VI. Джеффри Монмутский. Вальтер Мап. Вольфрам Фон Эшенбах

Вольфрам и теология XII века

Наше рассмотрение возрождения XII века показало, что это явление отмечалось во многих культурных центрах Европы и, что способы его проявления были различны, оставаясь при этом взаимосвязанными. Количество ученых и поэтов существенно возросло, их деятельность разрасталась; искусство поэтов становилось все более изощренным, и трудно предположить, что это было простой случайностью. На первый взгляд может показаться, что нет никакой связи между классной комнатой и баронским залом, между ученым человеком, таким, например, как Абеляр или Иоанн Солсберийский и, скажем, Вольфрам, рыцарь без всякого формального образования. О некоторых связях между этими двумя мирами мы упоминали в первой главе. Теперь же мы должны более внимательно обозреть территории, на которых было возможно сосуществование между любовью Божественной и любовью человеческой, куртуазной, романтической; между теологией, историей и художественным вымыслом.

Какие связи можем мы обнаружить между латинской литературой первой половины XII века и эпическими произведениями на национальных языках начала XIII века? Первым и лучшим примером для нас может послужить «Виллехальм» Вольфрама фон Эшенбаха. Поэма была написана через десять лет после появления его знаменитого «Парцифаля» (в 10-х годах XIII века). Она создана бедным немецким рыцарем, который утверждал (с некоторой долей преувеличения), что он безграмотен. Она представляет собой в степени, которой можно только удивляться, произведение такой теологической проницательности и такой утонченности, которые были просто невообразимы еще в начале XII века.

«Виллехальм» имеет непосредственное отношение к двум поэмам на национальных языках, написанным ранее. Французской chanson de geste (жеста) о Гильоме Оранжском поэма Эшенбаха обязана своим сюжетом; по отношению к германской версии самой знаменитой из всех chansons de geste-Rolandslied (Песнь о Роланде) - поэма выступала в роли своего рода отклика. Подобно всем остальным рыцарским романам той эпохи, она полна единоборств, сражений, схваток и «рыцарского духа». Но по существу она представляет собой борьбу за новый способ выражения, облеченную в чувственную и религиозную форму и отражающую человеческие аспекты теологии XII века.

Сюжет «Виллехальма», в отличие от «Парцифаля», относительно прост. Граф Вильгельм Оранжский похищает языческую принцессу Гибург и женится на ней. Жрецы ее религии настаивают на том, чтобы ее отец и братья собрали большое сарацинское воинство и отправились ее вызволять. В первой битве Христианская армия полностью разгромлена - спасается только Вильгельм. Он возвращается ненадолго в свой замок, а затем спешит на север за помощью, оставляя Гибург в замке, осажденном неверными. Вильгельм возвращается с армией, собранной с помощью короля Франции, и во второй битве, в которой полегло множество воинов с обеих сторон, сарацины побеждены. Одна из сцен «Виллехальма» проясняет то, что было лишь намечено в заключительных частях «Парцифаля», написанного несколькими годами ранее. После того, как Парцифаль, преодолев все препятствия, восходит на трон Грааля, он перестает быть центром поэмы. Главными героями последних глав являются его сын Лоенгрин, рыцарь Лебедя, который наследует отцу, и единокровный брат Парцифаля, полумавр Файерефиц, сын Гамурета, отца Парцифаля и восточной наложницы. Файерефиц унаследовал от отца любовь к приключениям и женщинам, но при этом в глубине сердца он сохраняет чистоту и доброту своего отца. Автор немецкой версии «Песни о Роланде», представитель церкви, создавший свою поэму поколением позже после Вольфрама, охотно определяет язычникам место только в аду; в «Парцифале» эта проблема не находит еще своего решения, но она явно присутствует. Самого Парцифаля выручает в сложнейших ситуациях прежде всего его доброта и преданность; если такие добродетели могут привести Христианина к спасению, как быть с добродетельными язычниками, обладающими такими же достоинствами?

Сама Гибург, сарацинская жена Христианского героя, принимает крещение, но сохраняет при этом сильную привязанность к своим родственникам и своему народу. Ведь и язычники - Божьи создания, и на этом основании она заступается за них перед мужем:

Послушай совета простой женщины,
Пощади их, они тоже творение Божье!

Такое ее отношение и вся эта проблема в целом находят свое выражение в описании судьбы Ренневарта, восточного принца, который скрывается до поры до времени под обличьем прислужника на королевской кухне; его истинное происхождение - он брат Гибург - обнаруживается благодаря его подвигам в решающей битве. Поэма «Виллехальм» не окончена, и крещение Ренневарта, которое должно было стать ее кульминационной точкой, не описано. Но разве сам Вольфрам не задается вопросом: а какая, собственно, разница: крещен он или нет? Наверняка на этот вопрос у него был ясный ответ, однако он, очевидно, боялся, что такая постановка вопроса может повредить осмыслению более глубокой проблемы, волновавшей его: как следует Христианам относиться к добродетельным язычникам? И он оставил эту великую поэму незавершенной, так и не рассказав, что же произошло с Ренневартом.

Теологические проблемы обнаруживаются прямо на поверхности «Виллехальма». Поэма открывается молитвой, из которой явствует, что смиренная вера Вольфрама в Бога основана на «знаке, который Ты дал; Ты принял человечье обличье, и это знаменье подтверждает Твою связь и узы родства даже с такими людьми, как я. Мое доверие, моя вера также обновляются в обряде крещения». Крещение, благодаря которому он мог называть себя Христианином и, таким образом, приобщиться к имени Христову, было для него знаком особой сродственности с Богом, но уже в Прологе проступает понимание Вольфрамом того, что промысл Божий в сущности непостижим для человеческого разумения. На протяжении всей поэмы, выступая в различных формах, постоянно ставится проблема о язычниках и их отношении к Христианам и к Богу. Это не единственная проблема, поднимаемая в поэме, но я полагаю, что она представляет особый интерес для историков, так как здесь перед нами одно из наиболее ярких и убедительных свидетельств широкого и глубокого распространения озабоченности в Христианском мире этой серьезной нравственной проблемой уже в самом начале XIII века. Поэма может быть интересна историкам также потому, что в ней обнаруживаются влияния теологических идей, несомненно, попадавших в поле зрения Вольфрама во время его встреч с представителями церкви, которых в его жизни, надо думать, было немало. И, наконец, главное, что представляет для нас интерес - поэма отказывается от центральной темы «шансон де жест» и идей крестоносного движения, которые, собственно, и вдохновляли эти «шансон де жест». В своем роде, это наиболее впечатляющее свидетельство расшатывания основ крестоносного движения, дошедшее до нас от начала XIII века.

