. Глаголет бо Павел апостол: от Бога власти всяки устроени суть: Бога ся бойтесь, a князя чтите. Аще бо властем кто противится, Божию суду повинен есть, повелению бо противится Божию." На этом проповедь не остановилась. За идеей божественного происхождения власти стали внушать идею ее богоподобия и обоготворения. Так. напр., летописец по поводу убиения князя Андрея Боголюбского, к словам ап. Павла ο властях делает следующее пояснение: "естеством бо земным подобен есть всякому человеку цесарь, властию же сана яко Бог." Из идеи божественного происхождения и авторитета власти делалось два вывода. Во-первых, если дарование власти дело Промысла, то добиваться ее насильно нельзя. Летописец замечает по поводу убиения Бориса и Глеба ο Святополке: "помыслив высокоумием своим, не ведай, яко Бог дает власть, ему же хощет; поставляет бо царя и князя Вышний, ему же хощет, даст." Во-вторых, богоустановленностью предопределяется и санкционируется и качество власти, каково бы оно ни было. Ο хороших властителях не возникает сомнения: они воздвигаются Промыслом на благо людей, но и худые имеют также свое назначение свыше: они попускаются Богом в наказание за наши грехи. Β Святославовом Сборнике 1075 г. в ответах Анастасия Синаита так развивается эта мысль: "Да добре се ведомо, яко ови князи и царие: достойны таковыя чти, от Бога поставляются; ови же паки, недостойни суще... по Божию попущению или хотению поставляются..." "Егда узришь недостойна кого или зла царя, или князя, или епископа, ни чудися, ни Божия Промысла потязай, но разумей и веруй, яко противу беззаконием нашим тацем томителем предаемся." По отношению к самой власти из той же идеи делался вывод об ее ответственности не только пред людьми, но и пред Богом. Β предисловии к Русской Правде говорится: "послушайте и внушите вси судящии земля, яко от Бога дастся вам власть и сила от Вышняго. Давый бо вам власть Бог истяжет скоро ваши дела и помыслы испытает, яко служители есте царствия, ти не судисте право." Ближайшее значение для церкви имела выводимая из той же посылки идея ответственности гражданской власти за интересы чисто-церковные. Князю вменялось в обязанность, как верховному попечителю церкви. хранить чистоту веры и ограждать православный народ от соблазнов. Β послании к Владимиру Мономаху митр. Никифор пишет: "соблюдено ти се будет (т.е. долгоденственное княжение), аще в стадо Христово не даси волку внити, — но сохраниши предание старое отец твоих"; князьям следует, "яко от Бога избранном и призванном на правоверную веру Его, Христова словеса разумети известно; и основание церковное твердое да ти будет основание, яко же есть святые церкве, на свет и наставление порученным им людем от Бога." Такой проповедью церковь сама воспитывала опекуна над собой, с которым ей впоследствии пришлось считаться.
Крупнейшим фактом, сопровождавшим устроение на Руси официальной церкви, было введение просвещения. Просвещение — не случайный результат влияния церкви; оно неизбежный ее спутник, хотя этим еще не предопределяется высота его уровня. Св. Владимир, когда вводил на Руси христианство, тο вместе с переменой веры более всего заботился ο превращении своего народа в просвещенную, культурную и блестящую нацию по подобию Византии. Владимир ведет с греками войну, добивается их союза, родства с императорами и только тогда крестит свой народ. Для одной перемены веры это было бы излишне: иерархия, хотя и не высшего ранга, охотно бы явилась из Греции, церковная утварь и разные другие драгоценности могли быть куплены за деньги. Но Владимир хотел не того. Ему было нужно, чтобы греки, породнившись с ним, преодолели отвращение к русским, как к варварам, перестали скупиться — уделить нам часть своих культурных благ, возымели усердие учить нас наукам и искусствам, открыли нам, так сказать, "профессиональную тайну" своей образованности. Из Корсуня Владимир, вместе с церковными святынями, перевозит в Киев и несколько бронзовых статуй, торопясь видеть свою столицу похожей на просвещенную царицу Босфора. Как только произошло крещение киевлян, Владимир немедленно "послав, нача поимати y нарочитые чади дети и даяти нача на ученье книжное," т.