Глава I Выработка гипотез

К проблеме создания Евангелий я обратился по воле случая, а в дальнейшем мной руководила логика работы.

Переводя кумранские тексты¹, я замечал многочисленные связи с Новым Заветом и каждый раз выносил это на карточку. По окончании перевода у меня оказалась большая пачка карточек, и я подумал, что их следует использовать для составления «Комментария к Новому Завету в свете рукописей Мертвого моря»². Я решил начать с Евангелия от Марка (Мк). Чтобы облегчить сопоставление греческих Евангелий с ивритскими текстами Кумрана, я попробовал, только для личного употребления, посмотреть, как выглядит Мк в обратном переводе на иврит Кумрана. Я думал, что этот перевод будет очень трудным в силу значительных различий между семитским и греческим мышлением. И я был поражен, когда убедился, что, напротив, перевод оказался крайне легким. После всего лишь одного дня работы в середине апреля 1963 г. я пришел к выводу, что греческий текст Мк не мог быть написан непосредственно по-гречески и что в действительности он является ничем иным, как греческим переводом еврейского оригинала. Все огромные трудности, которых я ожидал, были разрешены переводчиком с еврейского на греческий, переводившим слово за словом и даже сохранившим в греческом тексте порядок слов, которого требует ивритская грамматика. Ибо греческая фраза, гораздо более гибкая, чем фраза семитская, допускает большую свободу в расположении членов предложения, тогда как в языках семитских их место определяется более строгими правилами.

Как объяснить тот факт, что греческий язык Мк послушно подчиняется законам ивритской грамматики? Достаточно ли предположить, что греческий текст был написан семитом, продолжавшим мыслить стереотипами своего родного языка? Чтобы ответить на этот вопрос, следовало продолжить этот переводческий опыт. И поскольку мы имеем счастливую возможность, благодаря рукописям Мертвого моря, узнать иврит, употреблявшийся в Палестине времен Иисуса Христа и евангелистов, следовало использовать этот кумранский иврит, несколько отличный от иврита библейского и значительно разнящийся от иврита Мишны³.

По мере продвижения перевода мое убеждение возрастало: даже такой иудей, который изучил греческий язык в довольно позднем возрасте, не мог бы оказаться под таким влиянием родного языка; он проявлял бы (по крайней мере иногда) какую-то свободу, употреблял бы, возможно, какие-то распространенные греческие обороты. Ничуть не бывало. Повсюду буквальная калька переводчика, старающегося максимально точно передать ивритский текст, который был у него перед глазами.

Безусловно, представлялась весьма вероятной гипотеза арамейского, а не ивритского оригинала. Но поскольку порядок слов в этих двух родственных языках одинаков, здесь нельзя было еще высказать никакого определенного суждения.

Вполне очевидно, что стиль Евангелий — не литературный, более или менее искусственный, а простой, естественный, близкий к стилю устной речи. Автор пишет почти так, как он говорит. Нельзя поэтому сравнивать его труд с изысканным греческим Демосфена или Платона и даже с греческим языком авторов, почти современных евангелистам, как-то: Филона Александрийского (умершего между 45 и 50 гг. по Р.Х.), или Иосифа Флавия (умершего около 100 г.), или Плутарха (умершего около 125 г.).

Но не в этом проблема: простой или сложный, естественный или искусственный, — стиль всегда отражает гений языка, его невыраженную философию, его бессознательную индивидуальность. Но как раз язык Евангелий все более и более представляется мне языком негреческим, выраженным греческими словами. Это тот язык, к которому я привык в процессе моих исследований Книг Паралипоменон⁴ и рукописей Мертвого моря, но этот язык выражен в терминах греческого языка, а не иврита. Невидимая душа была семитская, но видимое тело было греческим.