В народных религиозных воззрениях конца XI - начала XII столетия, часть из которых находят свое отражение еще в «Песне о Роланде», язычники рассматривались лишь как скот для заклания. Дочери византийского императора Анне Комнине, взирающей на орды крестоносцев со стен Константинополя в 1096-1097 гг., казалось, что она стала свидетельницей варварского нашествия, что все подонки Запада обрушились на Византию. Так оно, в общем-то, и было, особенно если речь идет о последователях Петра Отшельника. Крестовый поход воспринимался как самое значительное из всех возможных приключений той эпохи, а идея священной войны, за участие в которой полагалась индульгенция беспрецедентной действенности, придавала походам исключительную привлекательность. Изначально побуждения принять участие в крестовом движении были разные, но основополагающая идея походов так или иначе порождала религиозное рвение.

Крестоносный энтузиазм в XII и XIII веках шел на спад медленно. Выдвигались разные объяснения этого спада. Одной из серьезных причин, несомненно, явилось изменяющееся отношение к Мусульманам. Мыслящие церковные деятели всегда считали, что мусульманина лучше обратить в Христианство, чем убить; в Испании просвещенными людьми, такими, например, как Петр Достопочтенный, аббат Клюни, были предприняты шаги, направленные на изучение Ислама и проведение дебатов с образованными Мусульманами. Идея обращения Мусульман принесла мало плодов, но, получив достаточное распространение в начале XIII века, она стала важной составной частью взглядов Св. Франциска Ассизского, который проповедовал перед Мусульманскими вождями в Сирии, кстати, в годы, не столь далеко отстоящие от времен написания «Виллехальма».

Сочувствие, которое высказывал Вольфрам по отношению к язычникам, зиждилось отнюдь не на его понимании Ислама. Он демонстрирует полное незнание - не отличаясь в этом от большинства Христиан своего времени - самих азов Мусульманской веры, и, называя Гибург и ее родственников «добрыми», он делает это несмотря на их религию, а не благодаря ей. Его благорасположение проистекает из двух источников: во-первых, расширяющиеся контакты между Христианами и Мусульманами, которые имели место на границах Христианского мира, в Священной Земле, в Сирии, по всему Средиземному морю и, главное,- в Сицилии и Испании, стали играть все более заметную роль; эти контакты порождали взаимоуважение, которое могло постепенно проникать и в другие части Европы, туда, где были люди, не отвергавшие возможность такой терпимости; во-вторых, новое отношение к Мусульманам могло быть связано, в какой-то степени, с новыми веяниями в теологии. Невозможно сказать с уверенностью, какое представление имел Вольфрам об официальной теологии, но можно быть в достаточной степени уверенным в том, что сам он не читал основополагающих книг теологов XII столетия. Бесспорно, однако, что он был осведомлен о новых идеях - ведь он был наблюдательным, мыслящим и набожным человеком, который достаточно много общался с учеными клириками. Идея предопределения, которой проникнут «Парцифаль», доминировала в теологическом мире X и XI веков. Бог мыслился как некий владыка, стоящий над миром, всевидящий и всемогущий, Отец и Судья. Для свободной воли человека место оставалось, но его было очень мало, и совсем уж не оставалось места для проявления человеком своих достоинств. В XI и XII веках появляются новые течения в теологии, как, впрочем, и фактически во всех сферах жизни и мысли. Особенно примечательно возрождение интереса к Иисусу как к человеку, новый всплеск его почитания и новый интерес ко всем обстоятельствам его жизни. Культ Иисуса-человека тесно связан в своем происхождении с желанием увидеть его земной дом в Палестине и с идеалами крестового движения; однако когда этот культ достиг своей высшей точки, крестоносное движение стало клониться к упадку; новые настроения нашли свое отражение в появлении такой личности, как Св. Франциск Ассизский, современник Вольфрама, который был наиболее человечным и наиболее гуманным из средневековых святых; небезынтересно отметить, что этот святой сделал очень популярным образ Рождественских яслей. Иисуса все более стали рассматривать как человеческое существо, не через исключение Его Божественной природы, но через восстановление равновесия между Его Божественностью и Человечностью, того равновесия, которого так недоставало представлениям предшествующих веков.

Мнение о том, что язычники были лишь «скотом для заклания», не разделялось всей Церковью в целом, но Церковь не давала и никакой надежды на «спасение» души язычников, однако справедливости ради следует отметить, что в XI веке Церковная доктрина не давала такой надежды и большинству Христиан. Учение Вольфрама о том, что Бог не покарает человека за простое незнание, получило признание почти во всех кругах Христианской Церкви; другая мысль Вольфрама - о том, что язычник, ведущий добропорядочную жизнь, не только может рассчитывать на милость Господню, но он просто заслуживает ее,- весьма напоминает Пелагийскую ересь, ту главную ересь, которая в те времена имела самое широкое распространение среди мыслящих Христиан-мирян. Вольфрам считал, что то, как человек распоряжается своей жизнью, имеет большее значение, чем предписания непостижимого промысла Божия. Идеи Вольфрама, пусть и в некотором роде неортодоксальные и во многих отношениях необычные, тем не менее, позволяют нам лучше понять, что происходило, когда думающий мирянин пытался благоговейно довести до своего логического завершения учение ортодоксальных церковных деятелей о Божьей любви и реакции человека на эту любовь. Вольфрам жил в мире, в котором постоянно росло количество мирян-рыцарей, купцов и особенно ремесленников, готовых и стремящихся приобщиться к новым религиозным идеям и к образу действий, отвечающему новым идеалам. Часто это принимало форму ереси, и в конце XII века начался подъем еретических движений во многих частях Европы, особенно в южной Франции и северной Италии, но вполне ортодоксальными, по крайней мере, изначально, были движения вроде того, которое породило у Св. Франциска и его последователей желание устранить разрыв между учеными-клириками и смиренными, простыми и бедными мирянами с помощью основания такого Ордена нищенствующих монахов, в котором при его основании не было бы ни ученых-клириков, ни даже простых служителей церкви.