е. задался целью дать настоящее просвещение детям высшего сословия. Он надеялся, что младшее поколение аристократии, пройдя полный цикл наук, необходимых для образованного человека того времени, будет надежным проводником просвещения и для всего русского народа. Но расчеты Владимира были довольно ошибочны. Культурность и любовь к просвещению не даются сразу, a наростают и копятся в нациях веками и тысячелетиями. Добровольной охоты учиться y русских еще не было. И родители, и дети одинаково смотрели на школу и науку, как на злые мытарства. Набирать в науку приходилось насильно. Матери плакали ο своих сыновьях, как об умерших. Нужны были особенно благоприятные условия для того, чтобы столь недружелюбно встреченное вельможной русской аристократией дело школьного просвещения не погибло. К сожалению, усвоенная от греков постановка школьного обучения не рассчитана была на принудительность, необходимую для варваров, и была плодотворной только в культурной стране, где образование рассматривалось, как положительное благо. Именно, в Византии не было подобных нашим государственных школ с определенными программами. Учительство было свободной профессией. Свободные частные учителя учили y себя по домам (или даже в особых школьных помещениях) свободно приходивших к ним лиц столько времени и стольким наукам, сколько те хотели. Государственной школы с официальными правами, с однообразной обязательной программой не существовало. Между тем, y нас на Руси только такая организация школ и могла бы обеспечить сохранность известного уровня просвещения. A без этого, — частные греческие учителя, вызванные при Владимире для обучения детей русской аристократии, столкнувшись с враждебным отношением учащихся и родителей к науке, не имели средств и охоты выдержать в своем преподавании нормальную программу общего образования. Не получая нравственного поощрения за свой благородный труд, они естественным образом опустили руки, не преодолели инерции русской некультурности и, сообщив надлежащее образование лишь немногим единичным талантливым лицам, низошли в своей деятельности до обучения простой грамотности. K грамотности, в конце концов, и свелось все наше русское просвещение за целый ряд веков. Вина такого печального результата широких начинаний св. кн. Владимира падает на нас самих; очевидно мы сами были неспособны заинтересоваться наукой и упустили это сокровище, предложенное нам греками, из своих рук. Проф. Голубинский особенно резко настаивает на этом выводе, и характеристикой русского просвещения до-монгольского периода, так же, как и последующего московского, считает простую грамотность. Господствовавший до него научный взгляд, напротив, держался более высоких представлений ο δо-монголъской образованности. И до сих пор этот вопрос является в науке живым и спорным. Оптимистический взгляд на до-монгольское просвещение находит опору в свидетельствах, извлекаемых из "истории" В. Н. Татищева. Но после беспощадной критики этих свидетельств со стороны Голубинского, им приходится дать решительный "отвод" в спорном вопросе. Татищев был историк старого времени, когда не казалось особенно противным правилам научной этики смешивать свои личные мнения и догадки с объективными документальными данными. Поэтому он наполнил свою историю массой произвольных измышлений и субъективных догадок, составленных на основании каких-нибудь незначительных намеков летописей. Как представитель вольнодумной эпохи Петровских реформ, он руководился при этом тенденциозными целями. Β частности, в вопросе ο просвещении он старался показать, на основании истории, просветительные заботы светской княжеской власти, и, наоборот, неблагосклонное отношение к наукам духовного сословия. Например, в летописи под 1080 г. ο дочери Ярослава Анне сказано: "совокупивши черноризицы многи, пребывала с ними по монастырскому чину." У Татищева это известие получает такой вид: "собравши младых девиц, неколико обучала их писанию, також ремеслам, пению, швению и иным полезным им знаниям." Что это женское учебное заведение, вместо монастыря, сочинено Татищевым, с целью тенденциозного поучения современников, видно из добавления, каким он сопровождает свое сообщение: "достойна сия Анна великая и достохвальная именована быти, и дай Бог, чтоб мы такую Анну еще иметь могли." Если летопись под 1093 г. по поводу смерти Всеволода Ярославича говорит: "излиха же любяше черноризцы и подаянье требоваше им," то y Татищева это значит: "много в монастыри и церкви на училища подаянья давал," потому что для приверженца петровских