Первое объяснение, которое приходит в голову, состоит в том, чтобы учесть родной язык евангелистов. Семиты по происхождению, они продолжали мыслить в семитских категориях и неумело выражались на греческом, которым они плохо владели (как я, когда говорю по-английски). Но ничего подобного. Греческий язык Евангелий — это не плохой греческий: в нем нет ошибок ни в согласовании, ни в спряжении, ни очевидных синтаксических ошибок. Можно предположить участие редактора, исправившего возможные ошибки. Этого было бы недостаточно, потому что греческий язык Евангелий, который не является плохим греческим, не есть и неумелый греческий. Это непохоже на «мой» английский, который представляет собой смесь французского и английского, где плохо сочетаются влияния двух языков, где обороты нескладны и неловки. В Евангелиях нет ни неуклюжести, ни неловкости; как раз напротив — в них простая и спонтанная красота, но красота не греческого языка, а красота, присущая семитской прозе. Евангелия написаны не семитами, которые плохо знали греческий и которые говорили или писали на двуязычном жаргоне, промежуточном между двумя языками. Их авторы — люди, которые писали хорошо, но в соответствии с семитскими нормами, и переведены Евангелия на очень правильный греческий другими людьми, стремившимися калькировать термины первых.

Видимость совершенно греческая, слишком греческая, чтобы она могла исходить от людей, плохо владевших этим языком, но реальность совершенно семитская: настолько семитская, что она могла исходить только от людей, естественно выражавшихся на родном языке. Иными словами: греческий язык Евангелий — это не плохой греческий или неумелый, это хороший греческий переводчика, который с уважением отнесся к семитскому оригиналу и сохранил его сочность и аромат.

Если язык Евангелий — это не язык семитов, плохо знавших греческий, нельзя ли предположить, что он принадлежит грекам, подражавшим семитскому стилю? Септуагинта, т. е. греческий перевод еврейской Библии, пользовалась таким авторитетом, что могла возникнуть тенденция заимствовать более или менее сознательно ее тональность и колорит. Может быть. Но известен ли хотя бы один труд иудейского или христианского писателя, который воспроизвел бы ее столь специфический стиль? Вполне естественно, что авторы Евангелий могли то тут, то там воспроизвести какую-то формулировку или какой-то оборот Септуагинты. Но какая разница между этими отдельными заимствованиями и постоянным подражанием! Даже наиболее увлеченные «библейским стилем» проповедники очень далеки от того, чтобы постоянно говорить языком Исайи, Псалтири, Марка, или Иоанна, или Павла. И представлять столь прозрачный язык Евангелий искусственным упражнением «в чьем-то стиле» — значит полностью искажать его.

Можно по праву апеллировать к примеру Септуагинты, которая является буквальным переводом с иврита (или арамейского). Именно так обстоит дело с Евангелиями, которые также представляют собой точный перевод семитского оригинала. С этой точки зрения сравнение безупречно. Но воображать на всем протяжении Евангелия имитацию (сознательную или бессознательную) стиля Септуагинты — это значит выходить за пределы правдоподобного.

И если кто-то все же иногда пытался прибегнуть к такой уловке, то лишь потому, что хотел во что бы то ни стало избежать гипотезы, которая, однако, наиболее естественна: гипотезы семитского происхождения Евангелий.

Именно в этом подлинная проблема. Почему гипотеза семитского происхождения так часто отвергается без серьезного рассмотрения? Возможно, некоторым она претит, так как заставила бы их пересмотреть какую-то часть их толкований. Но все-таки нельзя подозревать такой мотив (хотя бы и бессознательный) у всех экзегетов. Иногда отмечалось, что специалисты по Новому Завету слишком склонны замыкаться в греческой грамматике и пренебрегать изучением семитских языков, тогда как специалисты по Ветхому Завету, более привычные к ивриту, охотнее признают его следы в Евангелиях. Некоторым это кажется верным. Во всяком случае, это верно для меня, ибо мои одиннадцать лет работы над Книгами Паралипоменон (с 1943 по 1954 гг.) подготовили меня к изучению кумранских рукописей (с 1954 по 1963 гг.), прежде чем я приступил к Евангелиям (в 1963 г.).