Франциск и Вольфрам были современниками; и тот, и другой многое позаимствовали из представлений об идеальном рыцарстве тех времен. Но друг о друге они ничего не знали, и было бы совершенно неправомерно представлять себе Вольфрама как несостоявшегося Франциска. Вольфрам был рыцарем и гордился этим, и, в конце концов, именно тем, что он был выразителем идеалов рыцарства, он и может привлечь к себе внимание историков. Связь между «Парцифалем» и латинской литературой возрождения XII века более сложна, чем связь между «Виллехальмом» и теологией того времени, однако попытка вскрыть эту связь представляется занятием не менее достойным. Жизненный путь Парцифаля - даже в большей степени, чем жизнь другого героя поэмы - Гавейна - был связан с двором короля Артура, а главной целью его жизни были поиски Грааля. История Парцифаля и Гавейна приводит нас непосредственно к уяснению того, как слагались легенды в XII веке и как формировались на французской почве сказания о британцах, материал для которых заимствовался со всего Кельтского мира - а точнее, со всего известного тогда мира; однако самый большой вклад в развитие Артуровского цикла внесла небольшая группа выдающихся рассказчиков, обладавших необыкновенно развитым воображением.

Король Артур и Джеффри Монмутский

«Артур - это тот,- писал в 20-х годах XII века Вильям Мальмсберийский, английский историк,- о котором все еще поется в глупеньких песенках, а ведь он был достоин того, чтобы о нем рассказывали не в лживых байках, а прославляли в правдивых историях как человека, который столь долго отстаивал и защищал свои земли, идущие к упадку, и неустанно вдохновлял обитателей этих земель на битву».²⁶ В начале 1139 года, путешествуя по Нормандии, другой известный английский историк тех времен, Генрих, архидиакон из Хантингдона, разыскал некую «правдивую историю», доставившую ему большую радость. То была латинская хроника, в которой он нашел полное описание жизни Короля Артура и многих других событий, уходящих в туманное прошлое и заполняющих досадные пробелы в британской истории, что давало ему возможность дополнить и улучшить свою собственную Historia Anglorum (Историю Англии). Уже тогда эта «правдивая история» была снабжена эпилогом (возможно, это произошло и некоторое время спустя после ее «обнаружения»), в котором автор отказывается от какого бы то ни было намерения продолжать рассказ о событиях после VII века.

«О королях, которые правили в Уэльсе с тех времен, я предоставляю писать Карадоку из Лланкарвана, моему современнику, а о Саксонских королях пусть пишут Вильям Мальмсберийский и Генрих Хантингдонский, но я запрещаю им говорить, что-либо о королях Британских, так как у них нет той книги, написанной по-бретонски, которую Вальтер, архидиакон Оксфордский, привез из Бретани - именно в ней и содержится правдивое описание их истории, и эту книгу, в честь этих королей, я старательно перевел на латынь, не пожалев трудов своих».

Этим автором был Джеффри Монмутский, который традиционно считается зачинателем легенд Артуровского цикла; в настоящее время, однако, большинство ученых утверждает, что его влияние было сильно преувеличено. Задолго до того, как писал Джеффри, Артур был героем многих бретонских песен, известных в регионе значительно более широком, чем сама Бретань, и материал, собранный в книге Джеффри, составляет лишь малую часть богатых залежей легенд, которые разрабатывались авторами куртуазных рыцарских романов в конце XII века. И действительно, как только создатели романов стали искать подходящий материал, они обнаружили его в изобилии. Наше внимание книга Джеффри должна привлекать не просто как источник сюжетов, а как явление, которое, наряду с романами в стихах Кретьена де Труа, наиболее значительного французского поэта следующего поколения, имело исключительно мощное влияние. Это влияние объяснялось тем, что Джеффри рассказывал замечательные истории о короле Лире, Цимбелине и прежде всего об Артуре, причем преподносил их как «правдивые истории». Джеффри сделал Артура популярной и уважаемой фигурой в высших кругах общества, и удалось ему это сделать потому, что сам он был кельтом - возможно, бретонцем, воспитанным в Уэльсе - и интересовался кельтским прошлым и кельтскими традициями; при этом по культуре он был англо-норманном, хорошо чувствующим космополитический мир культуры англо-норманнской аристократии; не забудем, что он к тому же был еще и клириком, но клириком, который обладал талантом писателя; писал он в духе самой серьезной исторической традиции того времени - или, возможно, пародировал ее исключительно убедительным образом. Плагиат считался вполне достойным творческим методом, и сам Джеффри заимствовал сюжеты везде, где мог, не делая при этом никаких попыток помещать свои открытия в их истинный исторический контекст, и очень многие из лучших страниц его «Истории» представляют собой откровенный вымысел. Упоминавшийся Вальтер, архидиакон Оксфордский, был вполне реальной фигурой и, несомненно, являлся соучастником Джеффри в его исторической мистификации, но никакой «Бретонской книги» не существовало в действительности. Карадок был видным автором житий святых, которые представляют очень малую историческую ценность - или вообще никакой. Совершенно ясно, что Джеффри вполне сознательно вводил его в заблуждение, и весьма вероятно, что Генрих Хантингдонский - архидиакон той же епархии (Линкольна), что и Вальтер - был выбран в качестве жертвы этой мистификации,- иначе как объяснить, что Генрих впервые познакомился с «Историей» Джеффри, отправившись в Нормандию, в то время как она была написана, можно сказать, прямо у него под носом?