реформ жертвы на монастыри и церкви помимо просветительных целей казались совсем непочтенными поступками. О Константине Всеволодовиче Ростовском Лаврентьевская Летопись сообщает, что он "часто чтяше книги с прилежанием, заповедуя и детям своим книжного поучения слушать" и что, одаренный от Бога мудростью Соломоновой, он "всех умудрял телесными и духовными беседами." У Татищева это изображается так: "великий был охотник к чтению книг и научен был многим наукам; того ради имел при себе и людей ученых, многие древние книги греческие ценою высокою купил и велел переводить на русский язык. Многие дела древних князей собрал и сам писал, також и другие с ним трудились"; "он имел одних греческих книг более 1000, которые частью покупал, частью патриархи, ведая его любомудрие, в дар присылали." Ο князе Романе Ростилавиче Смоленском (1180 г.) летопись говорит только, что он был "всею добродетелью украшен, страха Божия наполнен, нищия милуя, монастыри набдя." Но так как для Татищева "добродетель" прежде всего заключалась в учености и "набдение монастырей" имело смысл только при их просветительной деятельности, то он и переделал это краткое летописное известие по своему вкусу. Получилось — "что Роман Ростиславович был вельми учен всяких наук" и "к учению многих людей понуждал, устрояя на то училища и учителей, греков и латинистов своею казною содержал и не хотел иметь священников неученых." Устранив свидетельства Татищева, мы однако не обязаны еще буквально соглашаться с пессимистическим воззрением Голубинского. Он совершенно прав, когда критикует устарелые аргументы оптимистов. Как на причину исчезновения существовавшего y нас школьного просвещения те ссылались на княжеские усобицы и на монгольское иго. Голубинский предлагает только дать себе ясный отчет, каким это образом удельные войны могли уничтожить просвещение, чтобы убедиться, что эта ссылка — плод недомыслия. Против второго основания он возражает указанием на Новгород, не тронутый татарами и однако не сохранивший никаких следов школьной образованности. Наконец, Голубинский борется с своими противниками общим встречным вопросом: куда могло бесследно исчезнуть такое сложное и глубокое явление, как школьное просвещение, если оно было в до-монгольской Руси? Но этот же вопрос может быть обращен и против него самого, против крайностей его собственного взгляда. Ведь он предполагает, что первому поколению русских бояр, хотя бы небольшому количеству, после крещения Владимиром сообщено было настоящее просвещение. Куда же оно могло исчезнуть так быстро и так бесследно, если, по его мнению, во все последующее время киевского периода y нас была одна грамотность? Куда девалась и бесследно рассеялась вызванная Владимиром плеяда греческих учителей? Это был бы неестественный saltus histоriеns. Его и на самом деле не было. Следы первоначального, введенного Владимиром систематического школьного образования, очень заметны и несомненны в первой половине киевского периода. Не все княжеские и боярские дети были ленивы, бездарны, не все, с другой стороны, греки-учителя покинули русскую страну и уехали домой; были лица, усвоившие греческую школьную науку; были и учителя, оставившие по себе преемников по профессии. Только этим мы и можем объяснить себе появление в до-монгольскую эпоху y нас таких сравнительно совершенных в формальном отношении литературных произведений, каких не имеем за все московское время. Такие произведения, как "Слово ο законе и благодати" митр. Иллариона, "Слово ο полку Игореве," Слова и молитвы Кирилла Туровского, Голубинский определенно и последовательно называет "исключениями." Но зачем же примиряться с такой замечательной вереницей исключений, если есть возможность объяснить их естественную историческую законность? Очевидно, постепенно слабевшее после времен св. Владимира, школьное просвещение и учителя-греки все-таки еще кое-где существовали и приносили соответствующие плоды. Митр. Илларион, написавший такое в высокой степени совершенное ораторское произведение, могущее с успехом конкурировать с лучшими речами Филарета, Иннокентия, Никанора, несомненно получил полное грамматическое, диалектическое и богословское образование y первых учителей греков, потому что, вероятно, был знатного происхождения (чем может быть и объясняется отчасти его необычайное возведение в митрополиты). Ο Ярославе Владимировиче известно, что он знал греческий язык и сам делал с него переводы: "Ярослав же любим бе книгам и прилежа им почитая е часто в нощи и в дне и собра писце многы и прекладаше (единств. число, т.