Вот, в общем, те идеи, которые созрели во мне, когда я занимался обратным переводом Мк на иврит. Для их подтверждения или опровержения я переводил также параллельные места у Мф и Лк, но и здесь я должен был констатировать те же выводы.

Мф столь же семитичен, как и Мк, и в отношении него мы располагаем свидетельствами многих Отцов Церкви, начиная с Папия (около 130 г.), которые утверждают, что знали текст Мф на иврите. Поскольку многие авторы признают, что Мф зависит от Мк, они иногда из этой зависимости делают вывод, опровергающий свидетельство Отцов; с их точки зрения, нельзя признать естественным, чтобы ивритское Евангелие зависело от Евангелия греческого: следовательно, Мф мог быть написан только на греческом. Но если признать, что Мк был первоначально написан на иврите, то не остается никаких затруднений для признания того, что на этом же языке был создан и Мф. Вместо того чтобы говорить: «Поскольку Мф позднее Мк, он должен быть написан, как и Мк, на греческом», почему бы не сказать: «Поскольку Мк старше Мф, он должен быть, как и Мф, написан на иврите»?

С Лукой дело обстоит иначе. Он явно скомпоновал свое Евангелие на греческом, как свидетельствует изящный греческий период, образующий его пролог (1:1-4). И все же мы находим у него самые неожиданные семи-тизмы, вкрапленные в обороты самого прекрасного греческого. Для объяснения всего этого наиболее естественно предположить, что он работал с семитскими текстами, переведенными очень буквально, и включал их в собственный текст, иногда ретушируя, а иногда сохраняя их шероховатость.

Мало-помалу соотношения трех синоптических Евангелий для меня прояснились, и, хотя я собственно и не стремился разрешить знаменитую «синоптическую проблему», передо мной встала целостная гипотеза, по мере того как я собирал факты, желая проверить их логичес-14

кую взаимосвязь. Но я охотно признаю, что в этой гипотезе нет ничего сугубо моего, так как все ее детали уже выдвигались различными учеными. Я не рассматриваю ее и как окончательную, потому что еще не перевел на иврит полный текст Мф и Лк. Но в ожидании того, что новые факты заставят меня усовершенствовать ее или, может быть, от нее отказаться, я считаю себя вправе рассматривать эту общую точку зрения как временно пригодную рабочую гипотезу.

В то время как во мне шла вся эта работа, я все яснее осознавал, какие последствия она может иметь для экзегезы и богословия. Если Мк действительно был создан на иврите или арамейском, а не на греческом, обычно принятые даты написания должны быть пересмотрены, и не только в отношении Мк, но также Мф и Лк; в таком случае все они оказываются гораздо более древними, чем это считалось. Их связи со свидетелями жизни Иисуса Христа становятся гораздо более тесными (как и утверждает св. апостол Лука в прологе). Влияние греческого мышления на Евангелия от Марка, от Матфея и на источники Евангелия от Луки оказывается практически несущественным.

Я не мог не видеть, что в современной экзегезе немногие ученые склонны к такой постановке проблем, к рассмотрению таких аргументов, к обсуждению таких выводов.

Возможно ли, что я прав вопреки общим тенденциям официальной науки? И что хуже всего: во многом я оказываюсь согласным с теориями, принимавшимися в минувшие века и с тех пор многократно оспоренными. Не становлюсь ли я жертвой самого тонкого яда — консерватизма?

Примечания

¹ Les textes de Qumran traduits et annotes. Vol. 1 par J. Carmignac et P. Guilbert. Vol. 2 par J. Carmignac, E. Cothenet et H. Lignee. Paris: Letouzey et Ane, 1961 et 1963.
² Эта работа была выполнена на немецком языке Гербертом Брауном: Herbert Braun. Qumran und das Neue Testament: In 2 vol. Tubingen: Mohr, 1966.
³ Так называется язык, на котором была написана Мишна (краткое изложение юриспруденции фарисейских учителей) в конце II или начале III в. по Р.Х.
⁴ В течение одиннадцати лет я готовил критическое издание двух книг Паралипоменон. Работа осталась незаконченной.

Назад   Вперед