Вильям Мальмсберийский и Эдмер

Упоминая Вильяма Мальмсберийского, Джеффри, возможно, хотел засвидетельствовать свое почтение - полушутя, полувсерьез - самому выдающемуся историку тех времен и человеку, которому он уже польстил хотя бы тем, что подражал ему. Слово Historia могло обозначать «историю» в смысле исторического повествования и «историю» в смысле выдуманного рассказа, и часто встречается утверждение, что эти два смысла в то время четко не различались. Это не совсем так. Целью исторического повествования было научать, наставлять, удовлетворять любопытство и развлекать, и Вильям вставлял в свои собственные исторические сочинения увлекательные рассказы, чтобы читатель не клевал над ними носом. Но при этом он был истинным историком в традициях Беды Достопочтенного, стремящимся реконструировать прошлое и хорошо подготовленным для выполнения этой задачи. Некоторые из лучших исторических произведений Средних Веков были совсем иного рода. Наиболее заметным представителем иного подхода к написанию истории - истории, описывающей не прошлое, а составляющей хронику текущих или недавних событий - был Эдмер, Кентерберийский монах, представитель поколения, предшествовавшего Иоанну Солсберийскому, чья жизнь и мировоззрение находились под всепроникающим влиянием его любви к собору как средоточию церковной жизни и к своему архиепископу, Св. Ансельму. Эдмер создал одну из самых оригинальных биографий Средневековья, которая стала знаменитой благодаря книге профессора Сазерна «Св. Ансельм и его биограф»; эта биография- порождение духовного климата конца XI века, богатого личного опыта встреч со Св. Ансельмом и ученичества у него; своим внутренним содержанием и даже внешним оформлением книга обязана недюжинному таланту Эдмера как писателя и писца. В задачу Эдмера, как и большинства средневековых биографов, входило представить своего героя так, чтобы читатель запомнил его надолго, чтобы он восхищался им, почитал его, но при этом Эдмер не хотел делать из него застывший образ вроде изображения на витражном стекле. Эдмер представляет нам своего героя, так сказать, лицом к лицу, особо выделяя замечания Св. Ансельма, сделанные им в беседах; эти высказывания, по мнению Эдмера, характеризовали Ансельма наиболее полно. Эдмер, хотя и не дает дословной записи бесед, но воспроизводит их очень точно, приводя типичные словечки Ансельма, его характерные речевые обороты и способы словесного выражения. Это первая и, во многих отношениях, лучшая биография подобного рода из всех тех биографий, которые были так характерны для XII и XIII веков, но которые весьма необычны для других периодов Средневековья. Другое из главных сочинений Эдмера - «История недавних событий» - тоже было вдохновлено личностью Ансельма; его основной темой является общественная деятельность Св. Ансельма в качестве архиепископа Кентерберийского. В этой книге Эдмер излагает историю взаимоотношений Св. Ансельма с Вильгельмом Руфусом²⁷ и Генрихом I; в ней содержатся такие жемчужины словесности, как беседы между словоохотливым Ансельмом и немногословным Руфусом, рваную, экспульсивную, спотыкающуюся речь которого так мастерски передает Эдмер. Эдмер проявляет мало интереса к более ранней истории; в отличие от него, Вильям Кентерберийский предпочитал заниматься прошлым; в нем жила страсть исследователя. Ему недоставало критического чутья, и он не умел отличить правду от вымысла; следует помнить, что он жил в эпоху, когда процветали всякого рода подделки (особенно подделки исторических документов, посланий и т. п.), о существовании которых он вполне мог быть осведомлен. Но он умел реконструировать прошлое, скажем, монастыря, изучая беспорядочные собрания хартий, уставов и иных документов. Вильям обладал достаточным рвением и разумением, чтобы с толком и тщательно проводить свои изыскания. Историей его интересы не ограничивались - ив этом он походил на Беду Достопочтенного и Эдмера: жития святых и Библейские комментарии также входили в круг его интересов. В более поздние годы жизни он занялся хроникой современных ему событий, и его «Новая история»-увлекательное чтение, однако она пристрастна и полна предрассудков, как и большинство подобных сочинений тех времен. Своей славой он обязан «Истории английских епископов», в которой развернута запутанная история всех епархий, начиная от времен Беды до времен самого Вильяма, и «Истории английских королей», которая послужила Джеффри Монмутскому источником вдохновения для создания «Истории британских королей». Эта книга показала Джеффри, как следует писать, чтобы быть воспринятым всерьез; а может быть, вдохновением послужили слова Вильяма о том, что Артур заслуживает того, чтобы занять достойное место в правдивых историях, и Джеффри решил написать такую историю.

Святой Грааль и Вальтер Maп

Джеффри был первым, кто ввел Артура в литературный обиход и сделал его столь привлекательной фигурой, однако сразу бросается в глаза, что в его книге нет упоминаний ни о Круглом Столе, ни о Святом Граале. Происхождение Грааля - это та топь, в которой утонули без следа многие ученые репутации. В целом Грааль происходит, как и сам Артур, из туманного прошлого древних легенд, однако только самые отчаянные смельчаки могут утверждать с уверенностью, что та или иная легенда имеет кельтское, или восточное, или какое-либо иное происхождение; эти легенды были позаимствованы, приспособлены и изменены многочисленными авторами рыцарских романов для их нужд и в соответствии с их вкусами. Эта адаптация принимала разнообразные формы, и четыре из них заслуживают особого рассмотрения. Если вы хотели бы прочитать легкий, изящный приключенческий роман, имеющий при этом, однако, некий сокровенный смысл, легко ощущаемый, но трудно определяемый (и до конца не расшифрованный), тогда Cont du Graal («Сказ о Граале») Кретьена как раз для вас; если вы желаете изучить Грааль как пример средневекового мистицизма, тогда Queste del saint Graal («Поиски Святого Грааля»; в этом романе Сэр Персиваль Валлиец уходит в сторону и на первый план выступает Сэр Галахад) -это то, что вам нужно; если вы хотите проследить историю Грааля на фоне великой музыки, вам следует обратиться к Вагнеровскому «Персифалю»; если вам хочется послушать чудесную историю, да еще и отменным образом рассказанную, вам нужно взять в руки поэму Вольфрама. Это поистине захватывающее чтение; поэма позволяет заглянуть в мысли и сердце мирянина XII века, не имевшего формального образования, но умудренного литературной традицией возрождения XII века.