е. относится к Ярославу) от Грек на словеньское письмо и списаша книгы многы." Сын его Всеволод — отец Владимира Мономаха "дома седя пять язык умеяше." Сам Владимир Мономах доказывает сыновьям необходимость знания иностранных языков, "в том бо," говорит он, "честь есть от инех земель." Можно сказать даже более: знание языков, при тогдашних сравнительно широких сношениях с другими народами, требовалось не только честью русского княжеского звания, но было и в значительной степени прямой необходимостью. И среди князей, служилых и торговых людей были несомненно знавшие иностранные языки. Мы достоверно знаем это относительно князей смоленских. Они находились в постоянных политических, торговых и даже родственных отношениях с прибалтийскими немцами и другими прибалтийскими народностями. Поэтому они и их бояре знали языки латинский и немецкий, подтверждением чему может служить смоленская "торговая правда" или торговый договор смольнян с рижанами XIII в., написанный на двух языках — латинском и немецком: подписавшие его люди должны были понимать, что они подписывают. Есть и другие признаки знания смольнянами немецкого языка. Одно сравнительно недавно открытое литературное произведение до-монгольского времени убеждает нас в том, что в Смоленске, равно как и в Киеве, русские книжники знали и язык греческий. Следовательно, учителя греческого языка и связанной с ним литературы еще долгое время после кн. Владимира существовали в больших и богатых городах, и, таким образом, догадки Татищева относительно учителей греков и латинистов в Смоленске подтверждаются. Под новооткрытым памятником мы разумеем послание митроп. Климента Смолятича к смоленскому пресвитеру Фоме, независимо друг от друга найденное и одновременно в 1892 г., но в разных местах, изданное Н. К. Никольским и Хр. М. Лопаревым. Климент писал какое-то послание к Ростиславу Смоленскому (может быть по вопросу ο законности своего поставления) и в нем каким-то образом задел образованного смоленского священника, близкого к князю, Фому. Фома не утерпел и написал Клименту объяснительное письмо. Ответом на это письмо и служит новооткрытое послание Климента. Фома упрекал Климента в приверженности к аллегорическому методу толкования писания, видел в этом ненужное философское тщеславие, сам стоял за буквальное, простое понимание и изложение богословских истин и ссылался в свидетельство своей правоты на авторитет известного Клименту образованного смоленского инока Григория. Климент признает нравственный авторитет Григория, признает его знакомство с школьной греческой мудростью, но говорит, что и за его спиной стоит целое школьное греческое направление и целая группа киевских книжников, знающих греческий язык. "Поминаю же," пишет Фоме, "паки реченнаго тобою учителя Григория, его же и свята рекл не стыжуся, но не судя его хошу рещи, но истиньствуя. Григорий знал алфу, якоже и ты, и виту, подобно и всю К и Д (24) словес грамоту, a слышиши ты ю y мене мужи им же есмь самовидец, иже может един рещи алфу, не реку на сто или двести или триста или четыреста, a виту такоже." Голубинский не хочет видеть в этом свидетельства ο знании русскими греческого языка. Он предполагает, что греческими именами άλφα βήτα θ т.д. назывались славянские буквы и что знать альфу и виту на сто, на двести и т.д., значит уметь читать азбучные упражнения, или перечислить наизусть слова сомнительные в отношении правописания, которые могли располагаться в азбуках алфавитными столбцами. Но, во-первых, здесь идет речь ο 24 буквах. очевидно. греческих, a не славянских, которых всех 38. "Это," говорит Голубинский, "с вероятностью нужно объяснять тем, что наши славянские азбуки (учебники) были переводом с азбук греческих и по сей причине буквы греческой азбуки были в них как бы господствующими." Темно и натянуто! Во-вторых, нелепо было бы митрополиту Клименту в серьезном богословском споре ο методе толкования свяш. Писания ссылаться на то, что спорящие знают азбуку. A Голубинский серьезно уверяет, что выражение "Григорий знал алфу и виту" и т.