Автор «Поисков», писавший огромные прозаические произведения по-французски в 20-х годах XIII века (или приблизительно в то время), заявлял, что «Поиски» и их продолжение - Mort Artu («Смерть Артура») являются переводами с латинского оригинала, которые хранились в Солсберийском аббатстве (такого, кстати, никогда не существовало); переводы были сделаны «Вальтером Мапом, по просьбе своего господина короля Генриха». Можно быть совершенно уверенным, что таких переводов не существовало; почти с такой же уверенностью можно сказать, что имелись достаточно веские причины приписывать одну из версий о Граале Вальтеру; небольшие псевдоисторические упоминания, обнаруживаемые в рыцарских романах, предназначались для того, чтобы представлять роман как «правдивую» историю, преподнося при этом заведомую выдумку. Включение правдоподобных элементов возбуждало воображение читателей. Подобный прием сродни заявлению Джеффри о том, что его книга якобы представляет собой перевод Бретонской книги, полученной от другого Вальтера, который был, как и Man, архидиаконом в Оксфорде. Вероятно, мы никогда не разгадаем жгучей тайны, окутывающей личность Вальтера Мапа, но мы можем предположить, что Вальтер Maп, помимо того, что он был высокочтимым архидиаконом епархии, которую возглавлял Св. Хью Линкольнский (1186-1200), вращался также в кругах, в которых задумывались и писались куртуазные романы.

Единственное-из дошедших до нас - сочинение, которое можно с достаточными на то основаниями приписать ему, это поразительно беспорядочный сборник, известный под названием De nugis curialium («Придворные пустяки»). Среди множества историй, переполняющих эту книгу, имеется небольшая героическая легенда о Гадо и Оффе, которая представляет собой удивительную пародию на вымышленную историю (если перед нами и не пародия, то явно пародирующее подражание) Джеффри Монмутского, причем пародия эта явно написана человеком, который хорошо знал принцип работы Джеффри. Римские дороги, Стоунхендж и руины Карлеон-он-Уск вдохновили Джеффри па особо смелые взлеты воображения, и похоже, что валы Уота и Оффы на границах Англии и Уэльса послужили отправной точкой для создания образов Гадо и Оффы. По этой легенде, Оффа женился на дочери Римского императора, и автор поясняет, что в этом ничего особо удивительного не было, «ибо имеются письменные свидетельства о многих таких браках»; велеречивость, надергивание имен, эпизодов и тем из источников, мыслимых и немыслимых, которые использовались для написания истории «лучшей, чем у кого бы то ни было» из предшественников - все это указывает на возможное влияние Джеффри, а некоторые прямые параллели подтверждают такое предположение. Самый знаменитый пример, демонстрирующий умение Мапа перерабатывать традиционный материал, представлен в ученой истории, включенной в «Пустяки», в которой один человек убеждает своего друга не жениться. Автор заимствует кое-что у Цицерона, кое-что у Квинтиллиана и кое-что у Авла Геллия, и вот что получается:

«Пакувий, заливаясь слезами, сказал своему соседу Аррию: «Друг мой, у меня в саду растет дерево, приносящее несчастье,- моя первая жена повесилась на нем; моя вторая жена сделала то же самое и вот только что моя третья жена поступила так же». Ответствовал Аррий: «Странно, отчего же ты плачешь? ведь тебе так несказанно, да еще столько раз, повезло!» И добавил: «Милостивые боги, подумай, от каких расходов это дерево избавило тебя!» И еще прибавил: «Друг мой, дай мне несколько черенков от этого дерева, чтоб я мог посадить их у себя в саду!»

В одной или двух историях, рассказанных Мапом, ощущается интерес к некоторым темам куртуазных рыцарских романов, но никакой симпатии к «куртуазной» или «романтической» любви здесь нет. Его история о Садие и Гало написана в русле этого жанра, мастерски, с сатирическим оттенком, и тем не менее производит крайне неприятное впечатление. Но она представляет большой интерес для истории литературы, потому что здесь мы можем в какой-то степени проследить механику влияния классического возрождения на темы, разрабатывавшиеся литературой на национальных языках того времени. Часто обсуждался вопрос, возникла ли идея куртуазной любви благодаря арабским влияниям, идущим через Испанию, или благодаря Овидию истинному, или Овидию, неправильно понятому, или благодаря Христианскому мистицизму, или же она самостоятельно произросла на местной почве, в виноградниках Прованса, распространяясь затем в районы Кларе, Бургундии и Шампани. Теперь становится все более очевидным, что здесь имело место влияние всех этих компонентов, что корни куртуазной любви, ее существо значительно более глубоки и сложны, чем представляла себе снисходительная литературная критика еще недавних времен. В истории о Садие и Гало Man показывает нам, как умелый рассказчик может использовать материал и темы, в значительной степени почерпнутые у Теренция и Овидия. Гало - рыцарь, который влюбляется в даму, и после преодоления препятствий, возникающих на их пути, они соединяются для счастливой жизни. Здесь пока все идет так, как и в обычной романтической истории. Но при этом Man использует сюжетный поворот, обратный тому, который мы обычно находим в романах той поры (можно сказать, что он вводит чуть ли не извращенческий момент): вместо того, чтобы показать, как рыцарь добивается благосклонности дамы, у него дама (да еще и к тому же королева, которую охватывает страсть к рыцарю) преследует рыцаря своими притязаниями. В лице Гало соединяются две темы: с одной стороны, он рыцарь преследующий - из первой, традиционной истории, и рыцарь преследуемый- из второй истории, в которой все меняется местами. Садий - его друг, который пытается помочь отделаться от королевы весьма неучтивым образом.

Насколько нам известно, почти никто не читал книгу Мапа в те времена, когда она только появилась. Поэтому она интересует нас не с точки зрения ее влияния, а прежде всего как индикатор духовных настроений той эпохи. В образах Садия и Гало мы видим связи между классическими источниками и сложившимся романом XII века, и не случайно, что некоторые характерные черты королевы, обхаживавшей Гало, проявляются в Изольде Готфрида Страссбургского. Образы Гадо и Оффы указывают на связи между реальной историей и выдумкой; в книге встречаются обширные псевдоисторические пассажи, которые не имеют целью вводить в заблуждение, а предназначены для того, чтобы пародировать тогдашние исторические сочинения. Здесь для нас представляет интерес то, что подобные явления не возникали бы, если бы собственно исторические сочинения и беллетристика в умах людей XII века ясно разграничивались; в принципе, они четко различались, но на практике часто смешивались. Дело историка, как его определил Беда Достопочтенный, заключалось не в том, чтобы описывать происшедшее в действительности, а в том, чтобы верно передать все те сообщения, которые дошли до него. На практике сам Беда, конечно, знал, что некоторые из этих сообщений не соответствовали истине, и он разрешал эту проблему либо опуская сомнительную информацию вообще (так он поступил с жизнеописанием Вильфрида Эддия), либо состыковывая различающиеся сообщения (как, например, он поступил с сагами, описывающими крещение Эдвина). Но люди, подобные Вильяму Мальмсберийскому, считали, что при написании истории требуются три вещи: исследование, мастерство и интересный рассказ. Традиция требовала, например, чтобы в текст включались диалоги, которые должен был придумывать сам историк. Вильям был честным человеком, хотя и не лишенным предубеждений; Джеффри Монмутский был совершенно бесчестным человеком, однако вряд ли его намерения были очень серьезными. Некоторые, подобно Эдмеру, сочетали в себе и то, и другое. Во всем, что Эдмер рассказывал о личности Св. Ансельма, он скрупулезно следовал правде, ибо он описывал то, что требовало преданности историка истине-по крайней мере, так, как он ее видел. Во многом из того, что он рассказывал о достоинствах Архиепископа Кентерберийского, не было правды, а после смерти Ансельма он оправдывал подделки, если они, по его мнению, были направлены на святое дело. Тому, что XII век оказался эпохой всевозможных литературных подделок, способствовало много факторов. Письменные свидетельства стали играть совершенно новую роль, так как теперь они принимались в качестве правовых документов при получении привилегий и прав на собственность. В Англии Норманнское Завоевание привело к неразберихе в условиях владения землей, но одновременно и показало средства для разрешения этих проблем. Возрождение XII века возбудило интерес к подделкам и обеспечило требующееся умение - и не только литературное; для подделки документов требовалась также подделка печатей и матриц для них.

Но с течением времени происходили перемены, которые привели к тому, что подделки, наряду с некоторыми явлениями латинской литературы и тогдашней учености, сошли на нет в плотной духовной атмосфере специализации XIII века. Эдмер, Ордерик и Вильям Мальмсберийский известны не только как мастера латинской прозы, но и как писцы, мастера каллиграфии. Эта традиция сочетания того и другого пережила любопытный период бабьего лета в XIII веке в творчестве Мэтью Париса. Но, вообще-то говоря, от таких людей, как Иоанн Солсберийский, Св. Бернар или Вальтер Maп, нельзя ожидать книг написанных, а затем и каллиграфически переписанных ими же, просто потому, что у них были секретари. Прикладная деятельность стала уделом профессионалов, и искусство подделок в конце XII века сначала перешло в руки профессиональных изготовителей грамот, документов о привилегиях и т. п., а затем и вовсе захирело.

Кретьен де Труа и куртуазная любовь

Несмотря на некоторую растерянность перед обилием и сложностью материала, которая могла подстерегать изучавших исторические и беллетристические сочинения XII века, они достаточно ясно видели, что определенная необычность ряда литературных приемов вызывалась вполне простой и явной причиной: главной задачей наиболее «модного» тогдашнего литературного приема было дать иной поворот традиционным схемам, пародировать, разыгрывать, озадачивать, вырываться за пределы обычного человеческого опыта. Главной моделью для подражания в начале XII века была французская эпическая поэма, «шансон де жест» (жеста); как это ни странно, в основе своей жеста была просто поэтическим рассказом о битвах и поединках и отсюда, по своему содержанию, изначально мало чем отличалась от военной хроники; смешение жанров было вполне допустимым, и можно назвать достаточно много книг, в которых роман и военная хроника уживаются довольно мирно (не только в книгах происходило такое смешение; гобелен Байё совмещает художественность и историчность). Однако в романах о дворах Артура и Александра Великого, которые к середине и концу XII века завоевали англо-французский, а затем и германский мир, центральной темой уже была куртуазная любовь. Куртуазная любовь - это рабское служение мужчины женщине в таком мире, в котором в реальности именно женщина была рабыней стереотипов поведения, определяемых мужчиной - рабыней брачного рынка и брачной постели. Такая литература была бы фактически невозможна, если бы ее авторы вознамерились описать реальности современного им общества.

Иногда, пусть и не явно, высказывается мнение, что культ куртуазной любви предполагал полную приверженность авторов произведений о ней определенным, но подчас противоречивым взглядам, таким, например, как: любовь должна быть односторонней, без взаимности, по крайней мере, в физическом смысле; куртуазная любовь предполагает плотские отношения и следовательно - супружескую неверность; любовь и брак несовместимы. Такой односторонний подход - результат приверженности тому, что называется Geistesgeschichte (история духа, духовности), т. е. тому типу изучения прошлого, которому мы обязаны многими истинными прозрениями, но который подспудно подталкивает нас к мнению, что взгляды и мировоззрение наших предков были значительно более единообразными и монолитными, чем то было на самом деле (судя по тому, что сообщают нам исторические свидетельства). Мне же кажется, что все по-настоящему значительные и по-настоящему известные авторы рыцарских романов либо хорошо видели противоречия куртуазной любви и относились к ней иронически, либо начисто отказывались ее принимать. У Кретьена де Труа, величайшего из всех авторов рыцарских романов, мы находим как иронию, так и серьезное изображение романтической любви, и пользуется он этими приемами так тонко и ненавязчиво, что в этом отношении может напомнить Шекспира, но предположить, что он идеализирует куртуазную любовь, так же нелепо, как, скажем, воспринимать «Ромео и Джульетту» как пьесу «только о любви». В романе «Клижес», самом «легком» из всех его романов, Кретьен де Труа показывает, помимо всего прочего, что Овидия он прочитывал правильно. В начале поэмы молодой рыцарь и девица под надзором королевы отправляются в море. Поэт дает длинное и ироническое описание усилий Любви и Купидона с его стрелами, а потом сообщает, как им становится худо, однако королева (и здесь Кретьен использует и расширяет мотив, предложенный Овидием) приписывает их недомогание лишь морской болезни. В своем «Ланселоте» Кретьен показывает глубокое понимание смысла куртуазной любви в сцене, самой знаменитой и самой рафинированной из всех, им описанных, в которой Ланселоту предстоит унижение, считавшееся для рыцаря тех времен одним из самых тяжких - проделать путь, ведущий к освобождению его дамы, в телеге. Рыцарь колеблется, но лишь какое-то мгновение, однако за это колебание, в котором можно усмотреть неуверенность в безграничности его преданности, ему придется дорого заплатить. Он расплачивается за это колебание, но получает и вознаграждение; он совершает паломничество и поклоняется святому месту, и Кретьен с большим изяществом, но рассчитанным так, чтобы не затемнить главную мысль, показывает, к чему может приводить куртуазная любовь: он описывает эпизод, в котором Ланселот воздает почести как святому месту постели, в которой он только что совершил адюльтер с королевой Гвиневерой.