д. употреблено вместо: "Григорий умел читать, Григорий был человек грамотный," и это будто бы могло удивить Климента и заставить благоговеть пред ученостью Григория и подобных ему киевских грамотников. Толкование — явно неудачное. Если Климент и мог ценить только одни грамматические познания, то разве познания в греческом языке, который был ключом к богословской мудрости, a никак не знание одной русской грамматики. Знание альфы, виты на 100, на 200 и т.д. может означать или знание греческого лексикона, или знание каких-нибудь алфавитных сборников изречений, афоризмов богословских и философских, исполнявших y тогдашних книжников роль наших энциклопедий. Не колеблет, a скорее подкрепляет наш взгляд и статья Голубинского, напечатанная им летом 1904 г. в "Известиях 2-го Отд. Имп. Акад. Наук" под заглавием: "Вопрос ο заимствовании до-монгольскими русскими от греков так наз. схедографии, представлявшей собою y последних высший курс грамотности." Здесь сообщаются следующие фактические данные. У греков в школьной практике к XI веку сложился высший курс грамматики под именем схедографии (— от σχίζω πаскалываю — т.е. грамматический разбор слов). Β объем схедографии включались две серии языкового материала. Одна серия состояла из записи грамматического разбора слов того или иного книжного текста. Эта серия находила себе место в ученических тетрадках, составлявших записи классных объяснений учителя; она была произвольна и разнообразна и не составляла прочного приобретения лингвистической науки. Другая серия, наоборот, стала вырастать в прочный и однообразный курс знаний некоторых тонкостей греческого классического языка, — тонкостей, которые уже не даны были в непосредственном живом разговорном языке поздних греков и нуждались в регистрации. Сюда относились: 1) древние непонятные ново греку слова; к ним нужны были глоссарии; 2) слова, имевшие синонимы и омонимы; нужно было точное определение их смысла и по сравнению друг с другом и сравнительно с поздним разговорным употреблением, 3) слова с сомнительным, колеблющимся в произношении ударением и сбивчивым правописанием. Для всех такого рода слов и изготовлялись особые лексиконы. Их диктовали учителя ученикам в классе, a ученики по возможности зазубривали. Для удобства запоминания их составляли даже стихами, так наз. анти стихами, т.е. параллельными, двойными стихами (сравн. библейские параллелизмы). Курсы схедографии можно видеть в печатных ученых изданиях. Так, напр., стишной схедографический лексикон (Λεξικον σχεδογραφικόν) ρинонимических слов XI в., издан Буасонадом в Париже (1832 г.). Вот несколько строк из него: "Αναξ υπάρχει βασλεϋς. "Ανασσα — ή δεσποίνη "Αντρον εστί το σπήλατον Άραρότως — πρεπόντως... и т. п. Схедография считалась у греков высшим курсом грамматики, завершением ее. "Книжные люди," говорит Голубинский, "и между ними особенно учители грамоты, стремившиеся к возможному совершенству в изучении последней и к приобретению возможно громкой славы, могли заучивать схедографические лексиконы наизусть, могли состязаться в знании их друг с другом и могли хвастать знанием их перед кем бы то ни было." Далее естественно сделать предположение, что таким знанием греческих схедографических лексиконов с 200 — 400-ми стихами на каждую букву греческого алфавита и хвалились окружавшие Климента в Киеве книжники. Это имело бы смысл, как доказательство полного, совершенного знания ими греческого языка, благодаря которому им открыты все источники богословской мудрости. Но почтенный академик не хочет допустить этого и потому делает другое, несравненно более натянутое предположение, будто здесь дело идет все-таки не ο γреческой схедографии, a о схедографии славянской, составленной по примеру греческой y болгар и потому перенесенной к нам в период до-монгольский. Однако опять загадку составляет вопрос: почему речь идет об "альфе," "вите" и 24-х, a не 38, славянских буквах? Вопроса этого Голубинский разрешить не может. Он пишет "почему Климент говорит об альфе и вите и обо всех 24-х буквах греческой азбуки, a не об аз и буках и не обо всех 38 буквах славянской азбуки, положительно отвечать на вопрос об этом пока не можем." Что спорное место из послания Климента нужно понимать, согласно с мнением Н. K. Никольского, именно как доказательство знакомства русских до-монгольских книжников с греческой школьной мудростью, с греческими школьными направлениями богословской мысли и, следовательно, предполагать еще в половине XII в. присутствие на Руси учителей-греков, это видно и из загадочного факта появления y нас во второй половине XII в. такого выдающегося по литературному образованию писателя, как Кирилл епископ Туровский. Слова и молитвы Кирилла написаны с таким литературным искусством, с такими техническими словесными украшениями и в таком явно аллегорическом стиле, что вполне могут быть приписаны, напр., какому-нибудь южнорусскому проповеднику XVII—XVIII вв. прошедшему правильную риторическую школу. Несомненно Кирилл прошел под руководством греческих учителей теорию духовной словесности. Его произведения никоим образом несравнимы с произведениями писателей московского периода: насколько те, даже при талантах, всегда пишут как самоучки, настолько Кирилл и в логике и в слове обнаруживает в себе человека школьно-образованного. Голубинский спокойно объясняет образование Кирилла исключительными обстоятельствами, случайной встречей с способным к преподаванию греком. Но если мы оценим надлежащим образом данные, почерпаемые из послания митр. Климента, то нам уже не будет нужды давать столь неудовлетворительное объяснение факту появления y нас в XII в. Кирилла Туровского, как "случайность." Знающие греческий язык и греческую школьную науку лица в Киеве и в Смоленске, по словам Климента, в то время были; были, очевидно, и греки — их учителя. Самое аллегорическое направление Кирилла Туровского также не случайность. Оно, оказывается, было господствующим среди киевских, южнорусских книжников, которым оно было по вкусу и которые, вероятно, подыскивали себе и подходящих в этом отношении учителей среди греков, в противоположность северно-русским городам (Смоленску), где и греки-учителя были иного направления. Сам митроп. Климент, вместе с кружком близких ему людей был покровителем аллегоризма. Немудрено, что в такой киевской школе и в такой среде мог получить образование и почерпнуть свое направление и Кирилл Туровский. Вместо исключения, так. образом, пред нами естественный исторический факт, объясняемый тем, что усилия св. Владимира по водворению y нас настоящего греческого просвещения, хотя и не увенчались полным успехом, но не исчезли бесплодно и дали свой естественный результат, свой отголосок на протяжении почти всего до-монгольского периода. Если принять все это во внимание и поставить рядом такие выдающиеся литературные произведения, как "Слово" Иллариона, "Слово ο полку Игореве," Слова Кирилла Туровского, подобных которым не было во всей московской литературе, то приходится признать, что в до-монгольское время y нас была не одна грамотность, a и настоящая школьная образованность, правда не расцветавшая, но постепенно угасавшая.
Русские по началу своей истории были народом вполне европейским, ничем роковым образом неотделенным от своих западных собратьев. Напротив, они находились в постоянных и самых деятельных торговых сношениях почти со всеми странами и народностями Европы, как и соседней Азии. Эти постоянные житейские сношения не затруднялись никакими препятствиями принципиального, идейного характера. Стихийные экономические и политические интересы и выгоды играли тут единственную роль. Идейные соображения для разъединения и вражды с чужестранными народами y русских явились только с водворением y них христианства. Tо было время разделения церквей и разгара страстной религиозной полемики Востока и Запада. Русским, принявшим греческую веру, также предстояло определить свое религиозное отношение, не только к восточным иноверцам, но и к христианским народам латинского обряда. Оставалось: или усвоить греческий взгляд на римскую веру, или выработать свой собственный. Русские "младенцы в вере" — естественным образом в теории примкнули к грекам. У самих греков отношения к латинам не имели строгого однообразия. Там существовали на этот счет две точки зрения; одна умеренная, согласная с канонами, воспрещавшая лишь богослужебное и брачное общение с латинянами, как с еретиками, и другая преобладающая — крайняя, фанатичная, видевшая осквернение во всяком даже малейшем житейском общении с ними. Русские под влиянием митрополитов греков, представлявших все римское в черном свете, в частности по мотивам соперничества из-за церковной власти над Русью, должны были постепенно усвоить эту крайнюю греческую точку зрения. Учителя наши в этом случае были строги. Самое милостивое по отношению к латинянам наставление митр Иоанна II выражается так: "есть вместе с ними, в случае нужды, ради любви Христовой, не совсем предосудительно." Большинство же голосов было безусловно — отрицательных. Митр. Георгий говорит: "не подобает y латыни камкати, ни молитвы взимати и пития из единыя чаши ни ясти, ни дати им." Тому же научает и митр. Никифор: "нам православным христианам не достоит с ними пити, ни ясти, ни целовати их; но аше случится православным с ними ясти по нужде, да кроме (т.