«Тристан» Готфрида Страссбургского

Ироническое обыгрывание темы Любви, Купидона, сравнение куртуазной любви с культом святых доведено до высшей точки в «Тристане» Готфрида Страссбургского. Одним из самых поразительных пассажей в поэме является описание жизни Тристана и Изольды в Пещере Влюбленных²⁸, которая представлена как некое подобие ранне-Готического собора, где вместо алтаря стоит хрустальное ложе, расположенное в центре пещеры и сооруженное так, чтобы символизировать культ Любви. До нас дошло много версий истории о Тристане; фактически во всех Тристан и Изольда охвачены вечной, неумирающей страстью, которая возгорается в них после того, как они выпивают любовный напиток, но при этом Изольда остается женой короля Марка. Большинство версий романа о Тристане не рассматривает то затруднительное положение, в котором оказываются Тристан и Изольда, как нечто особо романтичное; в них присутствует понимание того, что куртуазная любовь могла приводить и приводила к богохульной пародии на некоторые тогдашние Христианские представления. Некоторые из этих версий, более тонкие и проницательные, чем остальные, обнаруживают истинное понимание извечных человеческих проблем, порождаемых романтической любовью и превратностями семейной жизни.

Поэма Готфрида имеет замечательно гладкую концовку, и некоторые полагали, что Изольда задумывалась поэтом как романтическая фигура. Изольда у Готфрида не представляет собой личность в современном понимании: она - персонаж, который существует только в пространстве поэмы и только по отношению к определенной ситуации, и это подчеркивается тем фактом, что вначале она ненавидит Тристана, и лишь чистая случайность и вмешательство магии приводит ее к любви к Тристану. И после этого она уже не властна над своими чувствами к Тристану. В разрешении вопроса о том, можно ли ее все-таки считать романтической фигурой, может помочь рассмотрение нескольких эпизодов поэмы. Познав блаженство близости с Тристаном, Изольда оказывается перед проблемой: как быть теперь с ожидающим ее будущим законным супругом, королем Марком? Эту проблему она решает, подкупив свою верную фрейлину (еще девственницу) Брангану и убедив ее провести начальную часть первой брачной ночи с королем Марком вместо нее; однако затем Изольда охвачена паникой, так как теперь она оказывается во власти Бранганы. Изольда подстраивает убийство фрейлины, которая спасается лишь благодаря случайности. Чтобы у читателя не складывалось впечатления, что кровожадность Изольды была вызвана лишь безвыходной ситуацией, в которой она оказалась, Готфрид рассказывает- уже в начальной части поэмы - о том, как она пыталась убить Тристана до того, как в ней пробудилась любовь к нему. После бракосочетания с Марком в ее жизнь все больше входят притворство, капризность, раздражительность, угрюмость и двуличие - отменный букет! Ее жизнь становится примером - каковы бы ни были истинные взгляды самого Готфрида - того, что может произойти, если любовь не контролируется человеческой волей (ибо она в данном случае была вызвана чудодейственным напитком).

«Парцифаль» Вольфрама

«Парцифаль» Вольфрама фон Эшенбаха многим обязан «Персевалю» («Сказ о Святом Граале») Кретьена де Труа, однако сам Вольфрам заявляет, что Кретьен неверно изложил эту историю, и он, Вольфрам, позаимствовал ее у Киота Провансальца, который, в свою очередь, перевел ее с арабского. Этим приемом Вольфрам засвидетельствовал свое почтение Джеффри Монмутскому и поиронизировал над Готфридом Страссбургским. Очень маловероятно, чтобы он сам читал сочинение Джеффри Монмутского, однако если в «Виллехальме» Вольфрам поднимает серьезнейшие проблемы богословского содержания, то в своем «Парцифале» он представляет богатый набор литературных тем, с помощью которых выражает свои взгляды на рыцарский кодекс чести и поведения и на куртуазную любовь. В своей насыщенной образами поэме он выразил великолепие Артурова мира, главным основателем которого был Джеффри. Вольфрам выдумал Киота и его арабский перевод в противовес Кретьену и как пародию на Готфрида, чье уважение к источникам, к «авторитетам» было значительно большим, чем у Вольфрама. Подобным же образом Джеффри выдумал свой бретонский источник, чтобы слегка подшутить над Генрихом Хантингдонским и над всем миром.

Отец Парцифаля, Гамбурет, был смелым рыцарем, любящим приключения; он странствовал по миру, на Востоке и на Западе, женился на мусульманке, бросил ее, женился снова, уже на Западе, на Герцелойде, матери Парцифаля, отправился на поиски приключений и погиб. Герцелойда твердо вознамерилась воспитать сына так, чтобы тот ничего не знал о рыцарстве и тем самым не повторил судьбу своего отца. Но она бессильна противиться предопределяющей власти Бога; первая часть поэмы показывает Божье предопределение, осуществляющееся через то, что современный читатель назвал бы судьбой и наследственностью. Наследственность играет важную роль у Вольфрама, и не потому, конечно, что он изучал генетику, но потому, что она позволяла выявить предопределение художественными средствами. Парцифаль, несмотря на все старания матери, вырастает рыцарем-сорвиголовой, жаждущим приключений и странствий, как и его отец. Некоторая невнимательность с его стороны (вполне простительная на человеческом уровне) приводит к смерти матери; у нее разбито сердце - она считает, что он навсегда оставил ее; минутное проявление жадности приводит к тому, что он мародерствует, снимая оружие и доспехи с убитого им рыцаря; жесткое следование ложному кодексу поведения приводит его к непозволительному нарушению требований элементарной вежливости: он даже не поинтересовался о здоровье приютившего его хозяина незнакомого замка. Мелочи, пустяки - но в свете всемогущего Божественного предопределения они страшны, так как имеют страшные последствия.