е. особо) поставить им трапезу и сосуды их." Еще скрупулезнее наставление монаха Феодосия (грека) в послании к князю Изяславу Мстиславичу (XII в.) "о вере христианской и латинской" (характерное противопоставление): "вере же латинской не подобает прилучаться, ни обычая их держати, и комкания их бегати, и всякого учения их не слушати, и всего их обычая и норова гнушатися и блюстись, своих дочерей не даяти за не, ни поимати y них, ни брататися с ними, ни поклонитися, ни целовати его, ни с ним в едином сосуде ясти и пити, ни борошна их приимати; тем же паки y нас просящом, Бога деля — ясти и пити, дати им ясти и пити, но в своих сосудех; аще ли не будет сосуд y них, да в своем дати, и потом измывше, сотворити молитву." Все это потому, что развращенная вера латинян, как говорится в летописной повести ο крещении Владимира, "полна погибели," что "сущему в ней несть видети жизни вечныя, ни части со святыми." Такова была теория, проникавшая в сознание русского народа. Однако, теориям не сразу удается преодолеть инерцию жизненной практики, и в настоящем случае установившийся тон мирных благожелательных отношений русских к иноверцам и западноевропейским народам давал себя знать в течение всего до-монгольского периода. Русь по-прежнему была открытым рынком для соседних государств. Сюда тянулись торговые караваны не только из азиатских земель, но и из всех концов Европы: из Норвегии, Швеции, Дании, Франции, Германии, Венгрии, даже с юга Италии. Туда же обратно ездили и русские купцы. И в жизни торговой и в жизни политической соединительным элементом для русских с западной Европой являлись наши князья и правители — варяги. Варяги — тогдашние космополиты и в роли наших князей, даже после принятия восточного христианства, естественно чувствовали себя родней всей Европе. Князья наши продолжали родниться браками со всеми латинскими дворами, причем дочери русских князей при выходе замуж принимали западный обряд, a иногда даже и дочери иностранных государей содержали y нас на Руси свое латинское богослужение. Напр., св. Владимир женил сына Святополка на дочери Болеслава польского, и с ней пришел к нам епископ Колобережский (Кольбергский) Рейнберн, который поддерживал интриги Святополка против отца едва ли не в интересах распространения на Руси латинского обряда. Брачные союзы с латинскими династиями в начале периода были очень многочисленными (см. Истор. Карамзина и новая работа Baumgartеn'a в римских Oriеntalia Christiana) и постепенно редели и исчезали только к концу его. Параллельно с брачными связями русские князья поддерживали с Европой и постоянные политические связи. Участвовали, то как друзья, то как враги, в ее политической жизни. Для доказательства этого достаточно вспомнить хотя бы свидетельство летописи, что св. Владимир, после нескольких войн, жил в дружбе с королями Чешским, Венгерским и Польским, или — известные скитания по Европе Изяслава Ярославича. Благодаря всему этому сравнительная веротерпимость русских по отношению к другим религиям и христианским исповеданиям была отличительной чертой до монгольского периода. Св. Владимир обменивался с папами очень любезными и вежливыми посольствами, a свое внимание к латинскому епископу Бруно простер до того, что благословил его на миссионерский подвиг в половецкой степи. С течением времени такие факты, конечно, стали невозможными. Но все-таки веротерпимость была необходимой и по государственным и торговым соображениям. Князья должны были благосклонно относиться к латинству потому, что среди их дружинников были варяги и западного обряда, как видно из факта обращения в православие боярина Шимона с иереями и домочадцами из "латинской буести." A торговые интересы требовали того, чтобы многочисленные иностранцы, жившие в русских городах, имели право на свободное отправление публичного богослужения. Так все и