Хозяином незнакомого замка, принявшим Парцифаля, был его дядя - о чем Парцифаль не подозревал - Анфортас, король Грааля, обреченный на ужасные страдания до тех пор, пока не приедет его племянник и не задаст участливый вопрос: «Oeheim, wafi wirret dier?» - «Дядя, что мучит тебя?» Но Богу еще не было угодно, чтобы Парцифаль в тот момент увидел Грааль, и рыцарю приходится пребывать в поисках и сражаться еще в течение пяти лет, прежде чем его история подойдет к своему завершению.

По прошествии этого срока он, наконец, встречается с отшельником Треврицентом, братом Анфортаса и, соответственно, тоже дядей Парцифаля. Треврицент и Парцифаль долго беседуют; эта беседа составляет центральную сцену поэмы, и мастерство, с которым Вольфрам описывает то, как в этой беседе постепенно вскрываются грехи и заблуждения Парцифаля и отшельник и рыцарь узнают друг друга, является одним из крупнейших его достижений. Парцифаль исповедуется Тревриценту (хоть тот и не священник) и получает отпущение грехов; с этого момента Бог на его стороне, и он может отправляться в замок Грааля задавать свой вопрос, избавлять Анфортаса от мучений и без дальнейших хлопот наследовать трон.

Мы дали лишь сухой и скучный пересказ поразительно богатого и сложного стихотворного романа. Из всего этого огромного богатства некоторые моменты заслуживают нашего особого внимания. В поэме подробно и тщательно рассматривается все то, что составляет кодекс рыцарства и рыцарского вежества. В мой краткий пересказ не вошла история Гавейна, которая сама по себе занимает чуть ли не половину книги и в отношении понимания канонов рыцарства не менее важна, чем история самого Парцифаля. Вольфрам видел многие нелепости и противоречия рыцарства; он восхищался далеко не всеми его проявлениями, а почитал только его высшую, идеализированную форму, символизируемую Граалем. Вольфрам сам был рыцарем и гордился этим. В конце концов, высшая добродетель, которую демонстрирует Парцифаль- это triuwe (верность, лояльность, преданность), наличие которой составляет особую, сугубо рыцарскую добродетель. Нам показывают triuwe в трех аспектах: по отношению в Богу, к человеку и браку. Нам дают понять, что решение Бога помогать Парцифалю после его исповеди было не просто капризом, что Бог привел Парцифаля к приюту отшельника потому, что Парцифаль это заслужил (по крайней мере, частично). И заслужил он это не верой, а своей triuwe; несгибаемой верностью он превозмог сомнение и отчаяние, а это (с точки зрения Бога в представлении Вольфрама) дает человеку право на милость Божью.

Triuwe - сквозная тема поэмы, и оценить ее по достоинству можно лишь прочитав поэму. И чем больше вчитываешься в нее, тем больше поражаешься тому, насколько она насыщена разнообразными представлениями о человеческих добродетелях, позаимствованными из таких разных источников, как Абеляр, Св. Бернар и шансон де жест. Это превращает поэму в богатое интеллектуальное пиршество. Центральной темой поэмы является рыцарство, идеальное и реальное, и наряду с различными картинами из жизни рыцарей - в седле, на турнире, в пиршественном зале - нам встречаются разнообразные картины человеческой любви, представленные в удивительном - а подчас и озадачивающем - сочетании жестокости и терпимости. Как представители рыцарской triuwe и свершений, достигнутых благодаря этой triuwe, Парцифаль и Гавейн имеют много общего, но в поисках любви они совершенно разные.

Парцифаль был женат еще до того, как впервые попал в замок Грааль, и его triuwe по отношению к жене составляет одно из его выдающихся качеств. Его любовь сильнее и глубже, чем куртуазная любовь, и эта разница подчеркивается различными способами. Несмотря на пять лет разлуки, любовь Парцифаля к жене никогда не ставится под сомнение, и воссоединение с женой и детьми рассматривается как высшая награда, сопутствующая его решающему успеху. Кажется, слышишь, как Вольфрам говорит: особым долгом Христианского рыцаря является верность, верность себе, своей жене, детям и Богу; верность своему господину, своим близким, своим друзьям, своим представлениям, своему жизненному кодексу; призвание Христианского рыцаря - следовать своей triuwe во всевозможных жизненных ситуациях.

Стоит только сравнить деяния верности в «Парцифале» с тем, как они представлены - великолепно и грубо - в «Песни о Роланде», и можно сразу увидеть, сколь много нового вошло в мир необразованного рыцаря. Роланд еще, в сущности, варвар, а Парцифаль, хотя и в нем проявляются варварские черты, в значительной степени цивилизован.

И все же Вольфрам прежде всего символизирует многообразие своей эпохи - эпохи Катаров, Св. Франциска, куртуазной литературы, литературы чувственной и аскетической. Куртуазная любовь, каково бы ни было ее происхождение, не вызывала восторга Церкви XII века, которая, естественно, подозрительно относилась к такому неумеренному проявлению человеческой любви и плотской радости. Как это ни удивительно, но примиренческую позицию нашел мирянин, а не церковный деятель. Он идеализировал супружескую любовь, наслаждался земными, чисто человеческими радостями и при этом находил место в душе для размышлений о потустороннем и аскетизме Церкви. Однако в XII - начале XIII века глубже всего укоренилось именно многообразие, а не примирение различных взглядов, и нам никогда не понять возрождения XII века, если мы будем выискивать там только «общие знаменатели» и «всеобщность мнений». Возрождение XII века открыло перед человеком новые духовные горизонты, новые пути мысли.

Примечания ²⁶ Gesta Regum, I, 11
²⁷ Вильгельм II Рыжий, сын Вильгельма Завоевателя.
²⁸ в имеющемся русском переводе - Грот Любви; - пер.

Назад   Вперед