было. Β Ладоге, Новгороде, Полоцке, Смоленске, Киеве, Переяславле и пр. больших городах мы видим латинские церкви и при них иностранное духовенство. Вероятно пользовались тем же правом религиозной свободы и другие иноверцы: купцы половецкие — язычники, магометане — камские болгары, армяне и иудеи. Ο последних двух народностях мы знаем, что в самом Киеве они жили целыми колониями в особых кварталах. Общегосударственный закон не теснил их религиозной свободы, но отдельные ревнители веры относились к ним нетерпимо. Когда к больному преп. Агапиту печерскому пришел врач армянин и пощупал его пульс, тот закричал на него: "как смел ты войти и осквернить мою келью и держать мою грешную руку, иди вон от меня, иноверный и нечестивый!" Преп. Феодосий ополчался на киевских иудеев. Они были народом сравнительно литературным и не стеснявшимся вести полемику и пропаганду, как свидетельствует их миссионерский успех среди хазар. Очевидно и среди русских (даже и среди монахов Киево-Печерского монастыря) находились соблазненные иудейской диалектикой, ибо, по свидетельству Патерика, "преп. Феодосий ходил ночью в жидовские кварталы, укорял иудеев за их веру, называл отметниками и беззаконниками." Можно указать ряд памятников, свидетельствующих ο близких и дружелюбных отношениях русских до-монгольского периода к европейцам даже в религиозной области. Вот пример. Под влиянием связей с Италией y нас установлен был праздник 9 мая в память перенесения мощей св. Николая из Мир Ликийских в Бари. Перенесение это было просто похищением мощей y греков апулийскими купцами. Для греков это не могло быть предметом радости. Праздник был на стороне латинян и установлен папой Урбаном II. Β Апулии и Калабрии в XI в. сохранялись еще остатки греческого христианства. С VII и по конец XI в. тут господствовали греки, и церкви подчинялись КП патриарху. За остатки греческой власти гражданской и церковной в XI в. здесь совместно с греками против норманнов сражались и русские наемные войска. Очень может быть, что некоторые из этих русских воинов даже осели тут и проживали в конце XI в. в нескольких православно-греческих монастырях. Монастыри эти приняли местный латинский праздник в честь св. Николая и послужили посредниками в передаче его на Русь, которая, очевидно, вела с Апулией довольно оживленные сношения. Только присутствием русских киевских купцов в г. Бари и очевидцев совершавшихся там чудес можно объяснить живой отклик Киева на это событие и особое памятное чудо, происшедшее тогда в Киеве. При переправе через Днепр на лодке, y каких-то родителей упал в воду младенец и считался утонувшим, a на другой день был найден живым в церкви под иконой св. Николая Чудотворца, которая и объявлена была чудотворной, прослывшей с тех пор под названием Николы Мокрого. B греческих месячных минеях под 9 мая нет, конечно, той службы св. Николая, которая находится в русских минеях. На храмах Владимиро-Суздальских отразилось влияние романского стиля, и строились они итальянскими мастерами. Так наз. "Корсунские ворота" в Новгородском Софийском Соборе — немецкого происхождения. B Новгороде были в употреблении церковные принадлежности латинского типа — "Лиможские эмали" из Франции. Там вообще настолько близко жили с иностранцами, что простые женщины не затруднялись обращаться к латинским священникам за некоторыми требами, очевидно не боясь их еретичества и не находя их даже особенно отличными и по внешнему виду от своих священников. Некоторые русские люди того времени, часто и много обращавшиеся с западно-европейцами и сами много путешествовавшие, очень почтительно относились и к латинскому исповеданию и к латинским святым. Об этом может свидетельствовать одна русская молитва, изданная проф. Архангельским ("Памятники Древней Письменности," 1884 г.). B ней наравне с православно-восточными святыми призываются имена святых западно-славянских, норвежских, вообще латинских: — Войтех, Магнуш, Конут, Албан, Олаф, Ботулв, Виктория, Люция и др. Так мог молиться какой-нибудь Шимон-варяг, принявший восточный обряд; явление уже немыслимое в последующее московское время. К концу до-монгольского времени, под влиянием религиозного разделения с Западной Европой, все подобные следы прошлой близости к ней русских людей почти совершенно исчезают и, после катастрофы монгольского нашествия, становятся невозможными. |
|
|
|